"Охотники" фэндом Supernatural

Классный фик с парой Сэм/Дин. Очень эмоциональный, переживательный, оторваться невозможно.

Продолжение, как всегда, в комментариях.

Название: Охотники
Фендом: Supernatural
Автор: Alix
Пейринг: Сэм/Дин, ???/Сэм.
Рейтинг: NC-17
Жанр: ангст (с хэппи-эндом)
Предупреждения: инцест (совершеннолетние братья); насилие, изнасилование (не инцест!)
Отказ от прав: Все права на сериал Supernatural принадлежат телеканалу CW и Эрику Крипке.


- Бинго! Я только что заработал нам ещё двести баксов!
- Вот и славно, - сказал Сэм, подсыпая сахару в чашку с кофе. - Только совершенно незачем орать об этом на всё кафе.
- Но это же двести баксов, Сэмми!
- Да, да. Двести виртуальных долларов, Дин - это ровно двадцать центов наличкой, - Сэм помешал сахар ложечкой и аккуратно отложил её на салфетку, напряжённо улыбаясь официантке, проходившей мимо и посмотревшей на Дина не без лёгкого осуждения. Дину было, впрочем, до лампочки.
- О, у них есть ещё и покер. Ставки от полтинника и выше. Так, ну-ка... вау!
- Что опять?
- Я десятитысячный посетитель покер-комнаты за этот месяц! И мне полагается бонус.
- Господи, Дин, ты как будто впервые в жизни в Интернет вышел, - Сэм вздохнул и обречённо закрылся газетой. Попытки отодрать Дина от ноутбука и вырвать его из тенет виртуального казино он оставил часа полтора назад, осознав, наконец, их полную бесперспективность. Дин же, случайно кликнув на баннер, всплывший поверх страницы новостей, потерял счёт не только времени, но и смазливеньким официанткам, которых в этом придорожном баре был целый выводок и которых он успел насчитать четыре штук - прежде, чем оказался потерян для общества. Сэм вздыхал, возмущался и говорил гадости, но Дин его игнорировал. Он уже обставил интернет-рулетку на полторы тысячи виртуальных президентов и не собирался останавливаться на достигнутом. А тут ещё покер - и, как он понял в первые же минуты игры, полные дилетанты в соперниках. Дин предвкушающе ощерился, засучивая рукава.
- Только клавиатуру не раздолбай.
- Спокойно, Сэмми.
- И кофе... чёрт!.. поставь кружку чуть подальше от ноута, ладно?!
- Спокойно, Сэмми, - повторил Дин, и Сэм пробормотал что-то себе под нос, дескать, сегодня им придётся здесь заночевать. Дин не отреагировал ни на эту реплику, ни на восемь последующих, хотя как минимум одна из них содержала в себе фразу \"хочешь пирога?\" Но даже пирог привлекал Дина меньше, чем первая сдача, развёрнутая на мониторе ноутбука и вновь подтвердившая диново подозрение, что сегодня - его счастливый день. Подошедшая официантка освежила ему кофе, призывно качнула бёдрами, и, получив ноль целых ноль десятых реакции, ушла обиженная. Дин прикинул расклад, решил, что незачем мелочиться, и сходу поставил четыре сотни.
- Дин...
- Не сейчас, Сэмми, похоже, у меня складывается флэш-рояль.
- Дин.
Что-то в голосе Сэма заставило его поднять глаза. Он не собирался отвлекаться: секундомер, отмеряющий время его хода, был беспощаден, но, кинув раздражённый взгляд на Сэма и увидев его лицо, Дин забыл о секундомере.
- В чём дело?
- Не оборачивайся.
- Что...
- Я же сказал, не оборачивайся! - прошипел Сэм, когда Дин дёрнулся было взглянуть туда, куда Сэм неотрывно смотрел поверх его плеча. - Там сидит какой-то парень и...
- Какой парень?
- Не знаю, но я его уже видел. В Хайдене, позавчера. И он точно так же на нас зыркал. Да не оборачивайся же ты, чёрт!
На противоположной стене, ярдах в десяти от них, над барной стойкой висело зеркало. Стойка отражалась в нём, множа бутылки, бокалы и посетителей, вдвое увеличивая тесное пространство забегаловки и создавая иллюзию простора и изобилия. Время было раннее, народу в баре тусовалось совсем немного: парочка у самой стены, кучка байкеров, заливавшихся пивом, невзирая на время суток - и ещё какой-то мужик, сидевший за угловым столиком и смотревший на них.
Он смотрел на них, и Дин встретился с ним взглядом в зеркале. На секунду, не больше - мужик ухмыльнулся и тут же опустил голову, спрятав глаза под козырьком бейсболки. У него была заросшая рожа хронического алкоголика, нижние веки вспухли и обвисали складками, носовая перегородка искривлялась чуть ли не под прямым углом - чуваку явно кто-то в своё время от души наподдал по морде. Брезентовая куртка, ботинки на толстой подошве, торчащие из-под стола, грязные пальцы, как будто он только что сменил колесо и не удосужился вымыть руки. Что не помешало ему взять этими самыми руками с тарелки гамбургер и с демонстративным чавканьем отправить его в рот.
- Да ну, - сказал Дин. - Отморозок какой-то.
- Я и говорю - отморозок. И он нас пасёт.
- Брось, Сэм, что ему может быть от нас нужно? Или ты за моей спиной связался с дурной компанией?
- Я тебе говорю, Дин: я уже видел его в Хайдене. Он тогда тоже сидел в углу и пялился на нас.
- А я что делал? Почему ты мне тогда не сказал?
- Ты клеил официантку, что ты ещё мог делать? Да и я тогда не придал этому значения, мало ли придурков мотается по хайвэям...
Он умолк. Дин снова кинул быстрый взгляд в зеркало: чёрт, так и есть, урод в бейсболке и брезентовой куртке жрал свой гамбургер, хитро щурясь на них. Вид у него был такой мерзкий и потасканный, что нельзя было даже сказать, сколько ему может быть лет - с одинаковой вероятностью Дин дал бы ему и двадцать пять, и сорок. От этой мысли что-то в нём шевельнулось - что-то, похожее на тень узнавания. Он совершенно точно никогда раньше не видел этого мужика, но... какая-то часть его думала иначе.
Секундомер на мониторе ноутбука оттикал, четыре ноля помигали немного и погасли. Дин отодвинул ноут и приподнялся с места.
- Ты куда?
- Пойду поболтаю с этим парнем.
- С ума сошёл? Он не должен знать, что мы его засекли. Сядь сейчас же!
Сэм шипел так возмущённо и так убедительно, что Дин невольно подчинился. Запоздало понял, что выглядело это так, будто у него отошли газы - и это не вызвало одобрения у вновь прошедшей мимо официантки, которую Дин, как назло, именно в эту секунду заметил наконец и зафиксировал как привлекательный объект. Чёрт... похоже, квота везения на сегодня исчерпалась двумя баксами выигрыша в интернет-казино.
- Кем он может быть, как думаешь?
- Понятия не имею, - проворчал Дин. Мужик продолжал жрать гамбургер, но уже не смотрел на них, и Дин мог, не таясь, в открытую любоваться неэстетичностью этого процесса. - На охотника не похож, на федерала тем более. На нечисть... не знаю даже. Может, брызнуть на него святой водой незаметно?
Сэм хотел ответить, но осёкся на полуслове. Дин, не выдержав наконец, обернулся. Мужик в бейсболке уже стоял на ногах. Он бросил смятую банкноту прямо в тарелку, усыпанную крошками, и кинул сальный взгляд на официантку, протиравшую соседний столик. Та обратила на это внимания не больше, чем на ухаживания мебели, и даже не подняла голову. Мужик ухмыльнулся ей и вразвалочку вышел из бара. Сквозь стеклянную дверь было видно, как он сворачивает к парковке.
- Видел когда-нибудь такого мерзкого типа? - с отвращением спросил Сэм.
- Не уверен, - сказал Дин, по-прежнему глядя на дверь. - Может быть.
- Ты его вспомнил?
- Нет, но...
Он замолчал, не до конца уверенный в том, что собирался сказать. Сэм напряжённо посмотрел на него, потом на дверь.
- Может, стоит за ним проследить?
Дин моргнул. Смутное дежа вю пришло и ушло, а вместе с ним - мгновение замешательства.
- Да ладно, Сэмми, наверное, просто совпадение. Это же единственное здесь шоссе на Денвер, может, ему с нами просто по дороге.
- Но ты ведь тоже заметил, как он смотрел... правда?
- Да мало ли придурков мотается по хайвэям? Забей. Вон, видишь, он уже уехал...
Тёмно-синий додж неторопливо проехал мимо окна, возле которого они сидели. Дин умолк, вновь увидев небритую морду, скалящуюся на них поверх опущенного стекла. Ему показалось, мужик нарочно вытянул шею, чтоб дать им получше себя рассмотреть. А потом ударил по газам и через несколько мгновений скрылся из виду.
Дин смотрел в окно ещё какое-то время, прежде чем понял, что Сэм тоже молча смотрит вслед доджу, оставившему за собой пелену пыли.
- Блин, ну вот, - сказал Дин. - Я пропустил ход, и меня вышвырнули из покер-комнаты.
- Зайди в порно-чат и утешься, - мрачно ответил Сэм, снова вскидывая газету.
Они не охотились уже почти три недели, и в поисках дела он читал все газеты, какие только попадались ему на глаза.

Второй раз Дин увидел того человека ночью. Ночь была его временем почти в той же степени, что и временем нечисти. Иногда Дин даже чувствовал какое-то подобие сроднённости с демонами - именно к ночи в нём просыпался инстинкт охотника, в той же мере, что и в них. В ночи всё казалось не таким - не совсем таким - как при свете дня.
Как ни странно, ночью, во тьме, иногда было видно лучше.
Они всё ещё ехали по Сороковому федеральному шоссе, прорезавшему Колорадо с запада на восток. От него ответвлялось с десяток шоссе поменьше, но Дин с Сэмом ехали прямо - они всегда так делали, когда у них не было определённо цели, и обычно находили дело на первой же сотне миль пути. Дин не мог знать, что ищет на этом хайвэе небритый мужик в бейсболке и брезентовой куртке, рассекавший Колорадо на синем додже. Но, видит бог, Дину с Сэмом случалось путешествовать в куда более приятной компании.
Когда на датчике бензина замигало красным и стало ясно, что до ближайшего городка они не дотянут, Дин свернул с Сорокового на Сто Тридцать Первое - там стоял указатель, обещавший автозаправку в пределах пяти миль. Было заполночь, Сэм спал, привалившись к боковой дверце и свесив локоть из открытого окна. Дин не стал его будить и, зарулив на заправку и выйдя из машины, закрыл дверцу Импалы мягко и почти беззвучно. В здании было темно, но над баками горела лампа, прицепленная к алюминиевой плошке; она дёргалась и грохотала на крепнущем ветру, и этот звук был единственным звуком здесь, а дёрганый белый свет высоко над головой - единственным светом. Дин поднял воротник куртки, впихнул в автомат банкноту и снял с держателя шланг.
Он повернулся, чтобы откинуть крышку бензобака Импалы, и тогда опять увидел этого типа.
Синий додж стоял рядом с Импалой, возле второй полосы автоматов с бензином. То ли он подъехал так тихо, что Дин не услышал, то ли уже стоял, когда они подъехали - хотя Дин мог поклясться, что, когда Импала зарулила на заправку, на площадке перед автоматами не было других машин. Было темно, но Дин ясно видел, до чего жалкая тачка у чувака в бейсболке. Не в том дело, что старьё, Импала тоже не только что с конвейера сошла, но надо быть последним мудачьём, чтобы довести собственную машину до такого состояния. Краска облезла, на багажнике - отчётливые вмятины, длинная царапина на передней дверце, заметная даже в темноте, паутина трещин, разбегающаяся от верхнего угла на лобовом стекле. И дурацкая наклейка \"Догони меня, мудила\" на бампере. Почему-то именно эта наклейка взбесила Дина сильнее всего. Сам он никогда не уродовал Импалу подобными сомнительными средствами самовыражения, и презирал тех водил, которые приписывали своим машинам собственные мелочные желаньица. Так что он заочно презирал владельца синего доджа, ещё до того, как его внезапно осенило, что это тот самый синий додж. Тот, мать его, самый.
И рожа, выглядывавшая из него, была той же самой, только, кажется, ещё более небритой, хотя вроде бы нельзя так зарасти за полутора суток, которые отделяли эту ночь от утра в придорожной забегаловке. Дин даже усомнился на миг - но нет, та же кепка с круто закруглённым козырьком, та же тачка, и, главное, та же самая гнусная ухмылка, свидетельствовашая о нелюбви её обладателя к дантистам. И всё вместе, всё сразу, создавало мерзкое, гнетущее, тревожное ощущение чего-то смутно знакомого - чего-то, что Дин пытался и никак не мог вспомнить.
Лампа грохотала на ветру, странный мужик ухмылялся, сидя в пяти ярдах от безмятежно спящего Сэма, а Дин стоял перед бензобаком со шлангом, из которого потихоньку капал бензин, и пытался понять, где же он раньше видел этого человека.
Он уже почти вспомнил, когда мужик вдруг поднял руку, сжатую в кулак, оттопырил большой палец и с силой провёл ногтем по собственному горлу. Дину показалось, он слышит скрежет обломанного ногтя о недельную щетину - как будто провели тупым лезвием по наждаку. Мужик перехватил его взгляд, и ухмылка стала ещё шире и ещё гаже, хотя минуту назад Дин мог поклясться, что это совершенно невозможно.
Он не успел ничего сказать, даже шевельнуться не успел. Взвыл мотор, додж попятился, давая задний ход, круто вырулил с заправки и, вихляя задом, унёсся во мрак. Дин развернулся и смотрел ему вслед, пока не почувствовал, что под ногами стало мокро - и не увидел, что струящийся из забытого шланга бензин уже натёк в лужу ценностью баксов в двадцать. Выругавшись, Дин отступил, с досадой глядя на свои изгаженные кроссовки.
Сэм заворочался в машине.
- Дин? Что такое?..
- Ничего. Бензин на нуле, сейчас подолью и дальше поедем... Спи, - сказал Дин. Сэм что-то пробормотал и затих.
Засовывая шланг в бак, Дин думал, не совершил ли ошибку, когда стоял и смотрел на уезжающий додж вместо того, чтобы прыгнуть в Импалу и кинуться в погоню. Но у них всё равно бензин был почти на нуле. И он не хотел будить Сэма.
Наполнив бак, Дин сел за руль и выехал с заправки. Сэм снова уснул, отвернувшись от него и откинув голову на подголовник сидения. Дин сжимал руль руками, липкими от бензина, и из головы у него не шёл жест, который сделал человек в синем додже, проведя пальцам по своему горлу и глядя на Дина с ухмылкой, которую он уже где-то видел...
Он точно её уже где-то видел, и потому слишком хорошо понимал, что означал этот жест.

@темы: супернатуралы

---

When I loose myself I think of you фэндом Токио Хотел

Это слеш фик, но это в данном произведении не главное. Здесь очень хорошо описаны братья, очень тонко и грамотно прослежены их отношения. Этот фанфик из тех, прочитав который, невольно понимаешь, что если бы в реале у Тома с Биллом могли быть такого рода отношения, то вот именно так все и происходило бы.

Автор: vzmisha4

Продолжение в комментариях

Не ищи черную кошку в темной комнате, особенно, если ее там нет.


Я его не понимаю.

Эта простая мысль родилась в голове всего пару дней назад, но обосновалась там весьма прочно и теперь всплывала каждый раз, когда я ловил краем глаза черные вихры. Но на самом деле ее появление было не спонтанно. Мысль вынашивалась долго, а реализовалась всего в четыре простых слова.

Кому как не мне, казалось бы, знать, что стоит за каждым словом, смешком, взглядом и выбором туши Билла Каулитца – ведь все продумано и схвачено, каждый стикер на прилавке подразумевает миллионы умело вложенных евро, а эти четверо – всего лишь марионетки, ртами которых говорит целая пиар-организация.

Курам на смех. Билл всегда слушает меня внимательно. И всегда поступает по-своему.

В разумных пределах, конечно, он вообще весьма разумен. Но по какому принципу работает этот самый разум, я и не знаю.

Когда я видел самое начало формирования его, так сказать, личности – тринадцать лет, расширяющиеся от восторга зрачки, худенькие плечи и принцип «проще сразу прыгать в ледяную воду с головой, чем пробовать ее пальцем» - Билл меня не удивил. В голове сразу пронеслись образы всех знакомых мне тринадцатилетних мальчишек, даже себя, а заодно с ними Молко, Меркьюри, Мэнсона, да мало ли народу с XY-составом хромосом красили глаза перед выходом на сцену? И все на «М», как на подбор. Он был на «К», это буква совсем из иного теста – но мне понадобился не один месяц, чтобы это осознать.

Буква «К» - стоит на тонких ножках и улыбается во все тридцать два. Да так, черт бы ее побрал, улыбается, что хочется обнять и прижать к себе – всем хочется, и кажется, что всем без исключения. Такой невероятно привлекательный мальчик - хрупкостью, наивностью, да красотой, наконец.

А ведь в школе его били, я знаю, хотя он не рассказывал. Дети... дети.

Пресловутая буква «К» обладает, однако, неожиданно острыми углами, и лучше с ней не рисковать. Пусть она маленькая и впечатлительная, зато у нее очень хорошая память. И вы потом сами не будете знать, откуда у вас проколотые шины и царапины на шее.

За своего брата, скажем... убьешь. Умрешь сам. Что угодно, вплоть до невообразимых вещей.

В тринадцать лет мальчиков-геев не бывает, ну или почти не бывает, а уж открытых, не стесняющихся этого факта – под ноль. Это была первая мысль, которая пришла мне в голову, когда я увидел, как круто отставляет свое цыплячье бедро Билл, позируя перед пока еще не приевшейся камерой.

С тех пор я столько раз менял свое мнение, что мне может позавидовать любой генератор случайных чисел. О твоей ориентации, о целях и приоритетах, даже о вкусах и привязанностях.

Но мне казалось, я все же понимаю, чувствую, ребенок же, мелкий. Снисходительно одобрял или категорически запрещал, советовал и критиковал, мне казалось - воспитываю, я ведь взрослый, старший, и даром, что своих детей нет.

И непонятно, кто из нас был наивен в большей степени. Я так до сих пор и не знаю про тебя - почти ничего... Что творится у тебя в голове? Кто ты и что ты – где-то за гранью понимания, что моего, что Питера, да господи, хотя бы Саки, а уж он-то сколько с вами болтается. И, я уверен, Георг и Густав – тоже далеко не всегда «на волне», хотя вы и третесь бок о бок годами.

Тебе действительно плевать на девочку, которая орет «Отойди, придурок, я хочу твоего брата, а не тебя»?

Тебе действительно жалко другую, которая сломала руку перед вашим отелем в Бельгии, потому что хотела залезть по водосточной трубе, чтобы полюбоваться на твою голую задницу через окно?

Ты действительно предпочитаешь звонок Тома, которого ты видел полчаса назад, предложению выпить в баре текилы? И - смех в трубку, ресницы трепещут, трешь переносицу «Ah, scheisse, Tom, fick das, ich meine, wir brauchen…» - иногда мне хочется вымыть тебе рот с мылом, но ведь я потом буду бояться ходить, за углы не заглядывая.

Ты действительно веришь в то, что вы с Томом - одинаковые внутри?

Я всего лишь один раз в жизни по-настоящему вывел тебя из себя. Я пришел сказать, что две фанатки пробрались в дом к Симоне и стащили оттуда какие-то твои вещи, но это бы ладно, так они вцепились в нее с криками и угрозами, требуя твой телефон.

У тебя побелели ноздри. Ты спросил, где была в этот момент охрана. И тут я ляпнул что-то вроде «да расслабься, это все не важно, пустяки - забей». Твой неестественно спокойный голос до сих пор как на пленку записан у меня в голове – аж волосы шевелятся. «Никогда. Ни при каких. Обстоятельствах. Не смей. Говорить. Что моя семья. Это. Пустяки». Мне показалось, что ты - спусковой крючок, дернешься - и за секунду уничтожишь, просто сотрешь меня с лица земли. Я тогда будто к полу прирос, а взгляд как прикипел к острым накрашенным ногтям. Но ты просто сузил глаза и вышел, набирая что-то на мобильном.

Ты вроде бы не интересуешься мальчиками. У тебя очень женственные, манерные жесты, когда тебе весело, когда ты шутишь или когда ты устаешь. Ты вроде бы не интересуешься девочками. У тебя совершенно мальчишеские, иногда весьма угловатые движения во время споров и ссор, когда ты ешь или играешь в настольный футбол. У тебя вообще не поддающаяся описанию пластика во время концертов. (У нас, конечно, есть учитель танцев, но у него ты только немножко занимаешься растяжкой, а все его попытки преподать тебе искусство эстрадных движений оканчиваются ничем).

Ты очень упрямый и очень принципиальный. Но ты не злой и не злобный. Ты, напротив, очень приветливый, добрый и в чем-то даже открытый. Самым приятным является то, что эта твоя открытость – не тщательно отмеренная панибратская искренность акул шоу-бизнеса, которые пользуются ею для достижения разных... целей. Твоя открытость – естественная, ты не стараешься добиться с ее помощью чего-то, ты просто даришь ее тем, кто тебе приятен. Я - приятен. Мне понадобился не один год, чтобы осознать, что это как приз в лотерее. Надо не то что ценить, дорожить.

Близнецы... договаривают друг за другом, один фразу начинает – другой ее заканчивает. Так часто говорят, правда не про близнецов обычно, но я никогда толком не осознавал, как так может быть, пока их не встретил. Они, правда, не сердятся, когда один другого перебивает. Не то что, скажем, тактично скрывают эмоции и молчат в раздражении. Нет. Первый вдруг замолкает и устремляет взгляд куда-то внутрь себя - весь внимание, а второй продолжает мысль. Получается, что и не перебивают даже, просто им все равно, кто из них говорит, потому что мысль одна. Смена молниеносна, людям кажется, что слова налезают друг на друга и хочется слегка съежиться – а вдруг ну на десятый раз кто-то из них таки рассердится и вспылит? Но этого никогда не бывает.

Близнецы... это вообще почти невозможно осознать, каким образом устроенная система. Но Том, Том, он ведь такой свойский, наивный, развязный, такой трогательный выпендрежник, и так забавно с удовольствием и легкой снисходительностью наблюдать за его восторженной физиономией, с которой он шагает по жизни - он как классический мальсик из современной сказки, дорвавшийся до золотых гор - каждый день новое развлечение, и столько возможностей впереди, и весь мир у твоих ног. Иногда, правда... Ляпнет что-то такое или вдруг посмотрит искоса – совсем как ты, и... Но если я буду считать, что Тома я тоже на самом-то деле не понимаю, я спячу.

***

После-концертие.

Ты стоял в коридоре, засунув руки в карманы, привалившись к стене. Меня переполняли эмоции, хлестали из меня почти осязаемыми потоками, мне казалось, сейчас ими зашибет кого-нибудь, уронит на пол – но только ты чувствовал, конечно, и очень чувствовал. Улыбался. Широко. Чуть косо. Ух-мыл-ка.

- Мне крышу сносит, - сказал я. Еще шире.

- Вижу, - довольно.

- Голова кругом. Том. Том-том-том... Я сейчас сделаю что-нибудь из ряда вон, знаешь.

- Ну? – в глазах – понимание.

- Хочешь, я прямо сейчас тебя поцелую? – Мы все время с тобой ходим вокруг да около, уже сколько? Месяц, год? Меньше... Больше? Три тонны адреналина разом в кровь, аж больно. Вот так вот вслух...

- Давай, - не двигается, улыбается все так же.

Я судорожно шагнул вперед, стискивая кулаки.

И...

И – ничего.

Я тогда не смог. Улыбнулся, отвел глаза, сказал что-то, меняя тему. И все.

Той ночью мы еще долго в темноте лежали рядом – мы часто так спим - и делали вид, что заснули, не шевелились. И предательски сглатывали слюну все время. Оба.

***

Она поняла не сразу, но довольно быстро. Потом, когда появлялась на вечеринках – ее папа был не из самой верхушки, но денег на клубы давал достаточно – не упускала случая подойти и что-нибудь многозначительно сказать или просто ухмыльнуться.

Поначалу я этого не замечал. И долго не мог догнать, чего она хотела, когда битых полчаса ходила вокруг да около темы «А Билл не рассердится, что ты тут с девчонкой развлекаешься?».

А потом, когда я догадался, о чем она, собственно, говорит – первой эмоцией была злость, чистая и неконтролируемая. Ее лицо сразу стало казаться мне вершиной уродства, захотелось ее ударить, заткнуть раз и навсегда.

Вместо этого я просто посмотрел на нее и сказал, по возможности, спокойно:

- Не юли. Говори толком. Ты хочешь знать, не будет ли Билл ревновать меня к этой фанаточке?

Она стушевалась и промямлила что-то. Я отошел, понадеявшись, что после этого она исчезнет из моей жизни. Но почему-то эта тема все не давала ей покоя – раз за разом я наблюдал ее физиономию, маячившую на заднем плане, когда мы бывали на всяких вечеринках и просто в клубах. Улыбалась. Чуть ли не подмигивала, твою мать.

Иногда даже подходила и что-то такое понимающе говорила.

Я не мог ничего сделать. Я отмалчивался, не улыбался в ответ на ее шутки и чаще всего просто не отвечал на вопросы и приветствия. В конце концов, я ее едва знал – с какой стати мне было с ней разговаривать?

А потом как-то она напилась так, что, подойдя в очередной раз, попросту повалилась ко мне на диван – я сидел тогда с какой-то девчонкой, которая, испуганно ойкнув, сразу же свалила куда-то (решила, наверное, что тут что-то личное и ей лучше не встревать). Я неприязненно обхватил нетрезвую Мелани за плечи, посадил на диван как следует и спросил, собираясь встать и уйти:

- Тебе плохо? Слишком много текилы, так? Тебе пора домой.

- Том, - застонала она и вдруг вцепилась мне в майку, навалилась, меня аж перевесило на этот бок, - Том, - пьяно дыша мне в ухо, - ну так можно разве, а? С-суки...

Я оглянулся кругом, но никто не обращал на нас внимания, было темно и грохотала музыка.

- Мелани, - сказал я настойчиво, - ты спятила? – она не обращала внимания на мои слова.

- Тысячи, - она вдруг захихикала, - тысячи фанаток, да... Я все-е-е понимаю, все-е-е. Так, блядь, здорово. Он, наверное, совсем как девчонка там, под цепями и черепами, да?

- Что ты несешь? – спросил я лихорадочно, впервые не ощущая раздражения. Маски отброшены, да, Мелани? Хорошо, будь по-твоему. Если раньше она строила из себя бог весть что – во всякой бочке затычка, кому, блин, нужно ее понимание? – то теперь она впервые говорила искренне. Еще бы если потише... впрочем, нас, кажется, никто не слышит. Мое сердце стучало как бешеное, такого заряда адреналина я давно не получал даже на концертах.

- Ну такой, - она обрисовала рукой в воздухе что-то неясное, - нежный, там, гибкий, да?

- Кто? – спросил я, подгоняя ее, ситуация была совершенно неправдоподобной, и мне хотелось, чтобы она все сказала уже наконец.

- Да Билл, кто, - раздраженно ответила она, поворачиваясь ко мне и глядя в упор, - и не страшно мне, слышишь? Что, неправду говорю, что ли? Я же вижу, что творится, я не слепая. Давно-о-о все поняла. Все эти девки, сучки... – ее язык заплетался.

- Билл не девочка, - сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь. Время остановилось, и во всем мире остались только мы, висящие в алкогольных парах ее затуманенного сознания.

- Ясно, нет, - фыркнула она, закатывая глаза, - он твой близнец. Это сродни тому, что подрочить, да? Как самому себе...

И вдруг стало мерзко. Развязка таки наступила.

- Где твой шофер? – спросил, неловко отцепляя от себя ее руки, - тебе надо домой.

- То-ом, - вдруг жалобно сказала она, утыкаясь блондинистой головой с темными корнями мне куда-то под ложечку, - ну То-ом... Бля...

Я осторожно положил руку на ее щедро политые лаком волосы. Они были гладкими и тщательно прилизанными – у Билла не такие, там сначала колет, когда дотрагиваешься, а не...

- У меня так никогда не будет, - сказала она глухо мне в живот.

Я вдруг перестал понимать ее. До этого вечера мне казалось, что она просто влюблена в Билли, вот и бесится. Когда она рухнула на диван, я решил было, что ошибся, и что дело во мне.

Сейчас я понял, что и не во мне. А в чем - неясно.

- Мелани, - позвал я, неловко гладя ее по волосам, - ну как – так? Ты чего? Чего у тебя не будет? Близнеца что ли? - вдруг пришло в голову.

- А хоть бы и близнеца, - сказала она, не отнимая лица от моей майки.

- Ну так ведь ты и не знаешь, каково это, - сказал я, чувствуя себя на редкость глупо, - ты же не можешь сожалеть о том, чего у тебя и не было никогда... Фантазируешь бог знает чего, ну что за детский сад. Близнец... В этом есть и свои минусы, честно. Когда в детстве тебя путают и не могут отличить от какого-то другого человека – это, знаешь, не очень приятно... И потом, совсем нет приватности, личного пространства... – я нес что-то, беспомощно глядя на нее сверху.

Она вдруг боднула меня головой в бок.

- Врешь ты все, - сказала она с тоской, - начитался журналов дурацких. Я их и без тебя – выше крыши... Да ведь это так, общий стандарт, да и то наполовину чушь. А вы... не стандарт, ха. Да какое еще личное пространство? Оно тебе нужно? Скажи, нужно, Том?

- Нет, - ответил я тихо, чувствуя себя не в праве солгать. В таком.

- Я когда еще вас не знала, - тихо, почти шепчет, - я смотрела на картинки, фотки. И все время думала, думала. Какие же красивые, милые, родные, что ли. Но красивые – больше всего, да, - видимо, ей совсем уже наплевать на то, что я могу подумать, и она выговаривается до конца, - и хотелось целовать. Никогда фанаткой ничьей не была, постеры, конечно, на стене всякие висели, ну да у всех девочек висят, мне от них ни холодно, ни жарко не было. А тут... губами тянулась, к холодному экрану. И на полпути – всегда замирала, аж краснела. Что-то останавливало. Нельзя вас целовать. Нельзя... Нехорошо это.

Она замолчала. Я все ждал, когда заплачет, но оказалась сильной – не заплакала.

- Ладно, - сказала она, наконец, отнимая лицо от измятой ткани, - ладно. Прости, пожалуйста. Я идиотка. Просто тупица. Сама не знаю, какого... мне было надо. Сначала казалось – понимаю вас, так круто... Хотелось дать тебе понять, что понимаю. А на хрена? Мне каждый твой злой взгляд был – как ножом... Да что теперь, - она передернула плечами, - потом вот придумала, что не могу без вас. Впитываю вашу... любовь друг к другу, как будто заряжаюсь. И еще – немножко причастной себя чувствовала. Теперь-то ясно, что бред. Это невозможно по определению. Проще было сразу влюбляться... в мультяшных персонажей, что ли... Наверное. Честнее было бы и не так больно. Вы вот тоже... никогда не станете - со мной. И так правильно. Вы - только сами с собой. Так правильно, - повторила она.

Она поднялась и, почти не качаясь, пошла к выходу. Я провожал ее взглядом, молча.

В кармане запищал телефон.

@темы: токио хотел

---

Возлюби ближнего фэндом Supernatural

Классный фик, обалденный юмор, и самый лучший кактус.

Название: Возлюби ближнего
Фендом: Supernatural
Автор: и.о.Минск
Пейринг: Джаред/Дженсен
Жанр: юмор, стеб и переходные стадии, RPS
Рейтинг: NC-17
Отказ от прав: Конечно же, я с ними не пил они столько не выпьют, свечку не держал, и вообще, собственно говоря, не знаю, кто это такие!
Предупреждение: Нецензурная лексика.

У Джареда никогда не вставало на парней. И это было замечательно - просто охренеть, как замечательно, жаль только, что понял он это только в тот момент, как лафа закончилась, а в штанах организовался стояк. Хотя, нет, наверное, даже после - сначала Джаред впал в шок от поведения собственного члена. А вот потом, когда осознал размер катастрофы, оказался буквально раздавлен самим фактом. Ну и, конечно, тем, что объектом ненормальной активности стал утвержденный на роль Дина Дженсен Эклз. И уже в последнюю очередь до очумевшего от возбуждения сознания смогла достучаться мысль, как хорошо было тогда, когда всего этого не было.
Как-то так, да.
Когда он представлял себе первую встречу с партнером по съемкам, вариантов рисовалось много. К сожалению, именно этого там и не предусматривалось.
Разумеется, малость оклемавшись, он попытался списать все на досадное стечение обстоятельств. Один раз - не пидо… хм. То есть, да мало ли почему случилось то, что случилось! Так что Джаред заставил себя сконцентрироваться на других, совершенно не возбуждающих факторах и принялся, как ненормальный, крутить головой, проговаривая про себя предметы обстановки. Задержаться в этой реальности можно было только так, буквально зубами вцепившись в заваленный бумагами стол и пристально изучая логотип киностудии на верхнем листке. При этом не в коем случае не поворачиваться в сторону Дженсена, по крайней мере, до тех пор, пока член не одумается, и не займет положение, более подобающее ситуации. Джаред даже подумал, что в качестве экстренных мер могло бы сгодиться что-то не слишком тяжелое и на небольшой ленточке, чтобы можно было привязать к взбесившемуся органу.
Устрашающая идея возымела эффект и Джаред вздохнул с облегчением, после чего скосил глаза на разглагольствующего рядом Эклза - чисто экспериментально, разумеется. Оказалось, что джинсовая рубаха Дженсена способна возбудить примерно так же, как курица-гриль, то есть - никак. Джаред снова перевел дыхание и немного повернул голову. Ухо Дженсена тоже выглядело совершенно нормально. Так, как должно выглядеть нормальное мужское ухо - без всякой этой чуши в мозгах, вроде «облизать его немедленно». Джаред расслабился и успокоился, прикинув, что досадный инцидент конкретно с Дженсеном вообще может быть никак не связан. Причина могла крыться в чем угодно. Даже, к примеру, в съеденном за завтраком салате. Почему нет? Поглощенные витамины положительно сказались на общем тонусе. Вот именно в данный момент.
Джаред совсем расслабился и прокайфовал целую минуту.
Пока Эклз не повернулся и не спросил:
- Ну что, сработаемся?
Нежные, чуть припухшие, словно от поцелуев губы раздвинулись в улыбке, между ними блеснули влажные белые зубы.
Член Джареда тут же дернулся в штанах, опровергая такую стройную, только что созданную теорию.
- Д-да… - выдавил сам Джаред. И попытался улыбнуться.
- Вот и отлично, - Эклз подмигнул, послав члену дополнительный импульс и окончательно добив его владельца.
Либо парень прекрасный актер, либо решил, что Джаред мучается несварением, и предпочел не заострять внимание на неловкости. В принципе, и то, и другое было неплохо. Для совместной работы, естественно.

Джаред родился в Техасе - это объясняло многое. Например, рвение, с которым он взялся за устранение возникшей небольшой проблемы. Вывалившись из злополучной студии, отдышавшись и отмахнувшись от любопытствующих и сочувствующих, он первым делом рванул в магазин. Где купил самый большой постер с Анжелиной Джоли. И прилепил его прямо напротив кровати.
Отмечание новой роли в компании двухсот или трехсот самых близких друзей, заняло весь вечер и часть ночи, в течение которых катастрофа вселенского масштаба плавно трансформировалась до размеров досадной случайности. К месту обитания его кто-то довез, а проснувшись наутро, Джаред первым делом уперся взглядом в смутно знакомое лицо на зеленом фоне. Утренний стояк получил устойчивую добавку - и ведь ничто не мешало счастью… Пока Джаред не обнаружил, что дрочит на ошеломительно красивые, чуть припухшие, словно от поцелуев губы.
Ага, точно такие, как он запомнил. И Анжелина Джоли не имела к происходящему ни малейшего отношения.
Кстати, постер с ее изображением - тоже.
Техас - это не место рождения, и даже не место жительства. Это - диагноз. Не обязательно носить ковбойские сапоги и шляпы - хотя и желательно, конечно. Техасца видно издалека - по упорству, нет-нет, нормальному упорству, а не тупости и не упертости. Проблема требовала срочного решения - съемки должны были вот-вот начаться, поэтому Джаред решил копать сразу на семь футов под землю.
Где-то когда-то, здорово с кем-то напившись, он прослушал почти двадцатиминутную лекцию об очистке сознания. Он, конечно, не думал, что сведения ему пригодятся, но память Техасца - капкан. Этот кто-то, до того, как упасть под стол, распинался, что контролирует все. А помогало ему в этом дерево Банзай. Или как-то так. Дерево, конечно, ему в номере никто не даст держать - да и не поместится оно тут, разве что распилить. Но! Если хорошенько подумать, выход можно найти всегда.
Так оно и оказалось.
Купленный кактус Эклза ничем не напоминал, стойко выдерживал мрачный взгляд Джареда, а заодно наглядно показывал члену, что его ждет, поведи тот себя неприлично.
Совершив три захода по две минуты - между утренним зеленым чаем (гадость несусветная, но все-таки не предательский салат и не кофе с его бодрящим действием), Джаред запаковался в самые плотные трусы и самые свободные джинсы. Ну, так, на всякий случай. Сверху напялил футболку, затем еще одну - подлиннее - тоже, ну вот совсем уж на крайняк. Время поджимало, но на выходе на глаза снова попался кактус.
Джаред подумал, вернулся, и надел сверху еще и рубашку.
Только приехав на съемки, он вспомнил, что именно они с Эклзом должны будут делать перед камерой. Так, фигня, незначительная деталь, конечно. Ну что такого, в том, чтобы изобразить драку с типом, при одном взгляде на которого стоит так, что даже мысль о кактусе кажется неактуальной? Что такого в том, чтобы касаться этого типа, держаться близко, слишком близко, а в конечном итоге - буквально навалиться на него?
Как он и опасался, мысль о зеленой колючей дряни перестала помогать уже через полчаса. Еще бы, кактус был где-то далеко, а Дженсен вот он, под руками. В прямом и переносном смысле. И его нужно хватать, кидать, падать сверху, слушать его дыханье у своего уха, видеть его раскрасневшееся лицо, блестящие глаза и этот чертов - господи, прокляни того, кто дал Дженсену эти губы! - рот! И при этом не прижимать, не подминать, не целовать и не кончать на месте от всего вышеперечисленного!
В общем, ничего удивительного, что к концу дня Джаред распрощался с тормозами. Тут у кого угодно крышу сорвало бы.
От возбуждения Джаред ощущал себя обдолбанным по уши. Он искрил, как неисправный двухметровый фонарь и натыкался - а точнее, старательно хватался за любой мало-мальски крепкий реквизит, короче, держался за все что угодно, только бы не завалить Дженсена прямо там, на съемочной площадке. Мысли крутились только о том «как» и «где». Джаред не знал, чувствовал ли Дженсен «разлитую между актерами химию». Зато когда тот подошел, и улыбаясь, предложил выпить по бутылочке пива - моментально сообразил, что господь-бог, все черти ада и кто-там-еще-отвечал-за-удачу - на его стороне целиком и полностью. К тому же, вдруг внезапно выяснилось, что он в относительно здравом уме все-таки дожил до вечера. И до гримерки, как нельзя лучше подходящей для первого шага.
Старательно заглатывая пиво, не в силах оторвать взгляда от расслабленного Дженсена, сидящего напротив, Джаред разрабатывал план действий. Раз даже самопознание с кактусом не помогли, то проблему следовало решить немедленно. Вот прямо сейчас.
Встать, подойти к Дженсену, накрыть своей лапищей его ладонь, так беспардонно лежащую на подлокотнике кресла, улыбнуться… Ну, хотя бы попробовать - потому что его уже все это так достало, что за естественность мимики он несколько опасался. Да, улыбнуться и сказать: «Дженсен, детка, ты просто охренительно красив!»
Джаред даже зажмурился, представляя себе реакцию Эклза. До невозможности длинные ресницы вспорхнут, как у Греты Гарбо в лучшие ее годы. Дженсен смущенно улыбнется, его пухлый ротик приоткроется и выпустит что-то типа : «Ты тоже классный, чувак, но хорош болтать! Как насчет того, чтобы скоротать вечер к взаимному удовольствию?».
Что-что, а взаимное удовольствие Джаред представлял себе в красках, деталях, лицах и даже вскриках. Уже несколько дней, как выяснилось.
После мысли о вскриках сидеть стало совсем уж невозможно. Поэтому он встал, подошел к Дженсену, оценил встречный вопросительный взгляд и улыбнулся. После чего высказал все свое восхищение буквально в трех словах:
- Бля, детка, ты …
В следующий момент комната крутанулась перед глазами, челюсть заныла, а взгляд уперся в потолок.
«Ой, еее» - только и успел подумать Джаред, лежа на спине и глядя на две лампочки, синхронно раскачивающиеся наверху. В мозгу мелькнуло смутное удивление - он точно помнил, что минутой раньше лампочка была одна. Но Дженсен - причина всей, собственно говоря, картины - не позволил ему ни попытаться прояснить феномен, ни любоваться феерическим танцем взбесившихся светильников. Грозно навис, закрывая своей разъяренной рожей весь обзор.
- Еще раз назовешь меня детка, Дженни, принцесса, цыпочка - и я тебя урою, понял? - проорал он с такой злостью, будто его в задницу ужалила оса. И не остановилась, а вернулась и привела с собой подружек. - Потом раскопаю и урою еще раз, ясно? - Дженсен был в совершенном бешенстве, Джаред даже охренел, недоумевая, чем вызвана такая реакция. Правда, на автомате попытался отползти подальше, но, к сожалению, оказалось, что ноги у него запутались в какой-то тряпке. К тому же, Дженсен, явно не собирался допускать бегства поверженного собеседника, и наступил на край его куртки ботинком.
Очень осторожно, чтобы не раздражать Дженсена, Джаред скосил туда глаза - может, просто не заметил, что стоит на его одежде?
- А потом оторву яйца, засуну их тебе в рот и заставлю спеть Джингл Бенц! - продолжал бесноваться тот.
Угроза впечатляла. Джаред вздрогнул и срочно уделил расползающееся внимание пламенной речи, а не сногсшибательному - в буквальном смысле - виду Дженсена из текущего положения.
- Никаких карамелек, красавчиков, зайчиков, малышей джи-джи, - кажется, успокаиваться тот не собирался. - Ковбоев, сладких и горячих мальчиков! - теперь Джаред не только слушал, но и старался запоминать, попутно хренея от убогой фантазии дженсеновых воздыхателей. На взгляд Джареда Дженсену больше пошло бы что-то типа «повелитель запада» или - совсем уж на крайний случай «крутой Уокер». - Меня зовут Дженсен, блядь! Эклз! И мистер сюда не просто для красоты приставлено! Я загребся ловить ваши руки на своей заднице! Каждый урод, бля, норовит напоить и завалить, думая что я буду счастлив, увидев его хрен у своего носа! Хрен вам!
И тут Джареда настигло просветление, в корне поменявшее все. Может, кактус помог, а может утренний чай. Но он внезапно понял, насколько Дженсена достала его красота - раз. И второе - если он не завалит эту красоту в постель, покоя ему не будет. Это как минимум. А может, и жизни - если верить тому, что спермотоксикоз опаснее лихорадки.
А это значило, что фраза «ты охренительно красив» требовала какой-то предварительной подготовки.

@темы: J2

---

Маски часть 2

Автор: Ami



Когда он добрался до заброшенной фабрики, уже почти совсем стемнело. Было душно, с моря надвигалась гроза. Редкие молнии озаряли горизонт. Силуэты фабричных зданий на фоне темного неба производили жуткое впечатление. Мрачноватое местечко. Впрочем, нервы у Йоджи были очень крепкие. Он бесшумно скользил вдоль стен, прислушиваясь и заглядывая в разбитые окна.

Интересно, как убийце удалось заманить сюда Хакуэ. Наверное, какой-нибудь прикол, от которого Хакуэ пришел в восторг. Что-нибудь вроде готичных съемок, такое секси на фоне ржавых арматур. Этот юный идиот, выругался про себя Йоджи. Только бы успеть.

Еще два здания. Опять пусто. Осколки стекла хрустнули под ботинками. Летучая мышь мелькнула на фоне неба и исчезла под крышей одного из зданий.

Йоджи свернул за угол и увидел ярко-красный «Мазератти». На номерных знаках буквы «Ник Коулдз». В машине никого не было.

Огромные, как в ангарах, ворота цеха были распахнуты настежь. Если кто-то находится внутри, то сразу увидит силуэт Йоджи против света.

Значит, через окно. Он тихо влез на карниз второго этажа и заглянул внутрь.

Они были там.

Айя и Мэлоди стояли неподалеку от разбитого окна и о чем-то оживленно разговаривали. Ника и Хакуэ не было видно. Йоджи подобрался поближе.

- ...не уходи, - Мэлоди плакала.

- Ты уверена, что он побежал в этом направлении? – резко сказал Айя. – Когда это было?

- Да только что! Вот твои шаги услышал – и вдруг убежал. Он был какой-то странный. Мне страшно. Айя, не уходи, ну пожалуйста!

- Я должен его догнать, - Айя вытащил пистолет и отдал ей. - Если увидишь Ника – стреляй. Что бы он ни говорил, ты поняла? Что бы он ни говорил.

- Айя, будь осторожен! – крикнула она ему вдогонку.
Оставшись одна, Мэлоди некоторое время прислушивалась.

Она перестала всхлипывать, сунула в рот леденец на палочке, и задумчиво посасывала его, накручивая на палец прядь длинных волос.

Потом решительно подошла к куче кожухов, сваленных в углу. Шугар откинула верхние в сторону, и Йоджи увидел связанного Хакуэ.

Хакуэ плакал и смотрел на Мэлоди в немом ужасе. Во рту у него был кляп.

- Ickle, Pickle, Puckle, Buckle , - детским голосом сказала Шугар, натягивая перчатки из латекса.

- Shuckle in my shoe,

Шугар немножко шепелявила. Так разговаривают малыши, недавно научившиеся говорить.

- Mickle, Muckle, Nickle, Nuckle,


Не выпуская их из виду, Йоджи необыкновенно осторожно двинулся назад. Если спрыгнуть и оббежать здание с другой стороны, то...

- Out go you! *- она вытащила что-то из кармана – кажется, это был скальпель - и склонилась над Хакуэ.

- Мэлоди! – Йоджи вздрогнул, услышав айин голос.

Айя быстрым шагом вошел в цех с бокового входа. Он не мог видеть Хакуэ, которого заслоняли сваленные в кучу ржавые трубы.

- Ты сейчас вернешься в Миис и позвонишь в полицию, - решительно сказал Айя.

- А как же Хакуэ, Айя? И Ник куда-то пропал. Надо их найти.

- Я поищу их сам. А тебе не надо здесь оставаться. Это опасно.

Йоджи не мог идти быстрее, карниз был слишком узкий.

Он вдруг понял, что никогда никого не любил так сильно, как Айю, и что Айя – это то единственное, что есть в его проклятой, гребаной жизни, ради чего вообще стоит жить.

- Опасно?! – ахнула Шугар.

- Иди за мной, - Айя направился к выходу. - Я провожу тебя к машине.

- Знаешь, Айя, я всегда хотела, чтобы у меня был старший брат. Такой, как ты.

Мэлоди вытащила пистолет.

Может быть, он еще успеет сбить её с ног или заслонить Айю своим телом.

Проклятое окно было метрах в трех от пола, насколько Йоджи мог разглядеть. Конечно, лучше было бы еще раз увидеть, куда он приземлится, но Йоджи больше не мог ждать.

Он прыгнул вниз и почти одновременно услышал, как Мэлоди выстрелила Айе в спину.
Он пришел в себя - и увидел Айю, склонившегося над ним.

- Скажи мне, где больно.

Йоджи вдохнул запах его волос и спросил то, что волновало его больше всего на свете:

- Ты меня любишь?

С секунду они молча смотрели друг на друга, а потом Йоджи улыбнулся и закрыл глаза.

- Как хорошо, - пробормотал он, кусая губы. – Как мне сейчас хорошо.

- Я сейчас вызову «Скорую помощь».

- Ты её убил? – Йоджи кивнул на Мэлоди, лежащую ничком.

- Нет. Она придет в себя. Нескоро.

- Она в тебя стреляла.

- Ты сбил её с ног. Она промахнулась.

- Айя, там Хакуэ. Там, в углу, за трубами.

Если Айя и удивился, то он никак не показал этого. Он заглянул за трубы, перерезал веревки и вытащил кляп у Хакуэ изо рта.

- Ты ранен? – Айя окинул Хакуэ внимательным взглядом.

- Она меня убить хотела, - захлёбнулся рыданиями Хакуэ.

- Успокойся, - сказал Айя. – Она тебе ничего больше не сделает.

- Она сказала, что кожа у меня хорошая, чтобы сшить ккрылья... ссердилась, что я её татуировками испортил, - Хакуэ начал смеяться. – Ббудешь ангелом, говорит.

Айя дал ему пощёчину.

- Успокойся, - повторил он.

Хакуэ дикими глазами смотрел на неподвижно лежащую Мэлоди и безумно улыбался. Пощечина подействовала успокаивающе, но он продолжал икать и тихо смеяться.

- Слушай, Хакуэ. Сейчас приедет полиция, - сказал ему Йоджи. – И они отвезут тебя к твоим друзьям.

Последняя фраза неожиданно положила конец истерике.

- Ни в коем случае! – испуганно сказал Хакуэ и сразу перестал хихикать. – Ты что, не видишь, как я выгляжу?! За полицией всегда приезжает пресса, я не могу сейчас появиться там в этом состоянии.

Айя не слушал его. Он вызвал «Скорую помощь» и пытался дозвониться Макото, но тот не отвечал. Айя чувствовал нарастающее раздражение от воплей Хакуэ.

- Люди, вы – ниндзи, да? Вы ничего не понимаете в шоу-бизнесе, - попытался объяснить Хакуэ. - Если эта фотография попадет в газеты, я буду на грани фола...

Гроза гремела где-то уже совсем близко.

Врач осматривал Йоджи, и лицо у него было недовольное.

- Это надо зафиксировать. Терпите. Подержите его, - хмуро сказал он Айе.

- Почему мне так больно, доктор? – Йоджи страшно побледнел.

- Вы ногу сломали. Возможно, со смещением.

Йоджи ахнул.

- Айя, ты слышишь, Айя? Что он сказал, он сказал, со смещением!?! – Йоджи чуть не плакал. - Это же пиздец, а не диагноз!

- Йоджи, перестань.

- Ты знаешь, что это значит?! – взорвался Йоджи. - Это восемь недель, Айя! Восемь гребаных недель в больнице!

- Йоджи, пожалуйста, - попросил Айя.

Но Йоджи не унимался:

- Они мне опять не разрешат курить, я эти приколы знаю!

Айя погладил его по щеке, и Йоджи затих. Он поймал айину руку, прижал к своему лицу и закрыл глаза.

- Ты так неудачно прыгнул. Даже не сгруппировался, - тихо сказал Айя.

- Да там же ни хрена не видно было, - рассеянно ответил Йоджи, утыкаясь носом ему в ладонь.

- Это из-за меня ты... – Айя не договорил.

- Все из-за тебя, - подтвердил Йоджи. – Будешь рассчитываться со мной натурой... блин, больно как!

Полицейские быстро провели Мэлоди к машине, натянув ей куртку на лицо. Камера снимала их до последнего момента. Когда Мэлоди втолкнули в машину, оператор перевел фокус на взволнованную молодую ведущую вечернего выпуска новостей.

- Экстренный выпуск, - сказала она. – Репортаж с места событий. Как вам удалось спастись? – она протянула Хакуэ микрофон.

– Я с детства занимаюсь древним искусством ниндзей, – устало говорил Хакуэ в камеру. – У неё просто не было шансов... Стоп, стоп, режьте кадр, я сказал! – уже другим голосом заорал он.

Дождь хлынул сплошным потоком. Косые струи хлестали по стеклам «Скорой помощи». Врач устроился на сидение рядом с водителем.

Йоджи был бледный, как мел, но первым делом вытащил сигареты.

- Я надеюсь, ты не собираешься тут курить? – не выдержал Айя.

Йоджи улыбнулся.

- Ты предлагаешь мне выйти? – он мотнул головой в сторону стекла, по которому непрерывным потоком лилась вода.

Йоджи затянулся и закрыл глаза, как вдруг на его лице опять отразилось страдание.

«Скорая помощь» уже ехала в сторону шоссе, подскакивая на ухабах, и Айя подумал, что, наверное, ногу плохо зафиксировали, и ему больно.

- Йоджи, очень плохо? – тихо спросил Айя.

- Да хрен с ним, не в этом дело... Я же не смогу заниматься с тобой любовью! – слезы опять блеснули на глазах у Йоджи. – Я только сейчас сообразил.

- Йоджи, успокойся, - в который раз за вечер устало сказал Айя.

- Ну, как же я могу успокоиться, если я еще восемь недель не смогу сделать тебя счастливым, - в голосе Йоджи звучало отчаяние, – ...только в одной позе, о ччерт, о ччерт, о ччерт!!!

- Йоджи, пожалуйста.

- Ты меня бросишь, - безутешно говорил Йоджи, - за эти восемь недель... зачем тебе такой бой-френд, с которым...

Айе наклонился и поцеловал его. Когда он отстранился, лицо у Йоджи было уже не такое несчастное.

- Айя, если я умру, можешь забрать себе все мои диски «Манхэттэн Трансфэр», - сказал он.

Эпилог.
Швейцар гостиницы «Токио Ройял» недоуменно окинул их взглядом, но, услышав имя Доновэна, сразу заулыбался и провел в бар. Кожаные кресла, камин, и официанты в смокингах. Хорошо было зайти сюда с ледяной, неуютной улицы. Йоджи откинул с лица мокрые волосы, стряхнул с куртки снег и улыбнулся Доновэну.

- Я могу вас чем-то угостить? Кофе? Коньяк? - Доновэн, оказавшийся в жизни гораздо более представительным, чем на экране, сердечно пожал им руки.

- Спасибо, - сказал Йоджи, прежде чем Айя успел отказаться или заказать какую-нибудь глупость вроде минеральной воды.

- Как ваша нога?

- Ерунда, - Йоджи махнул рукой.

Айя протянул Доновэну конверт, который Йоджи проводил грустным взглядом.

Американец посмотрел вопросительно.

- Тут деньги на общие расходы, - пояснил Айя. – Мы не все потратили.

Доновэн засмеялся.

- Оставьте себе. Я очень доволен вашей работой. Если бы не вы, то мальчика бы уже не было в живых.

- Это заслуга моего напарника, - честно сказал Айя. – Хакуэ подвергался смертельной опасности. Это была моя ошибка.

Доновэн посмотрел на него с симпатией.

- Я знаю.

- Да брось ты, Айя. Если б не Асато со своей самодеятельностью, то ничего бы этого не произошло.

- Полиция до последнего момента считала, что убийца – Коулдз.

- Коулдз исчез с яхты на следующий день после Хакуэ. Это была идея Шугар - она обещала ему героин. Коулдза нашли в её номере, связанного и накачанного наркотиками. Скорее всего, Шугар собиралась убить и его. Она угнала его машину. Вероятно, хотела таким образом замести следы.

- Я знаю, что это была Шугар, - сказал Доновэн. - Но мне до сих пор трудно в это поверить.

- Мэлоди Роуз страдает диссоциативным расстройством идентичности. Это такое заболевание, при котором личность расщепляется на несколько «я». Такое происходит, когда ребенок переносит в детстве травму, с которой не в состоянии справиться. Так что это была и она, и не она.

- Кажется, я понимаю. Доктор Джекил и мистер Хайд, так?

Йоджи кивнул.

- Совершенно верно. Когда Шугар было еще маленькая, её отец оставил семью. Ради мужчины. Мать Мэлоди, женщина очень религиозная, покончила с собой. Тело обнаружили через двое суток. Все это время четырехлетняя Мэлоди находилась рядом.

- Именно тогда Мэлоди... сошла с ума?

- Психиатры предполагают, что заболевание Мэлоди является последствием этой трагедии. Маленькая девочка могла справиться с этой травмой только одним способом: она сделала вид, что это произошло не с ней. А с другой девочкой. Эта «другая» однако же, никуда не делась. Она продолжала существовать. Как субличность.

- Неужели никто этого не замечал? Куда смотрел её отец?

- Её отец не проявлял никакого интереса к ребенку. Мэлоди воспитывалась в интернате. Скорее всего, она была уже тогда нестабильная, больная девочка. Её заболевание обнаружил в прошлом году продюсер. Он и отправил её в клинику Бетти Форд. Однако психотерапия не пошла ей на пользу. Как только Мэлоди выписали, она убила Джошуа Кэррингтона. Он работал официантом в гей-баре. В Америке за убийства ей грозит электрический стул. Вероятно, это была одна из причин, почему она перебралась в Японию. По мнению судебных психиатров, после первого убийства она почуяла запах крови, и больше не могла не убивать.

- Почему, - голос Доновэна звучал глухо, - почему она это сделала.

- Она во всем винила любовника своего отца. Свечи, псалмы и прочие ритуалы – это влияние детства в религиозной семье. А на самом деле она мстила за свою мать. Настоящим убийцей была субличность четырехлетнего ребенка.

- Мне сказали в полиции, что... что Жожо умер особенно... мучительно? – с невыносимой болью спросил Доновэн.

- Нет, - солгал Йоджи. Доновэну ни к чему было знать эти подробности. – Он умер от потери крови, как и остальные.

- Что будет с ней теперь?

- Это решит суд, - сказал Айя. – Скорее всего, она пожизненно останется в психиатрической клинике.

Некоторое время они молчали. От янтарно-золотистого коньяка по телу расходилось приятное тепло. Когда Доновэн опять заговорил, его голос звучал спокойно.

- Мне никто не вернет Жожо. Я... все время думаю о нем. Это был самый дорогой человек в моей жизни. Мне необходимо было знать, что преступник понесет наказание. Чтобы поставить точку в этой истории.

Как только они вышли из бара, вся сдержанность и учтивость слетели с лица Йоджи, и он полез целоваться.

- Бэби, ты такой красивый, - шептал Йоджи, улыбаясь своей хулиганской улыбкой. - Имей в виду, что только моя адская выдержка не дает мне броситься на тебя прямо тут и...

- Мы не одни, - Айя высвободился.

– Ну Айя, ну чего ты. Нас тут никто не знает.

- Это неудобно.

– Окей, - сказал Йоджи, когда они вышли на улицу. – Тут можно? Готовься, счас я к тебе приставать буду.

Айя прищурился от снежной пыли, летевшей в лицо. Что-то, сказанное Доновэном сегодня вечером, задело его глубоко и больно. Только он не мог вспомнить, что именно, как ни старался. А тут еще и Йоджи с его шуточками. Иногда Айе казалось, что это он нарочно. Вот и сейчас...

- Смотри, как я тебе доверяю, учись, - Йоджи повернулся к Айе спиной и неожиданно повалился назад. Айя еле успел его подхватить.

- Ты что делаешь? – удивился Айя.

- Видишь, как я тебе нереально доверяю. Теперь ты давай. Ну, давай же, Айя... или ты боишься?

– Так нельзя сказать «нереально доверяю», - машинально поправил Айя. – Такси, или прогуляемся?

- Прогуляемся, - Йоджи закурил и застегнул свою куртку до самого горла. – Короче, ты боишься, Айя.

- Короче, - со вздохом повторил Айя и без предупреждения повалился в снег.
Он был почти уверен, что Йоджи не успеет. От неожиданности Йоджи выронил сигарету. Но успел.

- Проверил? Молодец, - похвалил Йоджи.

По дороге домой Йоджи все пытался столкнуть Айю с дорожки в сугроб. «Ну что ты такой упрямый, Айя. Ну упади уже, что тебе, жалко что ли?» – приговаривал он, предпринимая все новые попытки, пока не получил подсечку и не упал сам, увлекая Айю за собой.

Они немножко поборолись в снегу, а потом долго целовались на морозе. Пока добрались домой, оба промокли до нитки, а обветренные губы здорово пекло и саднило.

Айя как раз отряхивал ботинки от снега на ступеньках Конэко, когда вспомнил. «Я все время о нем думаю», - сказал Доновэн.
А он, Айя – не думал о своих погибших любимых ни одного дня. Он гнал от себя эти мысли, как... как... Айя не сразу смог подобрать нужные слова. Как трус и предатель, жестко сказал он сам себе. Ты их предал.

Вообще-то погодка была та еще. Хреновая, если сказать правду. Да и недавно сросшийся перелом давал о себе знать. На обратном пути Йоджи уже заметно прихрамывал. Но в тот вечер Йоджи узнал, что гулять с любимым человеком всегда приятно, даже если мокрый снег летит тебе в лицо.

Ему показалось, что Айя чем-то расстроен, и Йоджи был готов на голове стоять, чтобы вызвать на айином лице улыбку. В конце концов, ему это удалось. Йоджи это всегда удавалось.

В окнах Конэко не было света. Кен и Оми ушли в кино на вечерний сеанс. Если дома никого нет, то можно будет залезть вместе с Айей в ванную, тут же сообразил Йоджи.

А вот то, что в Конэко опять холодные батареи – это было уже редкое западло.

- Какая скотина оставила на кухне открытую форточку?! – зловеще поинтересовался Йоджи. - Опять наш спортсмен, любитель свежего воздуха, блин...

- Это я забыл закрыть, - спокойно сказал Айя. – Извини.

- Да ну что ты, солнце. Счас будем греться.

Через полчаса Йоджи сидел, прислонившись к краю ванной и усадив Айю между своими коленями, спиной к себе.

Было так чудесно – вместе отмокать в горячей воде. Когда Айя был рядом, Йоджи находился в полной гармонии – с собой и с миром. Он еще не успел привыкнуть и каждый день заново поражался своему счастью. Неказистая ванная комната «Конэко» казалась ему сейчас просто раем. Зеркало уже начало затягивать мутной пеленой, когда Йоджи увидел в нем айино лицо.

- Бэби, - тихо спросил Йоджи. – Что?

- Все хорошо, - ответил Айя, и Йоджи понял, что это не так.

- Переживаешь, что у нас нет джаккузи, хани? – Йоджи поцеловал его в волосы, и Айя слабо улыбнулся.

....Йоджи проснулся поздно ночью – как-то резко и сразу с тревожным чувством. Несколько секунд он лежал неподвижно, прислушиваясь.

Айя плакал почти беззвучно, зарывшись в свою подушку.

- Иди ко мне, Айя, - Йоджи притянул его к себе.

- Уходи, - хрипло прошептал Айя.

- Это еще зачем? Разлюбил ты меня, что ли?

Йоджи ощущал его сбившееся дыхание у себя на груди. Кажется, Айя отчаянно боролся с собой. Пытался взять себя в руки. Йоджи закрыл глаза и прижал его к себе.

Он не знал, сколько прошло времени. Айя задышал ровнее и спокойнее, и Йоджи понял, что он заснул.

Завтра, когда ты проснешься, я буду рядом. А все остальное можно и нужно пережить, повторял Йоджи про себя, обнимая Айю. Это можно и нужно, понимаешь?.. Ты слышал, что он сказал? В этой истории надо поставить точку.



КОНЕЦ

@темы: Weiss Kreuz

---

"Маски" фэндом Weiss Kreuz

В общем-то детективная история, которая хороша прежде всего тем, что и Ран и Йоджи ну очень в образе. Очень хороший фик.

Продолжение в комментариях.

Название: Маски (яой)
Фендом: Weiss Kreuz
Автор: Ami
Бета: Tenki
Рейтинг: NC-17
Пейринг: Ёдзи/Ая
Жанр: романс, детектив
Предупреждение: AU. Вайсс работают как самостоятельная команда. Второстепенные ОМП и ОЖП. Нецензурная лексика (немного).
Содержание: В курортном месте, на берегу моря, происходят убийства в среде гомосексуалистов. Для поимки маньяка в рамках миссии Айе и Йоджи приходится изображать влюбленную пару.
Отказ от прав: Персонажи принадлежат создателям Weiss Kreuz.
От автора: Посвящается Тэнки

За окнами Конэко был розовый рассвет, холодное, осеннее утро, когда команда Вайсс собралась в подвале.

Йоджи пришел последний – взлохмаченный и невыспавшийся. Кен подвинулся, освобождая ему место, а Оми протянул Йоджи чашку с кофе. Йоджи рухнул на диванчик и пробормотал что-то нечленораздельное. Айя стоял на своём обычном месте, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

Экран засветился, и на нём появилось странное существо. Это был очень толстый, немолодой уже человек, с ярко-черными, явно крашеными волосами. Он был одет в стильные дизайнерские вещи, смотревшиеся как-то вычурно. На коленях у толстяка сидела маленькая упитанная собачка, которую он кормил шоколадными конфетками.

«Какой смешной человек», - подумал Кен.

Изображение было четким, а вот звука не было. Человек беззвучно зашевелил губами, обращаясь к кому-то, находящемуся за пределами видимости, и Оми, сделав извиняющийся жест, бросился к компьютеру. Пока он лихорадочно возился, пытаясь наладить связь по скайпу, человек на экране задумчиво рассматривал команду «Вайсс».

Оми довольно быстро включил звук и регулировал громкость, когда они услышали голос:

- Какие красивые мальчики, – по-английски сказал человек с собачкой.

Произношение у него было такое, как будто во рту полно жареной картошки. Кен понял, что их новый заказчик – американец.

- Этот Фуджимия просто красавец. Фотомодель, - человек на экране задумчиво смотрел на Айю. – Он мне нравится. У него умные глаза. Только... какой-то он слишком печальный для своего возраста, Стив, ты не находишь? У него что, было несчастное детство? - американец прислушался к тому, что отвечал его собеседник.

Кен украдкой глянул на Айю. Айино лицо оставалось непроницаемым.

- А, эта трагедия. Да, я вспомнил. Это так грустно, Стив. Так грустно, - заказчик погладил собачку и перевел взгляд на Йоджи.

- Вау! - в голосе американца прозвучало восхищение. – Какой парень. Настоящий секс-символ.

Йоджи слегка двинул Кена локтем в бок. Вид у него был очень довольный.

- Они вас слышат, - почтительно сказал другой голос по-английски.

- Здравствуйте, юноши. Меня зовут Доновэн, Джеймс Рассел Доновэн. Можно просто Джэй Ди, - Доновэн безошибочно выделил Айю, как главного, и теперь обращался в основном к нему.

- Мне сказали, что вы лучшие в этой области. Мне нужна профессиональная команда... Я не хочу крови, джентльмены, - он запнулся и продолжил: - Но то, что он сделал с Жожо... аххх....

Кен с ужасом увидел, что Доновэн плачет. Смотреть, как пожилой человек теряет лицо, показывая перед чужими своими чувства – было неловко и мучительно. Кен уставился в пол, чтобы не усугублять позор американца. Наступила тишина, прерываемая всхлипами и невнятными звуками. Айя еле заметно переступил с ноги на ногу. Айя вообще не выносил бурных эмоций и слез. Оми поерзал на месте и вздохнул. Кажется, им всем было не по себе. Всем, кроме Йоджи. Йоджи ждал, глядя на заказчика спокойно и с сочувствием.

Наконец Доновэн высморкался и гнусавым, но довольно твердым голосом сказал: – Я до сих пор не могу говорить об этом. Стиви. Объясни, пожалуйста, джентльменам, в чем дело.

На экране появился Стив – судя по всему, ассистент Доновэна. Он вежливо подал своему шефу носовой платок, и повернулся к экрану.

- Вы читаете криминальную хронику? – Стив сразу приступил к делу. – Тогда вы, наверное, слышали о событиях в Миисе. В позапрошлый четверг там был убит дорогой для мистера Доновэна человек. Он поехал в Миис отдохнуть... – Стиви поднес к экрану фотографию, на которой немолодой трансвестит пил шампанское, отставив в сторону палец, и жизнерадостно улыбался в камеру.

- Ыххых... ыхыхых... – зарыдал мистер Доновэн.

- Его тело обнаружили в номере гостиницы. Вот снимок из Интерпола.

Айя невозмутимо смотрел на расчленённое тело.

- В Миисе создана специальная комиссия, но у них пока нет ничего конкретного. Мистера Доновэна держат в курсе дела. У него большие связи, - счел нужным пояснить Стиви. – Известно, что мы имеем дело с серийным убийцей. До сегодняшнего дня он убил шесть человек. Все жертвы были людьми с нетрадиционной сексуальной ориентацией, - Стив говорил и одновременно показывал снимки. Парочка латиноамериканцев – сидят в кафе и влюбленно смотрят друг на друга. Стильно одетый мужчина с приятным лицом. Двое красавчиков на пляже с досками для серфинга.

Следующая серия снимков чем-то напоминала фильм «Семь». Тела были уложены в разных позах, как на картинах.

- Двое из них останавливались в гостинице «Блу Лагун». Остальные проводили время на её территории – купались в бассейне, сидели в баре. Есть основания предполагать, что убийца до сих пор находится в Миисе, - сказал Стив. – Мистер Доновэн сомневается, что полиция в данном случае справится без посторонней помощи. Мистер Доновэн хочет, чтобы вы нашли его и предали правосудию.

- Я хочу только один раз посмотреть ему в глаза, - тихо сказал толстяк. Он почему-то перестал казаться Кену смешным.

- Мистер Доновэн заплатит вам... – Стиви назвал сумму, от которой Йоджи поперхнулся кофе, а Кен слегка приоткрыл рот. – В тот день, когда убийца будет передан в руки полиции, вы получите ещё столько же.

- Вы... согласны? – с надеждой спросил мистер Доновэн.

Йоджи все никак не мог откашляться, но энергично закивал.

- Да, - Айя ответил за всех.

- Спасибо, - серьезно сказал мистер Доновэн. – Все условия контракта вы обсудите со Стиви, а мне пора.

Он кивнул, опять задержавшись взглядом на Айе и Йоджи, и ушел.

- Ну, прежде всего: есть ли у вас какие-нибудь свои условия? – спросил Стиви.

- Нам нужны все результаты расследования, которые существуют на сегодняшний день, - сказал Айя. – Вся информация. И деньги для поездки в Миис.

- Много денег, - уточнил Йоджи. – Это очень крутое место.

Стив кивнул:

- Вы получите файлы Интерпола. Полиция в Миисе будет держать вас в курсе дела. Деньги вам переведут сейчас же. Это все?

- Пока да.

- Окей. Теперь наши условия. Вся сумма будет выплачена вам только в том случае, если вы полностью соблюдаете наши условия контракта. Мы разработали эту операцию, вы являетесь исполнителями. Основная часть работы ляжет на вас, мистер Кудо, и на вас, мистер Фуджимия. Вы поедете в Миис и снимете номер в «Блу Лагун». Мистер Доновэн хочет, чтобы вы были как можно ближе к потенциальным жертвам. Вам придется сыграть роль влюбленной пары.

Кен решил, что ослышался. Он уже устал слушать английскую речь. «Ничего, потом у Омича спрошу», - решил он.

- Секундоньку. Я вас правильно понял? - Йоджи говорил на английском с ошибками, но свободно и не стесняясь. - Вы придумали операцию, в которой Айе и мне отводится роль... пидоров?

Кажется, он неудачно выразился, потому что Стив поморщился.

- Я бы сказал, людей, которые любят друг друга, - поправил он.

- Это у вас такие гребаные шутки или что?! - теряя последние остатки самообладания, заорал Йоджи.

Не двигаясь с места, Айя повернулся к Йоджи.

- Кудо, - негромко сказал он.

Под его взглядом Йоджи медленно осел на место.

Стив с плохо скрытым удовлетворением отметил, как лидер Вайсс навел порядок в своей команде.

- Вы спрашивали, не пошутил ли я, мистер Кудо. Нет. Это условие мистера Доновэна. Он хочет, чтобы это были именно вы и мистер Фуджимия, - он сделал паузу и продолжил: - Прежде, чем обратиться к вам, мы навели о вас справки. Команду Вайсс нам рекомендовал мистер Сибата. Он был доволен вашей командой. Мистер Доновэн доверяет его мнению.

Кен помнил Сибату, крутого японского дизайнера. Сибата обращался к Вайсс дважды, когда у него возникали проблемы с конкурентами. О последней миссии Кен вспоминал с содроганием: им пришлось изображать манекенщиков. У Кена вышло хуже всех, это было просто мучительно. Даже Айя притворялся лучше, особенно хорошо у него выходило равнодушно-холодное выражение лица.

- Мистер Цукиёно не достиг совершеннолетия. По этой причине его кандидатуру не рассматривали. Мистер Хидака – подошел бы нам по всем критериям, кроме одного: отсутствия артистических способностей.

Кен с облегчением перевел дух.

- Таким образом, остаются мистер Кудо и мистер Фуджимия, - закончил Стив. – Они подходят для этой миссии идеально, особенно если учесть отзывы мистера Сибаты.

В подвале на какое-то время воцарилась напряженная тишина. Кен еле заметно вздрогнул, когда Йоджи как-то очень громко чиркнул спичкой о коробок.

- Интересно, что еще мистер Сибата рассказал вам про меня и мистера Фуджимию?

Стив на секунду замялся.

- Если вы не против, что это услышат ваши товарищи...

Йоджи пожал плечами.

- Мистер Сибата отзывался о мистере Фуджимия, как о профессионале высокого класса. Мистер Доновэн охотно работает с такими людьми. Дисциплина, аккуратность, никаких неожиданностей, - Стив едва заметно усмехнулся и добавил: - Чего не скажешь о мистере Кудо. Впрочем, у мистера Кудо другие сильные стороны. Он работал частным детективом, он наблюдателен и умеет сопоставлять факты. Мы думаем, что он прекрасно справится с этой ролью. Мистер Кудо легко сходится с людьми, знает ночную жизнь и хорошо танцует. Мистер Доновэн считает, что яркая внешность обоих и бисексуальность мистера Кудо – это, безусловно, преимущества.

Оми посмотрел на Йоджи круглыми, доверчивыми глазами, а Кен не удивился, но отчего-то слегка покраснел. Йоджи мельком взглянул на Айю. Лицо Айи по-прежнему было непроницаемым.

- Мистер Кудо, хочу предупредить вас, что если вы не согласны с условиями контракта, то вы не обязаны в этом участвовать. У нас есть на примете еще один человек, который может поехать с мистером Фуджимией вместо вас.

Стив небрежно показал им ещё один снимок. Какой-то привлекательный парень европейского типа садился в машину.

- Мы еще не говорили с ним, но уверены, что за эти деньги он не откажется от сотрудничества, - продолжал Стив. - Он профессионал. Мне лично безразлично, чья подпись будет стоять на контракте – ваша или его. Только мы должны решить это сегодня. Итак. Вы хотите, чтобы вместо вас поехал другой человек?

Йоджи поднял глаза и судорожно сглотнул. Сейчас и Айя тоже смотрел на него.

- Нет, - быстро сказал он. – Нет. Я согласен.



Часть первая. Накануне миссии

( 2 )

Когда они через час собрались за завтраком, настроение у Йоджи было приподнятое.

Три чашки кофе и первая утренняя сигарета подействовали на него умиротворяюще.

Сегодня была его и Оми очередь дежурить на кухне. Наблюдая, как Оми накрывает на стол, он даже насвистывал какую-то песенку.
Оми налил Айе чай.

- Спасибо, - вежливо сказал Айя, не отрываясь от утренней газеты.

- Омич, не забудь поджарить тосты, - напомнил Йоджи.

- Йоджи, опять Оми все один делает, ты бы мог ему помочь, - недовольно заметил Кен. – Вот как ты не любишь работать.

- Я очень люблю работу, - заверил его Йоджи. – Я часами могу смотреть, как работают другие.

- Да ладно, - миролюбиво сказал Оми. – Посуду потом помоешь.

- Ну, что вы думаете про это всё? – Кен смешал полную тарелку кукурузных хлопьев с молоком.

- Главное – ввязаться в драку, - изрек Йоджи. – А там разберемся.

- Ты это и в прошлый раз говорил, когда мы полезли в «Крэш», а потом эти неофашисты нас чуть не... - ляпнул Кен - и понял, что проболтался.

Айя поднял взгляд от газеты.

- Какие неофашисты? – холодно спросил он.

Кен уткнулся в свою тарелку и совершенно смешался под айиным взглядом.

- Кудо, вы были в «Крэш»? – ледяным голосом спросил Айя.

- А, да это так, Кен вспомнил старую историю, - быстро сказал Йоджи.

Айя смотрел на него через стол, прищурившись.

- Эта миссия - немного не наш профиль, правда, Айя-кун? – озабоченно сказал Оми. Он умел приходить друзьям на помощь.

Айя хмыкнул.

- Ну, мы же специализировались на других заданиях, - пояснил Оми. - Когда есть цель, и... ну, понятно, что делать. А тут даже неясно, как его искать.

- Ты забываешь, юноша, что с тобой в команде работает детектив, - снисходительно заметил Йоджи. – Профессиональный. Который умеет сопоставлять факты.

- Ага. И такой... скромный. Аххах, - хохотнул Кен. Он был рад, что Айю удалось отвлечь от опасной темы и не скрывал своего облегчения.

- И все-таки мне как-то не по себе, - вздохнул Оми. – Ведь он же сумасшедший. А вдруг он в следующий раз выберет вас обоих!?

- Если он выберет жертвами Айю с Йоджи, то мне его уже сейчас дико жалко, - оптимистично пробормотал Кен с набитым ртом.

- Да всё классно, не волнуйся, - сказал Йоджи, обращаясь к Оми. – Мы с Айей просто съездим на море, выкупаемся, отдохнем, по кабакам походим... – мечтательно сказал он. – А потом приедем – загорелые и красивые, и привезем с собой кучу денег.

- А вы не боитесь, что вас разоблачат? – вдруг спросил Оми.

- А с какой радости нас разоблачат? Мы будем отлично смотреться, – сказал Йоджи. – Если бы мы жили в Голландии, я вполне мог бы быть айиным мужем. Если бы только Айя захотел...

Кен хрюкнул от смеха.

Айя с непередаваемым выражением посмотрел на Йоджи.

- Он не хочет, отстань же ты от человека, - Кен по себе знал, что йоджины шутки могут достать.

- Ну что значит – не хочет!? – возмутился Йоджи. – Все хотят – а он не хочет?!

- Если Айя будет на тебя так смотреть, то вас непременно разоблачат, - Оми часто говорил вслух то, что думали все.

- Окей. Шутки в сторону, - Йоджи посерьёзнел. – Айя, нам нужно подготовиться. Нам надо войти в образ, легенду разработать.

- Мы займемся этим сегодня же, - кивнул Айя.

- Поехали в город. Сядем в какой-нибудь кафешке, и все обдумаем, - предложил Йоджи.

- Это можно сделать и здесь, - сказал Айя.

- Айя, я человек творческий, мне нужны условия, - возразил Йоджи. – И потом, нам все равно надо съездить в город. Тебе нужна другая одежда.

- Я не собираюсь менять одежду, - коротко сказал Айя.

- Но ты же не собираешься ехать... в этом? - Йоджи окинул взглядом его потрепанные джинсы и рыжий свитер. - Нас должны принять за своих. Гомосексуалисты так не одеваются, - терпеливо сказал Йоджи. - Поверь мне, я знаю, о чем говорю.

- Правда, Айя, - заметил Оми. – Так, как ты - только лесбиянки-бучи одеваются, а голубые – они стильные.

- Ребёнок, а ты откуда знаешь? – весело удивился Йоджи.

- А я «Квир» смотрю, - объяснил Оми.

- Ну, не веришь нам с Оми – спроси Кена. Кен, скажи, наш Айя сойдёт за голубого?

- Эммм... кхм...- Кен не умел врать, но он не хотел обидеть Айю. – Не, ну... Айя красивый, но... на девушку не похож, - вывернулся он.

- Ох, Кен, ну ты тормоз, - весело сказал Йоджи. – Я же не про то. Я спрашивал: Айя сойдет за своего, если нам придется раствориться в голубой тусовке? Молчишь?.. Айя, пойми, это непрофессионально.

- Я не ... – начал Айя.

Иногда айино упрямство выводило Йоджи из себя.

- Знаешь, что? Оставайся, как есть, - разозлился он. - Можешь даже сразу повесить табличку на грудь: «я не голубой, я просто расследую убийство». Ты в этом будешь выделяться среди них, как белая ворона.

За столом стало тихо – Кен угрюмо ковырял гвоздем брелок от ключей, а Оми мучительно думал, что бы такое сейчас сказать, но ему ничего не приходило в голову. Айя с Йоджи ссорились постоянно, и Оми каждый раз переживал.
Попытки примирения делал почти всегда Йоджи. Айино перемирие выглядело так, как будто ничего не случилось.

Вот и сейчас он сказал:

- Хорошо. Сейчас мы поедем в магазин. Кен, закажи нам номер в этой гостинице.

- Окей, - Кен поднялся из-за стола.

- Оми, нам нужна карта Мииса.

- Хорошо, - Оми тоже встал.

- Омич, и посмотри, деньги уже на счету? – в спину Оми крикнул Йоджи.

Всё-таки новая миссия начиналась неплохо, совсем неплохо. По крайней мере, сегодня целый день будет распоряжаться он, а не Айя. И уж Йоджи позаботится о том, чтобы этот день прошел приятно, черт возьми.

Значит, так, размышлял он, сначала прошвырнемся по бутикам. Потом в кафешку на набережную. Можно будет (кстати!) пообедать в его, йоджином, любимом ресторанчике. Ближе к вечеру он затащит Айю на какую-нибудь классную тусовку. Пусть знакомится с ночной жизнью.

Он отпил глоток кофе и поверх чашки посмотрел на Айю. Айя уже закончил завтрак и ждал, пока Йоджи допьет кофе. Во всем, что касалось работы, он был необыкновенно дисциплинированным. Смотреть, как лидер Вайсс сидит и покорно ждет его указаний, было очень приятно.

- Ну, вот что, Айя, - Йоджи с удовольствием затянулся. – Едем за шмотками, а потом разрабатываем легенду.

Айя видел, что глаза у Йоджи искрятся от избытка хорошего настроения.

- Я хотел бы сделать это как можно быстрее, - сказал Айя.

Если Йоджи радовался совместному походу по бутикам, как ребенок, то об Айе этого сказать было нельзя. Йоджи это немного задевало.

- Но нам же нужно купить тебе всё – от джинсов до белья, - напомнил он.

- Причем тут мое белье?

- Я буду на тебя смотреть, - Йоджи улыбнулся ему сквозь кольца дыма.

- Кудо, заткнись, - оборвал его Айя.

Огонек в глазах Йоджи потух. Йоджи встал и поставил свою чашку на край раковины.

- Ну что ты так дергаешься, Айя, я же просто вхожу в образ. Жду тебя в машине через полчаса, окей?


( 3 )

Они вернулись в Конэко под вечер. Айя наотрез отказался «прошвырнуться по клубам и потусить». Всё утро они потратили на походы по магазинам. В бутиках Айя совершенно потерялся. Он сразу ошалел от обилия вещей и необходимости выбирать и выглядел просто несчастным. Йоджи взял эту часть подготовки в свои руки, и через пару часов Айя заметно преобразился.

Когда они вышли из магазина, какая-то девушка так засмотрелась на Айю, что споткнулась и сломала каблук. Йоджи довел её до стоянки такси. Она шла, опираясь на йоджину руку и прихрамывая, и Йоджи отметил, что она смотрит только на Айю. Йоджи было как-то приятно за своего друга. Впрочем, сам Айя не заметил взглядов девушки.

- Ой, Айя-кун... как тебе хорошо! – воскликнул Оми, увидев Айю.

- Понтово выглядишь, - согласился Кен.

Во взгляде Йоджи тоже читалось удовлетворение... Ну, то, что у Айи была хорошая фигура, он знал, конечно, и без этого, просто сейчас её было видно.
В целом Йоджи считал, что день вполне удался. Они пообедали в маленьком итальянском ресторанчике, а потом долго сидели на набережной и обсуждали предстоящую миссию. За весь день они ни разу не поссорились.

После ужина Йоджи приволок на кухню стопку глянцевых журналов и швырнул их на стол.

- Это ещё зачем? – удивился Кен.

- А это наш круг подозреваемых, - Йоджи раскрыл первый попавшийся журнал на «светской хронике». – Смотрим все, где про Миис.

...Побережье Мииса было известно не только коралловыми рифами и живописными бухтами, но и разношерстной, богемной публикой, которая уже много лет стекалась туда каждый сезон. В последнее время Миис вошел в моду. Поэтому сейчас туда приезжали не только романтические скитальцы и бедные художники из Гринич-Виллэдж, но и хорошо зарабатывающие знаменитости. В целом Миис совершенно отвечал вкусам Йоджи – там было круто, но не занудно, и Йоджи в глубине души порадовался, что убийца обосновался именно там, а не в какой-нибудь Монголии или (Йоджи содрогнулся) в Сирии.

Сейчас купальный сезон подходил к концу, поэтому основной поток знаменитостей уже уехал, но кое-кто ещё остался.

Йоджи открыл журнал и присвистнул.

- Айя, ни за что не угадаешь, кто будет загорать рядом с нами на пляже.

Айя вопросительно поднял на него взгляд.

- Мэлоди Роуз! – выпалил Йоджи. – Смотри, завидуй, Кен!

- Ух, повезло! Ничего себе! - почти одновременно отозвались Кен и Оми.

- А кто это? – спросил Айя.

- Вот, - наставительно сказал Йоджи. - Вот что бывает с людьми, которые никогда не смотрят ЭмТиВи.

Мэлоди Роуз была восходящей звездой американского шоу-бизнеса. Под псевдонимом Шугар она записала два альбома со сладкими, непритязательными песенками. Её сильно критиковал журнал «Роллинг Стоунз», но имидж девочки-нимфетки стал брэндовым, и сейчас Шугар находилась на вершине славы. Кен смутно помнил, что у неё были какие-то проблемы, и она приехала в Японию отдохнуть от стрессовой жизни поп-звезды.

На фотографиях красивая светловолосая девушка показывала в камеру свою новую татуировку на пояснице. «Это такая старинная японская мудрость...», - доверчиво объясняла она журналисту. Насколько мог разобрать Айя, старинная мудрость была написана безграмотно.

- А вот и статья.

Мэлоди Роуз дала коротенькое интервью. На вопрос о её впечатлениях о Японии она сказала, что Япония – это круто, рулез. Она тут с весны и ей ни капельки не надоело. Японцы такие нереально прикольные. На вопрос, что она знала о Японии до приезда сюда, Мэлоди, поразмыслив, отвечала, что есть такая какая-то еда, ну, такие маленькие пельмени с закрученным хвостиком, они ещё плавают в супе и их продают в китайском ресторане в Чайнатауне. Потом она без всякого перехода сообщала, что во-первых, она против озоновых дыр, а, во-вторых, ей не нравится, когда мучают животных.

- Смотри, а вот он будет жить рядом с нами, - Йоджи протянул Айе журнал.

В огромной статье на развороте журнала сообщалось, что звезда джей-рока, солист группы «Аменазин» Хакуэ со вчерашнего дня находится в Миисе.

Статья начиналась со слов Хакуэ: «Я безумно устал от шумихи вокруг моей персоны и просто хочу побыть один».

Далее следовали фотографии певца: Хакуэ на яхте, на фоне Мииса, порыв ветра в лицо, взгляд устремлен на горизонт; Хакуэ на побережье в невероятном кожаном костюме, зацепившись ногой в ботинке с заклепками за скалу.

- Он же хотел побыть один, - удивился Кен, рассматривая фотографию Хакуэ на какой-то гламурной тусовке.

- А вот есть фотография, - отозвался Йоджи.

Снимок так и назывался: «Одиночество». Голый по пояс Хакуэ в упор смотрел в камеру, окуная в рот длинные, стройные пальцы. Снимок был очень сексуальный.

- Ну, кажется, из звезд больше никого не осталось, - сказал Йоджи. – А, нет... смотри, вот... - он пробежал глазами маленькую заметочку, в которой говорилось, что по непроверенным слухам гитарист рок-группы «Электрошок» тоже отдыхает в Миисе.

- Это который откусил голову летучей мыши? – спросил Оми.

- Нет, это другой какой-то... «Электрошок» - это те, которые все время ломают мебель в гостиницах, - Кен зевнул. – Люди, я пошел спать.

Айя тоже встал и направился в ванную.

@темы: Weiss Kreuz

---

Лучше поздно часть 3

Автор: Mummica


— Послушай, Поттер, — негромко произносит Снейп, и холодная рука касается моей кисти успокаивающим жестом. — Я предлагаю не дразнить гусей. Не позволяй Блэкстону втянуть себя в открытый конфликт… и Макгонагалл, — он улыбается с насмешливой нежностью, — это тоже ни к чему. Давайте спокойно дождемся суда — до него не так уж много осталось. Я… продержусь, а ты тем временем поговоришь со Скримджером, возможно, удастся настоять на моем допросе под Веритасерумом… соберешь показания школьников… возможно, это что-то и даст, но сейчас…

И снова он, наверное, прав — но оставить его здесь?! Он-то продержится, в этом я не сомневаюсь — теперь, зная про себя правду, он выдержит что угодно, да и Блэкстон тоже вряд ли захочет… открытого конфликта с героем войны и директрисой Хогвартса и поостережется обращаться с ним совсем уж скверно — только вот я не хочу, чтобы он еще хоть что-то терпел. Кажется, я впервые понимаю смысл затертой фразы «пальцем не дам притронуться» с такой пронзительной ясностью.

Пальцем не дам притронуться — никому, никогда. Волоску не позволю упасть. И что-то там еще про пылинки… ах, нет, это я буду сдувать с него пылинки, когда мы отсюда выберемся — только пусть он сначала со мной согласится. Пожалуйста.

— Нет, — тихо говорю я. — Сейчас. Конечно, прямо сегодня вас в любом случае не оправдают, ну и черт с ним — пусть будет… домашний арест, я не хочу, чтобы вы даже лишнюю минуту здесь находились. А не получится — чем мы рискуем? Мне он ничего не сделает — не посмеет, и вас больше мучить не будет, побоится огласки.

Мерлин, только бы он не начал спорить… поберег бы силы. Но он сосредоточенно обдумывает мои слова — и, кажется — нет, точно! — соглашается.

— Что ж, раз ты готов рискнуть карьерой… — усмехнувшись, начинает он и прерывает себя, увидев мой возмущенный взгляд. — Ладно. Пойдем… то есть как ты это себе представляешь? Только, предупреждаю, никакого Мобиликорпуса! — Разумеется, — ответ на это вопрос у меня давно готов. — Я вас просто донесу.

— Это невозможно, Поттер. Ты надорвешься. Я пойду сам.

— Вы себе льстите, сэр, — фыркаю я, и он улыбается, уловив собственные интонации. — Только вот… не обещаю, что не будет больно… хотя я постараюсь, чтобы вам было удобнее…

— Можно подумать, ты оставил мне выбор, — ворчит он, когда я осторожно пристраиваю его руку к себе на плечо. — Хотя… давай я все-таки попробую немного пройти сам… что мы теряем?..

И ему действительно удается встать, привалившись ко мне, простоять с полминуты и даже сделать пару спотыкающихся шагов — но с каждым шагом его рука все судорожнее вцепляется в мое плечо, сердце под моей ладонью бьется резкими толчками, и в конце концов он вынужден остановиться, почти повиснув на мне и глотая воздух.

— Нет… не могу, — выдыхает он, и я стискиваю зубы, понимая, чего ему стоило это признание. — Придется тебе… если не получится — черт с ним, пусть Мобиликорпус.

Ну уж нет. И никому больше не позволю. Примерившись, я осторожно подхватываю его и оказываюсь перед дилеммой: прижать к себе покрепче — так ему будет слишком больно, ослабить объятие — рискованно, вдруг все-таки не удержу. В конце концов, прислушиваясь к неровному дыханию, я нахожу разумный компромисс и делаю по камере несколько пробных шагов. М-да… весит он все же несколько больше, чем вначале показалось. Но это ничего, я справлюсь — до главного входа я его, конечно, не донес бы, но до блэкстоновского кабинета — вполне.

Мобиликорпус… вот еще. Это я приберегу для Джоэла, если к тому времени не очухается. Хотя куда он денется… точно, кажется, начинает шевелиться. Мне совсем не хочется, чтобы он сейчас нас увидел — наверняка скажет какую-нибудь пошлую гадость. Мне-то плевать, но со Снейпа унижений достаточно. Я перешагиваю порог быстрее, чем собирался, и чувствую, что он, напрягшись, весь как-то подбирается на моих широко расставленных руках — наверное, боится, что потеряю равновесие. А может, я сделал ему больно?..

— Вам неудобно? — тихо спрашиваю я, не останавливаясь, немного перемещаю его, так, что холодный висок касается щеки, и я, решившись, поворачиваю голову и дотягиваюсь губами до голубоватой жилки, просвечивающей сквозь прозрачную кожу, — наверное, это не ко времени, но я просто не смог удержаться.

— Не отвлекайся, впереди лестница, — слабый смешок щекочет шею. — Неудобно?.. нет, скорее… непривычно -— меня еще никто не носил на руках… в сознательном возрасте.

— Не беспокойтесь, я держу. Крепко, — невпопад отвечаю я, смаргивая с ресниц дурацкую влагу. Хорошо, что он этого не видит — он опустил голову мне на плечо и, кажется, прикрыл глаза. Ответа я особенно не жду, но когда начинаю подниматься, осторожно нащупывая ступеньки, он негромко произносит:

— Я не беспокоюсь. Ты меня удержишь, я знаю.

И он прав. Я его удержу — со всеми его рубцами и кровоподтеками, распухшими руками, кашлем и сломанными ребрами. С его болью и слабостью, одиночеством и ночными кошмарами, ненавистью и унижением, которые ему пришлось пережить. С его дурной репутацией и отвратительным характером. С его смелостью и мужеством, верностью однажды данному слову и непоказной готовностью помочь. С его достоинством и гордостью, которую, слава Мерлину, так и не удалось подавить. С его язвительными репликами и ироничной усмешкой, с его привычкой встряхивать волосами и щуриться… со всем, что я уже успел полюбить, и со всем, что мне только предстоит узнать — но я приму любое открытие как подарок. Потому что он единственный, кто мне нужен — и я его… удержу.

Лестница уже позади и до блэкстоновской двери остается шагов двадцать, когда он произносит тихо, но очень настойчиво:

— Если Блэкстон… применит силу, обещай, что ничего не сделаешь. Что не будешь меня защищать — иногда чтобы выиграть, приходится отступить, и сейчас как раз тот случай.

— Ну уж нет, — от возмущения я даже убыстряю шаг. — Вы что, и правда думаете, что я позволю ему вас ударить?! А Макгонагалл — ей вы тоже запретите вмешиваться?

— Поттер, это не просьба и не совет, я на этом настаиваю — в тихом голосе звучит раздражение, и Снейп сильнее сжимает мое плечо. — Макгонагалл умеет сдерживать эмоции, ты же можешь наделать глупостей.

— Ага, — хмыкаю я, останавливаясь перед дверью. — Она тут на днях рассказывала, как швырялась зельями в вашем кабинете… по-моему, странный способ сдерживать эмоции, — я жду новых раздраженных увещеваний, но он вдруг насмешливо фыркает:

— Да, прекрасно помню этот примечательный эпизод… неплохой оказался повод, чтобы незаметно сунуть ей в карман очередную записку. Ладно, я понял, что не убедил тебя… черт с тобой, поступай как знаешь. Что ты так на меня смотришь? Тяжело держать? Так заходи скорее, сможешь меня усадить и…

Записки. Снейп сунул ей в карман очередную записку. Мерлин…

— Записку, — выговариваю я непослушными губами, — вы сказали — записку… так это вы их писали?..

— А разве ты не догадался? Я думал, это ты в первую очередь сообразил, — удивленно произносит он. — Конечно, тебе и орденцам записки мог подбрасывать кто угодно, но школа была под тотальным контролем, камины были заблокированы, досматривалась вся корреспонденция, чтобы не дать никому с тобой связаться — тебе ли этого не знать?.. Кто еще, по-твоему, мог их писать — сам Темный лорд?

Вопрос, конечно, риторический, но я в любом случае не мог бы ответить — горло стиснуто спазмом, и на этот раз я уже не в силах удержаться. Привалившись к стене и притиснув его к себе оцепеневшими руками, я реву, вжимаясь в его мантию, и сипло выдавливаю между всхлипами:

— Я т-такой идиот… Я должен был… должен был догадаться… еще в четверг… когда мы с М-макгонагалл обсуждали… хотя бы п-попробовать, дать вам хоть какую-нибудь… чтобы заклинание… П-простите меня… пожалуйста…Простит, конечно, простит, раз до сих пор не упрекнул ни словом, ни взглядом, только мне от этого не легче. Разумеется, он не считает то, что сделал, ни подвигом, ни вообще сколько-нибудь примечательным поступком — была возможность помочь, ну, он и… помогал. А я, уже услышав от него «Вы предпочли бы, чтобы кто-то погиб?», уже сварив с ним Феникс Лакрима и, главное, уже поняв, что столь уникальную информацию мог передавать только кто-то из самых приближенных к Волдеморту, — я… не догадался. Куда там, я был гораздо больше озабочен проблемой, поцеловать его или дождаться воскресенья… идиот… он-то меня простит, только вот сам себя я вряд ли прощу.

Он молчит, но через какое-то время я слышу негромкий вздох, а затем холодные пальцы мягко поддевают мой подбородок. Наверное, хочет, чтобы я посмотрел на него, будет успокаивать… только я не заслужил ни его взгляда, ни этого ласкового жеста… лучше бы отчитал или съязвил по обыкновению. Но я все-таки поднимаю глаза — а когда встречаю его взгляд…

Я уже видел в его глазах это выражение — только теперь это не мгновенный промельк, как в пятницу. Свет, мерцающий в черных глазах, сродни тому яркому, щедрому сиянию, что всегда исходило от Дамблдора — но этот свет предназначен только мне, хотя я его и не заслужил… и я просто не могу отказаться.

— Успокойся, — очень тихо произносит он, проведя по моей влажной щеке кончиками подрагивающих пальцев. — То, что случилось… должно было случиться. Простить… что я должен тебе прощать? То, что только благодаря тебе я вообще выжил и мне есть ради чего жить дальше? То, что ты… впрочем, вчера я уже перечислял, что ты для меня сделал, и с удовольствием повторю это — но немного позже и в другой обстановке, согласен? Вот и хорошо… дай я вытру лицо… вот так… кстати, высморкаться тебе тоже не помешает, и, раз уж у тебя заняты руки, придется посодействовать… и не дергайся — на этой мантии уже столько пятен, что немного соплей погоды не сделают.

Ох… Он что это, серьезно?! Увернувшись — впрочем, без особого труда, после Круцио с координацией у него не очень — я оскорбленно шмыгаю носом, втягивая соленую влагу, — и успеваю заметить мелькнувшую в уголках губ довольную усмешку. Ну конечно… Снейп есть Снейп — и успокаивает он тоже в своей фирменной манере… и, Мерлин, как это прекрасно, что после всего он смог остаться прежним. Плакать мне уже точно не хочется. Мне хочется сказать ему — так, чтобы он услышал — все, о чем до сих пор я говорил только взглядом. Но он опять прав — лучше сделать это немного позже и в другой обстановке… благо ждать осталось совсем недолго — теперь я в этом почти не сомневаюсь. Теперь у меня есть доказательство, к которому прислушается даже Блэкстон.




Воскресенье, 30 ноября. Часть 2.



За блэкстоновской дверью слышны голоса — значит, аврор все-таки не решился отмахнуться от визита директрисы Хогвартса. Постучать?.. обойдется, да и руки все равно заняты. Я уже заношу ногу, чтобы толкнуть дверь носком ботинка — и вдруг совсем рядом раздается раздраженный голос Макгонагалл:

— … Раз вы отказываетесь сообщить, где держите профессора, я сама отправлюсь на поиски — и тут уж не обессудьте… я найду способ открыть любую дверь в вашем клоповнике… противозаконно?.. а то, что вы творите — законно?!..

Фыркнув, я переглядываюсь со Снейпом — о да, у Макгонагалл отлично получается держать себя в руках — но тут дверь стремительно распахивается и я еле успеваю отступить назад, опасаясь, что директриса в ее состоянии просто не успеет притормозить и врежется в нас так же, как в прошлое воскресенье я врезался в Снейпа. Но реакция у моего бывшего декана по-прежнему отменная… хотя, возможно, это просто шок — увидев нас, она застывает на пороге как изваяние, схватившись за сердце, и, бесслезно всхлипнув, с трудом выговаривает побелевшими губами:

— Мерлин мой… Гарри, ты нашел его… Северус… господи, какой ужас…

— Минерва, все в порядке, я чувствую себя лучше, чем выгляжу, — тихо говорит Снейп. Правды в этой фразе ровно столько же, сколько золота в лепреконских монетах, и Макгонагалл это понимает, но интонации и манера выражаться прежние, снейповские, и, кажется, это ее немного успокоило.

— Ничего… главное, ты жив, — произносит она, пытаясь улыбнуться. — Гарри, пойдем… там есть удобное кресло…

— Лучше что-нибудь, чтобы он смог лечь, — быстро говорю я, переступая порог, — у него несколько ребер сломано.

Кивнув, она взмахивает палочкой, кресло превращается в узкую кушетку с подголовником, и я осторожно устраиваю на ней Снейпа, а Макгонагалл, склонившись, поправляет складки мантии и вздрагивает, коснувшись его ледяной руки:

— Господи, ты совсем замерз... сейчас сотворю что-нибудь теплое.

— Такое же теплое, как та магловская шуба, в которой вы как-то явились на собрание Ордена? — Снейп улыбается ей уголками губ, и я невольно фыркаю, вспоминая, как забавно выглядела директриса в магловской одежде. Но Макгонагалл смотрит на нас без улыбки, и я понимаю, что ее тревожит. Хорошо, что с этим все обстоит гораздо проще, чем нам представлялось в Хогвартсе.

— Профессор действительно все вспомнил… практически все, кроме некоторых несущественных подробностей — поспешно отвечаю я на безмолвный настойчивый вопрос, горячо надеясь, что Снейп не придал нашим переглядываниям особого значения и Макгонагалл сумеет обойтись без лишней мимики. Но она быстро справляется с удивлением, понимающе кивнув, наколдовывает пушистый плед, разворачивает его — и вдруг, прервав движение, встревоженно спрашивает:

— Гарри, что у тебя с руками? Ты что, ранен?

А что у меня с руками? Недоуменно щурясь я оглядываю свои ладони, словно испачканные бурой краской… только это, разумеется, не краска. Свитер тоже весь перепачкан — я и забыл, что вытирал о него руки. И джинсы — я прослеживаю направление ее взгляда — джинсы тоже — я ведь стоял рядом со Снейпом на коленях.

Пожалуй, я не буду выбрасывать эти вещи. Спрячу подальше, чтобы достать, если вдруг придет в голову вернуться к полной тягот и трудов аврорской службе.

— Хлыст с шипами, — медленно говорю я, — изюминка интенсивной терапии. Шипы зрелой шипоглазки, они, знаете… намертво врастают в кожу при соприкосновении, ну и… отдираются только вместе с кожей, — я поспешно прерываю себя, вдруг сообразив, что Снейп тоже все это слышит, и сглатываю, вспомнив, как он выглядит под мантией. — В общем… это не моя кровь…

— Я уже поняла — выговаривает Макгонагалл, бесцельно вертя в руках плед, словно забыв, зачем его наколдовала. Нет, конечно же, не забыла — встряхнув шерстяной ком, она склоняется к Снейпу — и вновь на мгновение застывает, глядя на его лицо, на котором живыми кажутся только глаза, на распухшие руки, на мантию, испещренную темными пятнами. Но она больше не всхлипывает — побледневшее лицо мрачно, губы сжаты в тонкую полоску, и, бережно укрыв Снейпа, она поворачивается к аврорскому столу и произносит с ледяным презрением:

— Скоты. Ах, какие же вы скоты. Вам что, мало было Веритасерума?

— У вас свои методы, директор, у нас свои — бесстрастно произносит Блэкстон, до сих пор молча наблюдавший за нашими манипуляциями. — Результаты применения наших методов нас вполне устраивают, что же касаются ваших… ваш воспитанник только что совершил должностное преступление, и вы всячески ему в этом потворствовали — я не ошибаюсь, профессор? — в голосе аврора звучит металл, но для запугивания он явно выбрал не тот объект.

— Не ошибаетесь, — подчеркнуто спокойным тоном говорит Макгонагалл, сухо усмехнувшись. — Более того, могу даже назвать вам идейного вдохновителя этого преступления — да-да, вы угадали, это профессор Дамблдор… вам напомнить, кто он и что сделал директор для победы над Волдемортом? Или, может быть, вам напомнить, что сделал для этого мой… воспитанник, которым я безмерно горжусь?

— Да нет, не стоит… — скучающим тоном выговаривает Блэкстон, лениво откинувшись в кресле, — их заслуги перед магическим миром всем известны — признаться, я все ждал, когда же вы мне о них напомните? — вот только все это никак не оправдывает нашего бесценного профессора Снейпа, которому, я вижу, вы тоже имели несчастье поверить, наслушавшись слезливых россказней его любовника.

Ну и кто тут умеет сдерживать эмоции? Мне-то плевать на все, что он про меня скажет, но Снейп комкает плед, приподнявшись на локтях, Макгонагалл возмущенно подается вперед, и Блэкстон в притворном испуге вскидывает руки:

— Мерлин, какое трогательное единение… но нельзя ли по очереди? Сначала вы, профессор, — привстав, он отвешивает Снейпу ироничный поклон, — безумно интересно услышать, что вы скажете в защиту человека, с которым так необыкновенно… сблизились.

— Поттер в моей защите совершенно не нуждается, — выговаривает Снейп очень спокойно, — мальчик уже… достаточно вырос, в том числе и для того, чтобы самому решать, с кем ему… сближаться, и ни перед кем в этом не отчитываться. Но я удивлен, какого невысокого мнения вы о профессоре Макгонагалл — неужели она неспособна сделать самостоятельные выводы из тех фактов, которые стали ей известны?

— Северус, я целый час ему это объясняю! — Макгонагалл в раздражении всплескивает руками. — Я рассказала ему о том, как весь прошлый год ты защищал детей… причем умудряясь делать это незаметно, — она смотрит на Снейпа с сердитым восхищением, — рассказала, что ты сделал на этой неделе — и как я мучилась, пытаясь сопоставить такое самопожертвование со всем, что о тебе знала… и как после объяснений Дамблдора все встало на свои места — но он, по-моему, даже не слушал! Может быть, вы думаете, что я вру? — снова обернувшись к Блэкстону, выговаривает она со сдержанной яростью. — Или профессор Дамблдор заблуждается, считая, что, убив его и вернувшись к Волдеморту, профессор Снейп всего лишь осуществлял тот план, который они с директором вместе разработали?

— Да нет, не думаю, — произносит Блэкстон серьезно — слава богу, он прекратил свой идиотский спектакль. — И вы предельно искренни, и Дамблдор, которого я, представьте, уважаю не меньше вашего, скорее всего, был прав, думая, что профессор действовал по его приказу. Только вот… это ничего не меняет — и никого не оправдывает.

— Как… не оправдывает?.. — Макгонагалл обескураженно смотрит в хмурое лицо аврора. — Объясните… я не понимаю…

— Что тут объяснять, — да, похоже, он решил, что называется, расставить точки. — Почему вам не пришло в голову, что ваш драгоценный профессор действительно выполнил то, о чем просил его директор — но сделал это в своих интересах? О, мистер Поттер, кажется, сообразил, что я имею в виду, — так, может, он вам и объяснит?

— Как это? — бормочет Макгонагалл, растерянно обернувшись ко мне, но я спокойно встречаю ее недоумевающий взгляд — мне действительно есть что сказать и ей, и Блэкстону… только сначала я извинюсь перед Снейпом за то, что ему предстоит все это выслушать.

@темы: гп

---

Лучше поздно часть 2

Автор: Mummica

Продолжение в комментариях


— Они живы? — быстро спрашивает Снейп.

— Да, живы… пока. Но держать их заклинаниями удастся, как говорит Помфри, самое большее шесть часов. А Феникс Лакрима… мы связались с Мунго…

— Но зелья там не оказалось, — Снейп не спрашивает, а утверждает. — Понятно. И вы примчались сюда в надежде, что я, — не договорив, он кашляет, с досадой прижимает платок ко рту, словно пытаясь затолкать кашель внутрь, и хрипло заканчивает: — я… попытаюсь.

Замерев, я смотрю, как он поднимается, сбрасывает с себя плед и принимается растирать руки. Он что, действительно собирается?... Я кое-что знаю об этом зелье — честно говоря, даже больше, чем хотелось бы. Первое средство при ранениях, не совместимых с жизнью; мертвая вода из магловских сказок. В прошлом году Гермиона пыталась спасти с его помощью Джастина Финч-Флетчли — и не смогла. Просто не успела доварить. До сих пор помню, как она рыдала над страшно изуродованным телом и все пыталась объяснить мне сквозь слезы: «Понимаешь… оно такое сложное… сложнее чем все, что я умею… честное слово, я справилась бы, но двенадцать часов, Гарри!...». Помню, как я тогда утешал ее: «Никто не смог бы работать быстрее» — и был в этом уверен.

Двенадцать часов. А у нас только шесть. И он болен. Но, кажется, он и вправду… собирается это сделать.

— Вы действительно попытаетесь его сварить? — Макгонагалл неверяще смотрит на Снейпа, и я вдруг понимаю, что она пришла сюда скорее выплакаться, чем в надежде на реальную помощь. — Ведь это… просто невозможно, шесть часов… и вы, по-видимому, нездоровы.

— Какая наблюдательность, — скривившись, произносит Снейп, продолжая разминать распухшие пальцы. — Я полагаю, вы все же не о моем здоровье сейчас беспокоитесь?

— Но для зелья нужна будет… — начинает Макгонагалл, но Снейп, хмурясь, прерывает ее:

— Простите, вы собираетесь рассказывать мне, что необходимо для приготовления зелья? Успокойтесь, с этим ингредиентом проблем не будет. Но мне понадобится кое-что другое — во-первых, остальные составляющие — Поттер, запишите…

Торопливо записывая мудреные названия, я искоса поглядываю на Макгонагалл — отчаяние на бледном лице сменяется чем-то вроде надежды. Кажется, поверила.

Получив от меня исчирканный клочок пергамента, она быстро кивает:

— Все будет здесь через десять минут. Во вторых?..

— Во-вторых, мне нужны мои руки. В нормальном состоянии, — Снейп раздраженно встряхивает отечными кистями. — Как, скажите на милость, я буду работать вот этим?

Я перевожу взгляд на Макгонагалл, кажется, только сейчас заметившую, в каком состоянии его руки, и невольно сдерживаю улыбку — по-моему, пришла ее очередь переживать мой воскресный шок. Но на счету действительно каждая секунда — и я быстро киваю директору, отрывая ее от шокирующего зрелища:

— С этим все будет в порядке. Идите за ингредиентами, профессор.

— Интересно, как вы собираетесь вернуть мне работоспособность? — язвительно спрашивает Снейп, как только дверь за Макгонагалл закрывается. — Силой мысли?

— Ну, во-первых, вы уже варили зелья, так что все не настолько безнадежно…

— Поттер, вы сравниваете изготовление школьных зелий с Феникс Лакрима? Вы хоть отдаленно представляете себе…

— А во-вторых, — спокойно заканчиваю я, — я готов выслушать ваши предложения. Что мне нужно искать? Мазь? Настойку? Говорите скорее, я найду.

Вот этого он и впрямь не ожидал — он даже прекращает растирать руки и, помедлив, тихо и очень серьезно спрашивает:

— Вы действительно дадите мне лекарство?

— Я ведь сказал, что дам, — нетерпеливо отвечаю я, — говорите же!

— Вы понимаете, что ни один аврор не сделал бы ничего подобного? Вы осознаете, чем вам это…

— А это уже не ваша забота, — цежу я сквозь зубы, но сердце и впрямь сжимается от нехорошего предчувствия. На этот раз, стоит Блэкстону узнать, отеческими нравоучениями я не обойдусь. И самое страшное, что аврору и впрямь будет все равно, — я вдруг осознаю это с ужасающей ясностью, — ради кого я это сделал.

Ну и плевать. Зато мне не все равно. Если есть хоть малейший шанс на спасение мальчишек, я обязан его использовать. Не как аврор. Как человек.

— Мазь, — быстро произносит Снейп. — Мобилиус Кинезис. Я сам ее изготовил, и если остатки еще сохранились, она подействует в течение пяти минут.

Я тут же взмахиваю палочкой, и через секунду на стол со стуком опускается маленькая склянка. Есть! Кое-как вытащив пробку, Снейп щедро зачерпывает жирную желтоватую массу и быстрыми, но плавными движениями начинает втирать ее в ладони и тыльную сторону кистей.

Все-таки я, наверное, никогда не перестану восхищаться этой стороной жизни магического мира — то, что маглы восприняли бы как чудо, здесь является естественным и даже обыденным. Хотя процесс, происходящий сейчас, даже по магическим меркам можно назвать необычным — маги искусные целители, но отнюдь не всесильные чародеи из магловских сказок. А сейчас творится самое настоящее сказочное волшебство — отечные кисти с плохо гнущимися распухшими пальцами, с трудом справившимися с притертой пробкой, прямо на глазах становятся меньше, уже, пальцы делаются тоньше и гибче. Еще несколько плавных движений — и я, даже не пытаясь скрыть восхищение, не таясь, разглядываю до неузнаваемости преобразившиеся руки. Я и забыл, какие они красивые — узкие, сухие, с длинными изящными пальцами, тонкие почти до хрупкости. Но в этой хрупкости нет и намека на женоподобие. Очень мужские руки… и очень снейповские.

Снейп, заметив мой восхищенный взгляд, довольно хмыкает и тоже смотрит на собственные конечности с нескрываемым удовлетворением. Впрочем, довольное лицо тут же становится строгим и сосредоточенным.

— Вы думаете, что справитесь? — тихо спрашиваю я.

— А что бы вы хотели, чтобы я ответил? — с горечью отвечает он. — Что я во всем уверен и зелье будет готово вовремя? Ни в чем я не уверен, Поттер. Мне приходилось варить Феникс Лакрима в довольно сжатые сроки, но шесть часов… — он умолкает.

Кажется, одна и та же мысль приходит нам в голову одновременно — когда Снейп снова начинает говорить, я уже знаю, что он сейчас скажет.

— Поттер… — начинает он, но я поспешно прерываю его:

— Все что угодно. Я готов помогать, только скажите, как.

С полминуты он оценивающе смотрит на меня и наконец кивает, словно приняв решение.

— Будете подчиняться мне беспрекословно, — его тон становится сух и резок. — Забудьте на эти несколько часов о том, что я… Снейп, — его губы складываются в невеселую усмешку, и я тут же вспоминаю свое вчерашнее «забудьте о том, что я Поттер». — Помните только…

— О мальчиках, — заканчиваю я. — Конечно. Только вот вряд ли у меня это получится, добавляю я мысленно, — не помогать, конечно, тут я готов горы свернуть, — а забыть о том, кому беспрекословно подчиняюсь.

Тихий стук в дверь — и в щель просовывается круглая голова Добби.

— Вот, — пищит он, бочком проскальзывая мимо Снейпа и вываливая на столешницу груду мешочков и шкатулочек. — Профессор Макгонагалл сказала, что здесь все необходимое, и передала, что пока побудет с мальчиками. Велела передать, что говорила с Блэкстоном и допроса сегодня не будет. И еще она передала… профессору С-с…, — Добби запинается, боязливо глядя на Снейпа, и я нетерпеливо наклоняюсь к эльфу:

— Все в порядке Добби, что именно она еще передала профессору Снейпу? Только говори быстрее, у нас совсем нет времени.

— Удачи, — шепчет эльф и мгновенно исчезает.

— Удачи, — усмехнувшись, повторяет Снейп. — Самый ценный ингредиент. Ну что ж, Поттер, — он привычно проводит рукой по волосам, отбрасывая их за спину, и я отвожу глаза — сейчас не время думать о красоте этого жеста. — Приступим.

… Кажется, только несколько часов назад я сравнивал его действия с музыкой, а движения — с дирижерскими взмахами палочкой. Если бы тогда меня попросили представить эту музыку, я бы, пожалуй, выбрал что-нибудь из Моцарта или даже Гайдна — плавное, выразительное, но не слишком поспешное. То, за чем я наблюдаю сейчас — хотя нет, конечно, не наблюдаю — в чем участвую, отчаянно боясь промедлить и задержать его хоть на пару секунд — напоминает самый сумасшедший из этюдов Паганини с его бешеным «престо».

Снейп движется неуловимо и стремительно, как одушевленная ртуть. Какое там любование красотой жестов — если бы у меня даже было на это время, я просто не успел бы отследить конкретный жест, на который можно полюбоваться. Нож взлетает и опускается серебряной молнией, пестик мелькает так, что рябит в глазах, и лопаточка будто сама по себе помешивает в котле.

А еще он успевает давать мне указания.

… Теперь скарабеи. Растереть. Отмерить полторы унции — и в котел…

… Через три минуты мне понадобятся листья ивы. Мелко нарезанные. Две унции…

… Истолочь бессмертник и смешать с соком асфоделей. Быстрее!..

Сжав зубы, я пытаюсь подстроиться под невозможный, нереальный, немыслимый ритм, и через какое-то время — пять минут, полчаса, час? — обнаруживаю, что, кажется… получается. Этот ритм затягивает, всасывает, как в воронку — и вскоре окружающее перестает для меня существовать, и значение теперь имеют только движения собственных рук — когда из судорожных они успели стать плавными и стремительными?! — и его резкие отрывистые команды.

А если попробовать еще немного ускориться — вот так — то в паузах между указаниями можно попытаться отследить и скопировать его движения, хотя бы то, как он держит нож… Вот так… кажется, получи…

— Поттер, не стойте столбом! Это не практикум! Измельчить цветки лилии — живо!

… Кажется, я стою у этого стола уже целую вечность. Я не замечаю, когда в комнату снова входит Макгонагалл, как она присаживается на стул у стены, просто в какой-то момент ловлю на себе ее умоляющий взгляд. Не успеваю стереть со лба едкий, щиплющий глаза пот. Мерлин, я на пределе, я вообще уже ничего не успеваю! И в ту секунду, когда я понимаю это, одушевленная ртуть напротив неожиданно прекращает движение.

Почему он остановился? Мы что… закончили?

— Поттер, высыпайте это в котел… и садитесь, вы мне больше не нужны, — хрипло произносит Снейп. — Мы почти закончили. Минерва, сколько осталось времени?

— У нас еще полчаса, — сообщает Макгонагалл каким-то странным тоном, и, проморгавшись от пота, заливающего глаза, я понимаю, откуда эта интонация. Снейп похож даже не на призрака — больше всего сейчас он напоминает инфери, тех, из подземного озера — лицо страшно посерело, полузакрытые глаза ничего не выражают, волосы слиплись от пота и свисают неопрятными прядями. Почему он-то не садится?! И… что значит — почти закончили?

— Полчаса… это хорошо, — он почти шепчет. — Я обещал последний ингредиент… но боялся, что не успеет набраться достаточно… да и теперь не уверен, что смогу… но, во всяком случае, я постараюсь.

Непонимающе гляжу на него, на Макгонагалл, которая прикусывает губу, словно боясь расплакаться — что это с ней?! — снова перевожу взгляд на Снейпа — и, оцепенев, наблюдаю, как он откидывает рукав мантии, обнажив худое предплечье — и, держа руку над котлом, быстро взмахивает другой рукой…

… в которой зажат нож.

Совсем как Дамблдор когда-то. Совсем как Дамблдор. Это единственное, что крутится в голове, когда я смотрю, как темная кровь тонкой струйкой стекает в котел. Вот, значит, о чем он говорил, утверждая, что с последним ингредиентом проблем не будет.

Кап… кап… кап… Опираясь правой рукой о край стола, Снейп ритмично сжимает кулак, кровь щедро разбавляет густую жижу, которая из темно-бурой постепенно становится жемчужно-розовой… но медленно, очень медленно.

Еще бы. Откуда взяться напору, если он ежедневно теряет кровь на допросах. И почти ничего не ест.

— Может быть, достаточно? — в какой-то момент произносит Макгонагалл, с тревогой глядя на Снейпа, и он — я даже вздрагиваю от неожиданности — вдруг слабо фыркает:

— Кто здесь, интересно, варит это зелье? Я попросил бы посторонних не вмешиваться… или мой ассистент вас выведет.

Это что, бред от переутомления? Или опять галлюцинации? Не мог же он всерьез — да хотя бы и в шутку — назвать меня ассистентом?! Да ведь это…

… да ведь это правда, Поттер. Пять с половиной часов ты ассистировал профессору зельеварения Северусу Снейпу — и, судя, по результату, довольно удачно, а учитывая твои успехи в зельеварении — и вовсе блестяще.

Может, сменить род занятий?..

Так, а вот теперь у тебя бред и галлюцинации. Даже если предположить, что такое вообще возможно — где ты собрался ему ассистировать в дальнейшем? В Азкабане?

Я не буду сейчас об этом думать. Сейчас имеет значение только струйка крови, сочащаяся из глубокого пореза на бледном предплечье — чуть выше слегка выцветшей, но все еще хорошо заметной Черной метки.

— Все, — наконец выдыхает Снейп, опустив руку и словно вслепую шаря по столу. — Готово. Где-то здесь… должны быть пустые флаконы…

Ну уж нет. Ассистент я там или еще кто, но на такую-то мелочь я и сам способен. Я быстро подхожу к нему — и очень вовремя, ноги его совсем не держат, так что я еле успеваю пододвинуть стул и поддержать его под локоть, помогая сесть. Затем нахожу флаконы и, переливая зелье, боковым зрением вижу, как Макгонагалл тоже подходит к столу — лицо нахмурено, губы решительно сжаты — и, склонившись к Снейпу, берет его обмякшую безвольную руку.

— Поттеру запрещено это делать, но я, слава богу, не аврор, — негромко произносит она и, откинув рукав его мантии, быстро проводит палочкой над все еще сочащимся кровью порезом, пробормотав заклятие. Края раны мгновенно смыкаются, но Снейп никак на это не реагирует — глаза по-прежнему полузакрыты, измученное серое лицо ничего не выражает, и, кажется, все его силы уходят теперь на то, чтобы удерживать себя на стуле в вертикальном положении — то есть попросту не сползти на пол в обмороке.

— Гарри, выйди со мной на секунду, — просит Макгонагалл, забирая у меня флаконы. На всякий случай оставив дверь лаборатории приоткрытой, я выхожу за ней в гостиную и быстро взглядываю на часы.

— Еще пятнадцать минут, — кивает она, заметив мой взгляд. — Я успею. Ты не смог бы подойти ко мне сегодня чуть позже — часа через полтора? Это касается записок.

— Вообще-то мне запрещено оставлять его одного, — хмуро говорю я, — но в его состоянии вряд ли можно чего-то опасаться. Я приду, как только он заснет, хорошо?

Макгонагалл молча кивает и, уже дойдя до двери, вдруг оборачивается ко мне и быстро произносит:

— Ты сможешь… хоть что-нибудь для него сделать? Сделай что-нибудь, пожалуйста.

Дверь за ней закрывается прежде, чем я успеваю что-то ответить. Да и что бы я ответил? Все, что я смогу сейчас для него сделать — накормить ужином — по крайней мере, попытаться — и уложить в кровать. Ну что ж… хотя бы это.

Я зову Добби, и он, будто ждал моей просьбы, появляется уже с подносом, полным еды. Вот умница, и про горячее молоко не забыл. Заставить бы теперь Снейпа его выпить… Кстати, что-то слишком надолго я оставил его там одного. Я быстро распахиваю дверь в лабораторию и вижу, что он сидит в той же позе — голова откинута на высокую спинку, руки безвольно лежат на коленях. Вряд ли он пытался что-то искать. Что же все-таки он хотел забрать отсюда в воскресенье? Может, просто укрепляющее зелье? Зря я ему тогда помешал — спрятал бы где-нибудь флакон и отхлебывал бы помаленьку, и мне не пришлось бы сейчас ломать голову над тем, как вернуть ему хоть немного сил.

Я молча помогаю ему подняться и веду в гостиную, придерживая под локоть. От моего прикосновения он опять вздрагивает, как вчера — наверное, все еще последствия Круцио, а может, снова лихорадит. Наверняка у него опять жар, но как это проверить — даже в таком состоянии он вряд ли смолчит, если я попытаюсь коснуться его лба. Вот разве дотронуться до руки, усаживая в кресло, будто ненароком… точно, жар. Ну все, от молока он у меня не отвертится.

Я со стуком ставлю перед ним дымящуюся кружку, раскладываю намазанные абрикосовым и вишневым джемом тосты, — сладкое, как я успел заметить, он предпочитает всему остальному, так что, может, соблазнится, — и напоследок призываю из лаборатории плед. Набрасываю ему на спину, заставив приподняться, укутываю так, что остаются открытыми только руки, — и наконец усаживаюсь сам, чувствуя, как подрагивают коленки. Черт, я и сам порядком вымотался. Как хорошо, что можно откинуться на мягкую спинку и, прикрыв глаза, не спеша отхлебывать чай, поглядывая сквозь ресницы на человека, сидящего напротив, и понемногу отходя от страшного напряжения последних часов. Я прокручиваю их в памяти — и внезапно только теперь до конца осознаю, ЧТО он сделал.

Он не просто изготовил сложнейшее зелье в рекордно короткий срок и вопреки собственному состоянию. Он, Пожиратель смерти, правая рука Волдеморта, сделал это для двух маглорожденных мальчишек — и сварил для них не какое-нибудь Перечное зелье, а Феникс Лакрима, щедро поделившись собственной кровью, которой у него и так не то чтобы в избытке. И, разумеется, не ожидая — ни от них, ни от кого-либо еще — не то что похвалы, даже простой признательности.

Как там вчера сказала Макгонагалл — что у нее не укладывается в голове, как может один человек делать столь взаимоисключающие вещи? Вот и у меня… не укладывается. Ну не может Пожиратель — эгоист по определению — оказаться способным на такое самопожертвование, если только он не шизофреник и не служил Волдеморту под Империо. Но ни безумием, ни зависимостью от заклятия здесь не пахнет — Снейп слишком сильная личность для того и другого. Значит… значит…

— Поттер, — неожиданно произносит Снейп. Черт, ну почему он прерывает мои размышления всякий раз, когда я начинаю додумываться до чего-то важного?! Я с досадой гляжу на него — слава богу, молоко он выпил и даже съел тост с джемом. Абрикосовым… надо это запомнить…

— Может быть, вы все-таки объясните, — он говорит очень медленно и устало, но без пауз, — почему вы это делаете?

— Делаю что? — машинально интересуюсь я, хотя прекрасно понимаю, что он имеет в виду. А ты что, Поттер, и правда надеялся, что он не придаст всему этому значения или воспримет как должное?

— Не пытайтесь изображать непонимание, у вас плохо получается, — он устало морщится. — Ладно, мазь можно опустить — вы помогали мальчикам — но остальное? Кровать — думаете, я не обратил внимания, где проснулся сегодня утром? Горячее молоко. Плед. И эти трогательные попытки запихнуть в меня побольше еды. Почему вы обо мне заботитесь — именно вы, Поттер? Вы хоть понимаете, насколько это противоестественно?

— Что противоестественного в том, чтобы заботиться о человеке, который болен и потерял много сил? — хмуро говорю я. — Вы ведь обо мне заботились, когда мне нужна была помощь, и я тоже не понимаю, зачем вы это делали.

Он непонимающе смотрит на меня — так я и знал, и это он забыл. Приходится пересказать содержание сегодняшнего кошмара, хотя я почти уверен, что это ничего не даст.

— Не помню, чтобы я когда-либо говорил с Дамблдором о чем-то подобном, — тихо произносит он. — Но, впрочем, речь не обо мне. Если даже отвлечься от того, что вы ненавидели меня в школе... — но вы ведь аврор, хоть и начинающий, и заботиться о таком, как я — вы ведь помните, кем меня считает ваш начальник? — вам просто по должности не положено. Вам предписано всячески меня унижать, чтобы я ни на секунду не забывал о том, что я мразь, — он произносит это очень спокойно, и меня невольно передергивает. — И вчера у вас был великолепный повод унизить меня так, как вам, должно быть, и не мечталось, а вы, — он запинается, но договаривает до конца, — сделали все, чтобы избавить меня от унижения. Вы хоть понимаете, — он сглатывает, и на впалых щеках выступают красные пятна, — не предложи вы мне… помощь — и через пять минут я умолял бы вас, в ногах бы валялся, а вы… — задохнувшись, он умолкает, но после мучительной паузы все же заканчивает: — вы не воспользовались такой блестящей возможностью сбить с меня спесь, как выражается ваш начальник.

— Я не Блэкстон, — угрюмо говорю я. — Мне не нравится унижать людей.

— А кто вам сказал, что ему это нравится? — спокойно возражает Снейп. — Может быть, Джоэлу — но не Блэкстону, для него это просто работа, так сказать, производственная необходимость. И потом, я ведь для него не человек, он считает меня…

— Мразью. А я так не считаю. Для меня вы не мразь, — глухо выговариваю я. — Вы сожалеете о том, что сделали. Вы пытались как-то загладить свое предательство, помогая детям. Вы и сейчас им помогаете — вот скажите, почему вы вчера воспользовались магией, прекрасно зная, чем это грозит, или варили сегодня это зелье — у вас что, вдруг избыток крови образовался и вы решили от него избавиться?

— А вы предпочли бы, чтобы кто-то погиб? — отвечает он вопросом на вопрос, и я немедленно этим пользуюсь:

— Вот видите. Для вас это было настолько естественным, что вы даже не пытаетесь ничего объяснять — а я и не настаиваю: мотивы этих ваших поступков мне понятны. А остальных? Вы убили Дамблдора и предали Орден не из страха или корысти, это я уже понял, но тогда почему? Вы не знаете. И я не знаю. Но клянусь, что узнаю. А пока я не это выяснил, я буду относиться к вам не так, как велит начальство, а так… как считаю нужным. По обстоятельствам. А школьная ненависть, — заканчиваю я, усмехнувшись, и усмешка неожиданно получается почти снейповской, — вы не допускаете мысли, что ребенок в конце концов вырастает и способен избавиться от некоторых стереотипов и заблуждений?

Да уж, от одного из стойких школьных заблуждений — насчет внешности бывшего учителя и… эээ… степени его привлекательности — я за эти дни точно избавился. Правда, об этом ему лучше не знать… пока, во всяком случае. Хотя при его-то наблюдательности вычислить, что меня тянет к нему совершенно определенным образом, наверное, ничего не стоит. Ну вот зачем, спрашивается, он так внимательно меня сейчас разглядывает? Я смущенно отвожу глаза, пытаясь не ерзать под его пристальным изучающим взглядом, а он задумчиво поглаживает подлокотник тонкими пальцами и наконец негромко произносит:

— Да, вы действительно… выросли. Или, возможно, я в свое время чего-то в вас не разглядел. И, пожалуй, был неправ, сказав вам недавно, что вы ничему не научились у Дамблдора. Думаю, главному вы все же успели у него научиться — человечности.

Это что, похвала или констатация факта? Щекам вдруг становится жарко, и я смущенно опускаю глаза, но он, словно не заметив моего смущения, продолжает:

— Но тогда, если позволите… нет, не вопрос, а небольшой совет. С такими личностными качествами и задатками вам нечего делать в аврорате. Вы напрасно выбрали эту профессию — она не принесет вам никакого удовлетворения, только искалечит душу.

Я возмущенно открываю рот, чтобы возразить — и осекаюсь. Конечно, он не может быть прав… но сколько раз за последние дни, думая о работе авроров — их нежелании расследовать темные пятна в снейповском прошлом, их методах ведения допросов, их неоправданной жестокости — я испытывал раздражение и злость?

— Вам присуще стремление восстановить справедливость и докопаться до истины — чем вы успешно занимались в школе, к сожалению, в ущерб знаниям — и вы, наверное, считаете, что в этом и заключается цель аврорской деятельности, — продолжает Снейп. — Но вы ошиблись — любой настоящий аврор стремится не восстановить справедливость, а наказать виновных — и так, чтобы остальным, как говорится, неповадно было. А степень виновности конкретного человека авроры определяют сами — и не особенно утруждают себя расследованием обстоятельств дела. Разве иначе ваш крестный провел бы тринадцать лет в Азкабане?

Я снова пытаюсь возразить — и вновь умолкаю. Вот тут крыть мне нечем. Разве кто-нибудь из задержавших Сириуса посреди взорванной магловской улицы поверил его рассказу про Петтигрю? Да ведь, — я до боли прикусываю губу, вдруг осознав это простой факт, — достаточно было применить к нему легилименцию или Веритасерум — уж у него-то с памятью все было в порядке — чтобы понять, что он невиновен. Но к чему, когда доказательства вины столь очевидны? Преступник задержан, магический мир успокоился — чего же еще желать? Кстати, Стэн Шанпайк до сих пор в Азкабане, вдруг вспоминаю я. Несколько раз я пытался поговорить об этом с Блэкстоном, но он каждый раз искусно уводил разговор в сторону.

Получается, что Снейп все же… прав? Человек — это его выбор, говорил Дамблдор… Значит, я, несколько лет мечтая об этой работе, в результате сделал не тот выбор?..

— А вы-то сами? — внезапно вырывается у меня.

— В смысле? — Снейп удивленно приподнимает бровь.

— Вас, с вашими… личностными качествами и задатками — каким образом вас занесло к Пожирателям Смерти? Вы что, с детства мечтали очистить этот мир от маглов и маглорожденных — или к чему там призывал Волдеморт?

Выпалив это, я тут же жалею о вырвавшихся словах, но уже поздно. Вздрогнув, словно от удара, Снейп на секунду прячет лицо в ладонях, а когда опускает руки… Мерлин, ну почему я такой идиот? Правда, я и так собирался спросить его об этом — но уж сегодня, когда он спас двум маглорожденным жизнь — причем сделал это сознательно — можно было удержаться… А я не удержался — и теперь вынужден наблюдать, как утомленное, но вполне живое лицо в считанные секунды превращается в посмертную маску с пустыми мертвыми глазами.

— Профессор, можете считать это риторическим вопросом, — быстро говорю я, — и вообще, уже поздно, вы устали и…

— Нет, Поттер, — перебив меня, произносит он ровным — слишком ровным — тоном. — Я отвечу на ваш… риторический вопрос. Тем более вы как никто имеете на это право.

О чем это он? Ах да… пророчество. Я пытаюсь найти в себе следы негодования, которое испытал после рассказа Дамблдора, и не нахожу его — наверное, потому, что уже давно его не испытываю. Снейп ведь действительно понятия не имел о том, кому посвящено пророчество, а если бы узнал или догадался — наверняка сообщил бы моим родителям. Самое интересное, что я пришел к этому выводу после того, как в прошлом году спас Малфоя из горящей Выручай-комнаты. Тогда одна мысль о том, что мой заклятый враг может погибнуть, вызвала во мне такой ужас, словно я сам стал бы его убийцей, и потом, разбираясь в своих ощущениях, я невольно подумал, что Снейп мог испытывать то же самое. Посмотрим, совпадет ли его рассказ с моими выводами.

— Вы, конечно, подумали о пророчестве, но рассказать сейчас о нем — значит начать с конца, а я хотел бы все же начать с начала. Не бойтесь, я не собираюсь расписывать вам свои детство и юность в подробностях — это заняло бы всю ночь и совершенно неинтересно — просто представьте себе ребенка, у которого в силу разных обстоятельств почти нет друзей, зато ему необыкновенно легко дается магия, особенно темная.

Я киваю — похоже на мое магловское детство, правда, в особенностях магии я тогда не разбирался — и он тихо продолжает:

— Но были несколько человек — большинства уже нет в живых, остальные, как я, ждут суда — которые охотно посвящали меня в темную сторону магии, а я с удовольствием учился — во-первых, как я уже сказал, мне легко давалась эта магия, а во-вторых, это было так… соблазнительно — в совершенстве знать то, в чем не разбираются другие, выделяться из серой массы…

Он на секунду замолкает, а потом продолжает совсем тихо, так, что я невольно придвигаюсь ближе:

— Самое страшное, Поттер, что я уже тогда догадывался о, скажем так, нравственном аспекте и в общих чертах понимал, что собой представляют мои новообретенные знания. И, знаете… мне это нравилось. Нравилось думать, что у меня есть мощное оружие против врагов, нравилось чувство превосходства, ощущение власти над окружающими, которое давало мое тайное знание — но еще больше нравилась власть над этим знанием. Я считал, что, в совершенстве овладев Темными искусствами, подчинил их себе, что они превратились в средство, которое я, конечно же, буду использовать, только когда это действительно необходимо.

Я снова киваю — и это мне, оказывается, хорошо знакомо. Когда я обнаружил, что могу видеть окружающее глазами Нагайны — а значит, Волдеморта — я совсем не спешил закрыть он него свое сознание, считая, что смогу использовать это в своих целях, — и в результате потерял Сириуса.

— А еще мне льстило, что мной восхищаются… избранные, как они себя называли. Льстило, что со мной, полукровкой, считаются дети чистокровных волшебников — и льстило тем больше, чем меньше со мной считались остальные.

— На самом деле большинство школьников вам завидовали, — так же тихо говорю я, — даже Мародеры. Сириус и Люпин не раз говорили об этом. Потому и издевались.

— Да, потом я это понял. Но тогда… Всем, кто, как я думал, считал меня нулем и пустым местом, я стремился доказать, что это не так. Почему я тогда не ограничился зельеварением? — невесело усмехается он. — Почему решил превзойти этих гриффиндорских зазнаек в том, в чем они просто по определению не могли со мной соперничать? А когда я наконец понял, что доказать им свое превосходство у меня нет и не будет никакой возможности, мои… приятели рассказали мне о человеке, который, как они сказали, преследует исключительно благие цели и тоже пользуется Темными искусствами только как средством их достижения и которому нужен такой помощник, как я.

— И вы попросту купились? Вот так взяли и поверили? — недоуменно спрашиваю я.

— Поттер, я не просто, как вы выражаетесь, купился. Я поверил им с восторгом — наконец-то нашелся человек, способный в полной мере оценить мои знания и умения, человек, который вознаградит меня по заслугам. Я был счастлив, вступая в ряды Пожирателей, и горд, принимая его знак, — он встряхивает левой рукой, в запястье которой впечатана Метка. — Об оборотной стороне его идей, в которые я особо не вникал, — мне достаточно было того, что я кому-то нужен, — я тогда вообще не задумывался.

— А когда задумались — после пророчества? — я пытаюсь говорить спокойно, будто речь идет вовсе не о моих родителях.

— Нет, раньше, — глухо отвечает он. — Когда понял, что он меня использует, как я использую магию — просто как средство для достижения цели. Что ему нужен не помощник, не друг, а слуга, беспрекословно выполнявший бы его указания. Я варил для него яды… страшные яды, от которых нет противоядия — но он не объяснял мне, зачем это нужно, а когда я попытался сам расспросить его, сказал, что вознаграждает исполнительных, а не любознательных. Но я всегда был любознательным — и мне не понравилось подчиняться так… слепо, и, пожалуй, тогда впервые пришло в голову, что другим это тоже может не нравиться. Что ни маглы, ни маглорожденные не обязаны подчиняться чистокровным магам только потому, что у тех магия в буквальном смысле в крови. Помню, что я обдумывал это всю ночь и под утро пришел к выводу, что не хочу жить в мире, где человека можно использовать, как вещь — и уничтожить, как вещь, если не нужен или мешает. И на следующий день я сказал ему, что хочу уйти.

— Вы… сказали Волдеморту… — я потрясенно умолкаю, и он надменно вздергивает подбородок:

— Вы что, считаете, что я когда-нибудь боялся его? Конечно, я понимал, что он может попытаться наказать или уничтожить меня, но я не уступал ему ни в чем, кроме легилименции, а остальных его слуг — о да, они были счастливы, называя себя его слугами — превосходил и в этом, так что сражаться со мной в одиночку никто бы не рискнул, а до нападений скопом они тогда еще не опустились. Так что он выслушал меня вполне спокойно и… отпустил. Попросил только о небольшой услуге напоследок — провести вечер в «Кабаньей голове» и сообщить, если услышу что-то примечательное.

— И вы услышали, — шепчу я, и от его высокомерной позы не остается и следа — он опускает голову так низко, что длинные волосы полностью скрывают лицо, и глухо выговаривает:

— И я услышал. И сообщил, считая, что сообщаю нелепицу — кто и когда верил пророчествам Трелони?! И ушел от него в уверенности, что перелистнул эту страницу своей жизни без особых потерь. А потом узнал от Малфоя — с ним единственным из Пожирателей я продолжал общаться по школьной привычке, — что Волдеморт разыскивает тех, о ком говорилось в пророчестве. И не абстрактных мужчину и женщину — а Джеймса Поттера и Лили Эванс.

— Поттер, — произносит он так тихо, что я скорее угадываю, чем слышу слова, — вы вправе мне не верить, но я никогда не желал смерти вашим родителям и если бы хоть на миг предположил, что речь идет о них, никогда бы не рассказал Волдеморту о пророчестве — даже несмотря на то, что считал сказанное бессмыслицей… и тем более потому, что мы с вашим отцом были врагами. Я всегда предпочитал разбираться со своими врагами один на один, а не подставлять их под чью-то палочку.

Я молча киваю, не в силах выговорить ни слова. Я угадал и с незнанием, и с мотивами — а Дамблдор был прав, сказав мне, что Снейп совершил ошибку, но не преступление. Если уж на то пошло, вдруг приходит мне в голову, он виновен в смерти моих родителей не больше, чем сам Дамблдор. Снейп сообщил информацию, которую считал бессмыслицей, ни для кого не представляющей опасности, а директор, уже зная о планах Волдеморта, не счел нужным настоять на том, чтобы самому стать хранителем тайны. Кстати, когда он узнал?..

— Когда вы сообщили Дамблдору? — наконец выдавливаю я.

— В тот же день. Рассказал все как было. И тогда же предложил свои услуги в качестве шпиона. Дамблдор пытался меня отговорить, считая, что для меня это слишком опасно — представляете, Поттер, он еще и за меня тогда беспокоился! — но я настаивал, и он согласился, правда, с одним условием.

— Каким?

— Он предложил мне эту работу. Сказал, что Волдеморт охотнее мне поверит, если я пообещаю когда-нибудь поднести ему Хогвартс на блюдечке, и я, как ценный слуга, буду рядом с ним в относительной безопасности. Как вы понимаете, собственная безопасность меня тогда не слишком волновала — но школе был нужен зельевар, и я принял его предложение. А затем вернулся к Волдеморту.

— То есть вы пришли к Волдеморту и просто сказали, что передумали и хотите вернуться? — уточняю я — слишком уж неправдоподобно это звучит, и Снейп слабо фыркает:

— Это было гораздо проще сделать, чем вам кажется. Тогда у него было не слишком много сторонников, а я мог принести немалую пользу — и, кроме того, чувства тех, кто ему подчиняется, его никогда не интересовали — только поступки. Он посчитал, что я ушел от него потому, что меня переманил Дамблдор — и вернулся тоже с корыстной целью, содрать с него побольше за шпионаж в Хогвартсе. Уверяю вас, это ему даже понравилось — ему нравились понятные и предсказуемые слуги.

Он умолкает и молчит так долго, что я начинаю беспокоиться — я ведь по-прежнему не вижу его лица за завесой густых прядей.

— А что было… потом? — осторожно спрашиваю я.

— Поттер, я ведь, кажется, уже ответил на ваш вопрос, как меня занесло к Пожирателям. Впрочем, если хотите… Хорошо. — Его голос звучит тускло и невыразительно, но дрожащие пальцы внезапно с силой стискивают подлокотники. — Когда я узнал о гибели ваших родителей, я принял яд. Здесь, в этих комнатах. К несчастью, Дамблдор именно в тот день решил меня навестить, хотя тогда он очень редко спускался ко мне в подземелья. Возможно, он просто что-то почувствовал. В лаборатории не было противоядия, но он где-то — позже я так и не поинтересовался, где — раздобыл безоаровый камень… в результате, я как видите, выжил, а он сказал потом… сказал… — Снейп прерывисто втягивает воздух, но все же заканчивает: — сказал, что должен был составить мне компанию, потому что не меньше моего виновен в их смерти, но не будет этого делать, и мне не советует, потому что у Поттеров остался сын, которому понадобится помощь и поддержка.

Хорошо, что его лицо все еще скрыто волосами и он не видит, как я смаргиваю слезы. Я задал ему один вопрос, а получил ответы сразу на несколько, в том числе и на тот, который занимал меня все шесть хогвартских лет — почему директор доверяет Снейпу.

Потому что нашел его здесь умирающим — а после такого других доказательств раскаяния обычно не требуется. Решил навестить его… к несчастью… почему он так сказал?

— Почему вы сказали — к несчастью? — негромко спрашиваю я, горячо надеясь, что голос звучит ровно.

— Потому что если бы я тогда умер, он, возможно, был бы сейчас жив, — отвечает он как-то бесцветно и наконец-то отбрасывает с лица волосы. Я поспешно отвожу глаза, боясь увидеть следы слез, но изможденное лицо по-прежнему напоминает маску своей застывшей безучастностью. Да… пожалуй, я предпочел бы слезы. Похоже, он опять готов посвятить вечер занятию, за которым восемнадцать лет назад застал его Дамблдор, случайно — или неслучайно — заглянувший в подземелья.

Встряхнуть бы его сейчас как следует, так, чтобы почувствовал — но после Круцио боль наверняка будет… как после Круцио. А если вот так?..

Я протягиваю правую руку и кладу ее поверх хрупкой кисти, все еще сжимающей подлокотник — но не стискиваю, как собирался, а поглаживаю, неторопливо, плавно, почти нежно, и — да! — на безучастном лице медленно проступает что-то похожее на удивление.

— Что вы такое делаете, Поттер? — негромко спрашивает он и пытается высвободить руку — но я в корне пресекаю эти вялые попытки, левой рукой осторожно придерживая локоть, а правой продолжая поглаживать горячую — кажется, жар еще усилился — кисть.

— Пытаюсь доказать вам, что вы живой, — будничным тоном сообщаю я. — Что он хотел, чтобы вы жили, раз вытащил вас с того света — и верил, что вы больше этого не сделаете… да и вообще он вам верил, а вы собираетесь наплевать на его доверие и трусливо смыться, так и не узнав правду?

— Какую правду? — да, видимо, дела совсем плохи, раз даже упоминание о трусости его не зацепило. — Вы собираетесь доказать, что это не я убил директора? Вы, бывший этому свидетелем?

— А то, что Сириус Блэк уничтожил кучу маглов, видели по меньшей мере человек тридцать, — говорю я спокойно. — Вам напомнить, чем там все закончилось?

Я очень рассчитывал на это довод, и он подействовал даже круче, чем я ожидал: Снейп прекращает попытки высвободить руку, на секунду его кисть замирает под моими пальцами, и вдруг поворачивается — я не успеваю помешать этому движению — и тонкие горячие пальцы сжимают мою ладонь с неожиданной силой, а огромные глаза, распахнувшиеся во всю ширь, внезапно оказываются в нескольких дюймах от моих.

В понедельник, когда я пытался заставить его подчиниться, они оказались так же близко, но тогда этот взгляд был полон взбесившего меня превосходства. А сейчас в черных зрачках плещется такая сумасшедшая смесь отчаяния с надеждой, что у меня перехватывает дыхание.

Так близко. Так ошеломляюще близко, что не отвести взгляд.

Радужка полированного черного мрамора, такая, что не различить, где кончается зрачок… Синеватые тени на тонкой нежной коже подглазий в сеточке ранних морщин…

Я мог бы коснуться их губами.

Во рту мгновенно пересыхает, а сердце, замерев на секунду, пускается вскачь, словно с русских горок. Кажется, ты хотел заставить его почувствовать себя живым? Учись, Поттер, у него это получилось гораздо лучше. Живее просто некуда.

Только бы он отпустил сейчас мою руку. Только бы не отпускал.

А он даже не подозревает, что натворили два его простых движения.

— Вы действительно верите, что все можно… как-то объяснить? — тихо спрашивает он, еще сильнее стиснув мою окаменевшую ладонь. — Вы и правда попробуете это сделать?

— Правда, — бормочу я. — Верю и попробую. Только давайте не будем сейчас выяснять, почему я собираюсь это сделать — уже двенадцатый час, вам давно пора в постель, чтобы завтра хоть как-то держаться на ногах, а мне еще к Макгонагалл идти.

— И вы не боитесь оставить меня одного? — слава богу, он наконец разжал пальцы и откинулся в кресле.

— Ну, — пожимаю я плечами, — вам же хуже, если надумаете что-то с собой сделать — так и не узнаете, чем все закончилось, а любознательность, как я недавно выяснил, всегда была вашей отличительной чертой.

— Любопытство сгубило кошку, — ворчит он, поднимаясь, и я облегченно перевожу дух — кажется, это снова Снейп, а не кандидат в покойники. Но когда за ним закрывается дверь спальни, я все-таки накладываю на нее запирающее заклятие. Рисковать не стоит — любопытство любопытством, но в лаборатории полно ядов, и наверняка не на все есть противоядия, а экспериментировать с безоаром мне сегодня как-то не хочется.

А то, чего мне хочется… То, что несколько минут назад я почти готов был сделать — и сделать сознательно…

Нет, я точно идиот. И в доказательствах это не нуждается. Ладно, вчера все можно было списать на гормоны и неразумную часть тела, что я с удовольствием и сделал… да еще с каким удовольствием. Но поцелуй — это уже не прихоть тела, это… движение души, и если телу, как выяснилось, достаточно воображения, то с душой-то мне что теперь делать?!

Ведь если это вполне осознанное желание означает… то, что оно означает, — это же катастрофа. Во всех смыслах.

Хорошо, пусть не во всех. Пусть то, что он старше на двадцать лет, не имеет значения, то, что у него отвратительный характер, — несущественно, а его многолетняя ненависть ко мне, как оказалось, не вполне соответствует действительности. Но то, что я помню и никогда не забуду, — умоляющий шепот Дамблдора, зеленый луч, вылетающий из снейповской палочки, холодное «Авада кедавра»… Кого я пытался убедить в том, что этому можно найти оправдание, — его или себя?!

Как будто даже самое убедительное оправдание сможет — нет, не перечеркнуть, а отменить то, что он сделал. Повернуть все вспять, так, что, войдя в знакомую до последнего завитка на обоях круглую комнату, я снова встречу внимательный изучающий взгляд ярких голубых глаз за стеклами-полумесяцами.

«Гарри, я всецело доверяю профессору Снейпу…»

Со сдавленным стоном я прислоняюсь к стене пылающим лбом — и прикосновение к ледяному граниту слегка отрезвляет.

Спокойно, Поттер. Может, все не так катастрофично. Может, то, что ты принял за влюбленность — всего лишь проявление сочувствия и жалости, а в этих чувствах к нему я себе уже признался, и даже Макгонагалл не считает их предосудительными.

Ага, конечно. Кого ты пытаешься обмануть? Кровать, плед, горячее молоко… и этот несостоявшийся поцелуй. Впечатляющее завершение цепочки… интересно, что окажется следующим звеном?

Следующего звена не будет, мрачно обещаю я себе, шагая по полутемным коридорам. Я забочусь о нем, потому что он нуждается в помощи и заслуживает ее, и мне плевать, что думают по этому поводу мои… коллеги. Пытаюсь докопаться до истины, потому что в его деле слишком много неясностей, которые никого, кроме меня, не интересуют. Но я никогда не позволю себе испытать что-то большее, чем сочувствие, к человеку, убившему Альбуса Дамблдора, чем бы он при этом ни руководствовался. А прихоти тела и движения души могут отправляться к дементорам.

И вообще хватит об этом думать, по крайней мере на сегодня. У меня есть и другие заботы — да хотя бы здоровье близнецов… черт, и здесь без мыслей о Снейпе не обойтись… или вот записки — уж они-то с профессором никоим образом не связаны.

— С мальчиками все, кажется, обошлось. Правда, оба еще без сознания, но Помфри утверждает, что главное сделано и недели через две даже последствий не останется, — Макгонагалл, отложив бумаги, утомленно откидывается в кресле. Она выглядит очень усталой и постаревшей, и я обещаю себе побеседовать с негодниками по душам, как только их выпишут из больничного крыла. — А что с… профессором?

— Наверное, спит, — хмуро отвечаю я. — Я дал ему горячего молока, если это можно считать лекарством.

Ага. А еще выслушал его исповедь. В очередной раз отвлек от мыслей о самоубийстве. И…

— Зато хотя бы допроса сегодня не было, так что, надеюсь, завтра он сможет вести занятия, — быстро заканчиваю я, отметая воспоминание о сухих горячих пальцах, сжавших мою ладонь. Макгонагалл кивает так торопливо, будто ждала от меня именно этих слов:

— Да, Гарри, конечно, это очень важно. Это я и хотела узнать. Знаешь, так утомительно перекраивать расписание… Кстати, ты не подождешь пару минут, пока я закончу со школьными делами, а то потом забуду, что собиралась сделать.

Я невесело улыбаюсь, глядя, как она снова склоняется над каким-то длинным свитком. Похоже, не только мне приходится скрывать от себя и окружающих истинные мотивы своего отношения к Снейпу. И, пожалуй, в этом смысле ей еще тяжелее, чем мне — все-таки они столько лет работали вместе, и для деканов соперничающих факультетов отношения у них были вполне мирные. А потом еще и Орден, для которого Снейп, как ни крути, сделал уж всяко не меньше, чем Макгонагалл… пока не стал тем, кем стал.

Не меньше… да какое там, гораздо больше. До сих пор помню признание Моуди на одном из заседаний Ордена, уже без директора: «Невыносимо думать, что это ублюдок приносил на порядок больше пользы, чем любой из нас» и сказанные тогда же слова Люпина: «Приходится признать, что без Снейпа мы беспомощны, как новорожденные котята». Помню, что, услышав это, я тут же вспомнил кошек миссис Фигг, бесстрашно защищавших свое слепое пищащее потомство, и с горечью подумал, что даже у новорожденных котят есть защитник и они не столь уязвимы.

Но какое-то время орденцам продолжало везти, порой просто невероятно, и многие приписывали это остаткам защитной магии Дамблдора. А потом стали появляться записки.

Одни оказывались под дверью дома на площади Гриммо, другие таинственным образом появлялись в карманах, третьи влетали в каминные трубы — но ни одну, насколько я помню, не принесла сова или домашний эльф. Написанные неровным детским почерком на клочках замызганного пергамента, они содержали столь ошеломляющие сведения о планах Волдеморта, что на первые две мы никак не отреагировали, считая их провокацией. Но потом, убедившись, что описанные события действительно случились и, что самое прискорбное, привели к предсказанным последствиям, орденцы стали использовать полученную столь странным образом информацию — и она оказывалась бесценной. Понятно, что в войну некогда было вести подсчеты, но после победы выяснилось, что именно благодаря запискам Ордену удалось провернуть свои самые блестящие операции, а большая часть орденцев и вовсе обязана их загадочному автору жизнью.

Несколько записок были обнаружены в Хогвартсе — все с сообщениями о той или иной беде, грозящей школьникам. Благодаря одной из них уцелел весь пятый курс Равенкло — профессор Вектор успела увести детей с Астрономической башни буквально за пять минут до ее падения; а еще одна предупредила Макгонагалл об Удушающем заклятии, наложенном на гриффиндорские спальни, — если бы не это сообщение, на следующий день гриффиндорцев в школе вообще не осталось бы.

Я тоже получил пять таких записок. Три — с исчерпывающей информацией о местонахождении хоркруксов, одну — с предостережением не появляться в Рождество в Хогсмиде — тогда там буйствовал Грэйнбек, и последнюю, написанную так коряво, что я еле разобрал почерк, — накануне Хогвартской битвы. В ней было всего пять слов: «Используй против Волдеморта только Экспеллиармус», — и лишь благодаря этой информации я выжил и уничтожил того, кто был уверен, что я обречен. Если бы не этот клочок пергамента, я применил бы против него все, что умею, — и погиб бы, пораженный первым же заклятием, отскочившим от Зеркала, как погибли в Последней битве десятки защитников Хогвартса. Считалось, что заклятие Зеркала давным-давно утрачено, но Волдеморт сумел разведать и этот секрет, как в свое время тайну хоркруксов, и настолько уверился в собственной непобедимости, что снова, как в ночь своего возрождения, решил расправиться со мной собственноручно и даже очертил магический круг. Только вот он не знал, — а может, не придал значения — что проникнуть через Зеркало способно невинное, почти детское заклятье.

Ну, то, что мой Экспеллиармус подкинул его палочку в воздух так, что он сам оказался в зоне ее обстрела, было, конечно же, чистейшей воды везением. Но если бы не записка, у меня и этого шанса не оказалось бы. Помню, как, выпалив заклинание, на долю секунды я почувствовал себя второкурсником в Дуэльном клубе, и безгубый рот Волдеморта изогнулся в глумливой усмешке, — мол, это все, на что ты способен?! — а в следующую секунду он уже падал, пораженный собственной Авадой, потому что от хозяйской палочки Зеркало не спасало.

Гадать, кто автор записок, было так же бессмысленно, как и пытаться вычислить его по почерку — корявые неровные буквы могли принадлежать совсем несмышленышу, только-только научившемуся письму. Но писал, разумеется, не ребенок. Писал взрослый, применивший потом заклинание, снова сделавшее его почерк детским, — помню, на шестом курсе оно было в большом ходу у авторов любовных посланий, и Гермиона, хихикая, показывала мне писульки с кривыми каракулями Рона. Самое интересное, что при определении авторства обычное Идентификационное заклятие не срабатывало — изменить почерк на подлинный мог только автор… который, скорее всего, был уже мертв, иначе зачем бы ему скрываться от славы и заслуженной благодарности.

Тем не менее Скримджер лично дал аврорам указание расследовать это дело и выразился при этом с несвойственной ему выспренностью — я помню его слова из статьи в «Пророке»: «Мы просто обязаны воздать по заслугам человеку, перед которым весь магический мир в неоплатном долгу». Он произнес это непривычно горячо и искренне — и в кои-то веки я был с ним согласен. А в аврорате расследованием занялся сам Блэкстон. Помню, как я был удивлен, узнав, что он лично опрашивает всех хоть сколько-нибудь причастных к получению записок, и как он ответил мне без своей обычной дежурной усмешки:

— Мой сын… он тоже был в тот вечер на башне. И если есть хоть один шанс поблагодарить человека, спасшего жизнь моему мальчику, или хотя бы отдать дань его памяти, я этим шансом воспользуюсь.

Но на самом деле шансов было не так уж много. Колдографии записок несколько раз печатались в «Пророке», мы получили несколько сов с сообщениями о предполагаемом авторстве, но всякий раз оказывалось, что похожий почерк принадлежал давно умершим людям. Допросы Пожирателей, в том числе, конечно, и Снейпа — автор мог быть в какой-то момент разоблачен или признался под пыткой — тоже ничего не дали. Оставалась надежда, что записки принадлежат кому-нибудь из пациентов св. Мунго — несколько человек, попавших под заклятия, до сих пор находились без сознания. Но… кто из них мог быть настолько осведомлен о планах Волдеморта? Как записки попадали в Хогвартс? Вопросы, вопросы…

— Вот, Гарри, нам их вернули, — закончив со своими бумагами, Макгонагалл с грустной улыбкой протягивает мне несколько клочков пергамента с неровными краями, ставших совсем плоскими, столько раз я их перечитывал. — Блэкстон оставил у себя только один, тот, что с предостережением о падении башни. Сказал, что для опросов его достаточно. Но знаешь, — привстав, она прячет свои записки в небольшой шкафчик за спиной, оставив одну на столе, — на самом деле я боюсь, что он потихоньку сворачивает расследование. Сказал, что уже опросил всех, кого только можно, разве что домашним эльфам образцы почерка не показывал.

— А что, это мысль, — оживляюсь я, — и Добби мог бы помочь — он ведь наверняка знает всех домашних эльфов, а эльфы могут помнить, как их хозяева писали в детстве… Завтра же отдам ему одну из своих записок!

Автор:


— Да я уже приготовила, — Макгонагалл задумчиво вертит в пальцах темный клочок. — Знаешь, столько раз их рассматривала — и иногда кажется, что вот-вот вспомню… но каждый раз что-то ускользает. Не исключено, что это мог быть один из моих учеников, но, Гарри, я столько ваших пергаментов перевидала… Хотя почерк, конечно, примечательный, даром что совсем детский. Вот видишь этот нажим, эти четкие линии — и самомнения хватает, и решительности, и смелости этому ребенку было не занимать.

— И взрослому тоже, — тихо говорю я. — Представляете, как он рисковал? Только вот как он добывал сведения? Может, как я в свое время, проникал в мысли Волдеморта? А может…

— Блэкстон считает, что это мог быть кто-то из родственников одного из Пожирателей... кого-нибудь из самых доверенных слуг Волдеморта… кто-то, кто тайно был на нашей стороне и сообщал все, что узнал, скажем, от брата. Только вот зачем ему тогда скрываться, если он жив, а опросы Пожирателей…

— …ничего не дали, — хмуро заканчиваю я. — А самым доверенным слугой Волдеморта был вообще-то Снейп. Вы что-нибудь знаете о его родственниках?

— Насколько я знаю, его родители умерли очень давно, о другой родне никогда не слышала… да и вряд ли он стал бы хоть с кем-нибудь откровенничать. Просто не представляю себе этого.

— Это точно, — киваю я — рассказывать, насколько откровенен он был сегодня со мной, почему-то не хочется. — Ладно, профессор, спасибо за информацию… и я, наверное, пойду — он там один, а оставлять его так надолго не стоит — ну, я его, конечно, запер, но он болен и все такое...

@темы: гп

---

Лучше поздно. ГП пейринг ГП/СС

Один из сильнейших снарри фанфиков. Кто не читал, прочтите, не пожалеете.

Продолжение в комментариях.

Автор: Mummica

Пэйринг: ГП/СС
Рейтинг: NC-17
Жанр: Angst, Drama, Romance
Размер: Макси
Статус: Закончен
Саммари: Война окончена. Поттеру, проходящему стажировку в аврорате, поручают надзор за выжившим Пожирателем номер один. Но в первый же вечер Гарри узнает о ненавистном ему человеке кое-что неожиданное…
КОММЕНТАРИИ: AU по отношению к седьмой книге, хотя встречаются упоминания отдельных сюжетных моментов. Просто еще один вариант развития событий. За некоторые идеи спасибо моим любимым авторам - Juxian Tang и Serpensortia.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ: Слэш, но вообще-то все довольно наивно, прямолинейно и предсказуемо, включая happy end, с которого, собственно, все и начинается

Понедельник, 1 декабря.

Утро. Сейчас, должно быть, уже утро.

Я открываю глаза и вижу над собой серые каменные своды.

Я знаю, что камень холодный, очень холодный. Если прикоснуться к стене и задержать руку хотя бы на минуту, начнет ломить пальцы. Подземелья, чтоб их… Прожил здесь неделю и уже чувствую себя как узник замка Иф — хорошо хоть подземный ход копать не надо.

Не кощунствуй, Поттер. Если он захочет остаться — а Макгонагалл полна решимости уговорить его снова занять пост директора — ты будешь считать минуты до того мига, когда сможешь снова прикоснуться к серому граниту, и секунды до мгновения, когда тебе будет позволено дотронуться до его ладони, почти такой же холодной, как этот гранит.

Позволено? Да, конечно, мне будет позволено — и это, и… многое другое. Но я знаю, что еще не одну неделю буду просить позволения на любое, самое ничтожное действие и прикосновение. Просить если не словом, так взглядом, жестом, даже рискуя нарваться на раздраженный окрик — но я все равно не смогу по-другому.

Я слишком виноват перед ним. Конечно, вчера он убеждал меня в обратном, говорил, что мне не в чем каяться, а ему не за что прощать, и я даже сделал вид — ну, или попытался — что согласен. Не думаю, что смог обмануть его — он слишком красноречиво поморщился, когда я попросил разрешения прилечь на его кровать.
Честно, я просто хотел полежать с ним рядом, глядя, как он засыпает, — я боялся, что ему снова привидится кошмар. И это действительно случилось, но когда я его успокоил и он наконец заснул, я не нашел в себе сил подняться и, призвав плед, задремал на самом краешке кровати. Помню, что выныривал из полусна каждый раз, когда он шевелился или кашлял. Плотнее подтыкал одеяло, поправлял волосы, разметавшиеся по подушке. Слава Мерлину, он ни разу не проснулся — но я не решался вновь погружаться в дремоту и, борясь со сном, снова и снова вглядывался в тонкий бледный профиль.

По лицу его тоже били — но так, чтобы не оставалось следов. А ссадина на виске, оставшаяся после того, как в первый — и единственный — раз его допрашивал я, уже почти незаметна.

Внезапно меня охватывает сумасшедшее желание опять взглянуть на него, чтобы убедиться в этом — желание и какой-то дикий иррациональный страх. Смешно же, в самом-то деле — как будто за те два-три часа, в которые я все-таки позволил себе отключиться и поспать, он мог куда-то подеваться. Но тогда почему его дыхания почти не слышно? Ночью оно было хриплым и тяжелым.

Кое-как справившись с собой, я опасливо скашиваю глаза и с облегчением выдыхаю. Здесь он, здесь. Совсем рядом, в каких-нибудь пяти дюймах. Спит, чуть повернувшись ко мне, так что теперь я хорошо вижу его лицо. Спит. Тонкие губы чуть приоткрыты, ресницы неподвижны — и так хочется поверить, что темные круги под глазами — просто тень от этих длинных ресниц.

Я думал раньше, что хорошо знаю это лицо — узкое, тонкокостное, с впадинками под высокими скулами, хищным ястребиным носом и надменной линией тонкого рта, с резкой морщиной между бровями и глубокими складками у губ. Умное, гордое и властное лицо, которое я возненавидел с первых дней в Хогвартсе и всю жизнь искренне считал, что никаких чувств, кроме ненависти, оно вызвать не может. Да что там, я еще неделю назад так думал. А сейчас оно стало для меня… нет, даже не прекрасным и не только любимым. Единственным.

Я знаю, что кое-что у меня никогда не получится. Я не сумею разгладить эти скорбные морщинки. Не смогу сделать так, чтобы из густых черных прядей исчезли серебристые нити седины. Не смогу стереть из его памяти все случившееся. Но что-то я все же попытаюсь сделать — и даже уверен, что мне это удастся.

Я хочу, чтобы он опять научился радоваться жизни — если когда-нибудь он это вообще умел. Я буду вытаскивать его из этих кошмарных подземелий — лучше бы, конечно, в Лондон, но можно и для того, чтобы просто побродить по Хогсмиду, пропустить рюмочку в «Кабаньей голове», как это любил Дамблдор. Ну а если он недовольно фыркнет и откажется куда-либо вылезать, буду часами торчать в неуютной, пропахшей зельями лаборатории и в меру своих весьма скромных возможностей помогать ему варить эти самые зелья, раз уж бульканье вязкой жижи в закопченном котле способно доставить ему радость.

Я хочу, чтобы он снова смог улыбаться, хотя, честно говоря, не буду иметь ничего против и его фирменной саркастичной усмешки — да что угодно, пусть язвит, ехидничает, издевается, я еще и поводов подкину, только бы не пустые мертвые глаза и посмертная маска вместо лица. Вчера мне, кажется, удалось на время спугнуть его демонов — и я сделаю все, чтобы они не вернулись.

Я хочу, чтобы он наконец простил себя. Смог же он простить меня — по крайней мере, он об этом сказал — так, может, и это в конце концов получится?

Жалко его будить, но придется — ему предстоит выпить чертову уйму зелий, и некоторые лучше всего действуют именно утром — он мне сам вчера объяснил, когда я попытался уговорить его принять их на ночь. Я с удовольствием разбудил бы его поцелуем, но не знаю, как он к этому отнесется, а экспериментировать боюсь. Поэтому я, вздохнув, откидываю краешек одеяла и легонько сжимаю его расслабленную ладонь.

Он слегка вздрагивает, но ресницы по-прежнему неподвижны — и, помедлив, я все-таки решаюсь на то, в чем просто не могу себе отказать — осторожно вытягиваю его руку из-под одеяла и подношу к губам холодную кисть.

Слава богу, отек совсем спал и это снова его рука — узкая, сухая, с длинными тонкими пальцами, почти хрупкая — но я знаю, что эта хрупкость обманчива. Я знаю, какими сильными могут быть его руки — в субботу он отшвырнул от меня огромного Пожирателя смерти как котенка. А еще — воспоминание об этом наполняет меня жаркой радостью — я знаю, какими они могут быть нежными.

Я прикладываю к щеке его ладонь с твердыми шершавыми бугорками мозолей, вдыхая еле уловимый горьковатый запах, впитавшийся в кожу за долгие годы возни с зельями. Скольжу сомкнутыми губами по гладкой молочно-белой коже, чуть дотрагиваясь, целую выпуклые косточки и венки, осторожно касаюсь полузаживших багровых отметин от ожогов и уродливых синяков на запястье. Синевато-черные — от аврорских наручников, но вот эти, недельной давности, уже с заметной желтизной — на моей совести… Я снова зажмуриваюсь — на этот раз от стыда — и именно в этот момент ощущаю, что он проснулся: расслабленная кисть едва заметно напрягается.

Открыл он глаза или нет? Замерев, но не решаясь отпустить его руку, я судорожно соображаю, что делать. Если я сейчас разомкну веки, его взгляда не избежать — и я так хочу этого… и боюсь. Боюсь того, что могу увидеть в этом взгляде. Вчера… вчера много чего случилось, он не вполне владел собой от потрясения и, может, поэтому мне удалось разглядеть в его глазах нечто, позволившее мне полночи промечтать о нашем… общем будущем. Сегодня там может быть что угодно.

— И долго будем дрожать и бояться? Ну же, смелее, победитель Волдеморта!

Боже, он что, читает мои мысли прямо через черепную коробку!? Или они ему через кожу передаются? А голос… Тихий, но по-прежнему глубокий, предсказуемо насмешливый — и непривычно ласковый. А, будь что будет…

Я и правда ждал чего угодно — от равнодушия до безмолвного, но красноречивого приказа покинуть его покои. Но то, что я вижу… Насмешка — куда ж без нее! — и усталое спокойствие, а глубже?.. не может быть… теплота и… о боже… неужели правда?..

Это как лунный отблеск в темной воде, как золотистые искры в бархатной черноте углей. Я мог бы подобрать другие сравнения, но именно так я подумал, впервые увидев это в его глазах в пятницу. Тогда все могло быть… следствием обстоятельств. Сегодня же…

Прерывисто вдохнув — оказывается, эти полминуты я не дышал — я наконец отпускаю его руку и, рывком придвинувшись ближе, обнимаю его, стиснув худые плечи, прижимаю к себе, уткнувшись куда-то в воротник его ночной рубашки. Он сдавленно охает и пытается меня отпихнуть. Мерлин, какой же я идиот. Первосортный. Но я не нахожу в себе сил отодвинуться и только немного ослабляю объятие, и его раздраженное ворчание кажется мне райской музыкой:

— Поттер, ты решил завершить начатое твоими коллегами и сломать мне уцелевшие ребра?

— Я же сказал вчера, что уволился, — бормочу я, осторожно проводя кончиками пальцев по острым лопаткам — и замираю, чувствуя, как его рука ложится мне на затылок и холодные пальцы зарываются в волосы, касаясь шеи, отчего меня мгновенно охватывает озноб. Наверное, он решил, что это от холода, потому что дальше происходит нечто невообразимое — он выдергивает зажатый между нами край одеяла и, притянув меня ближе, набрасывает его мне на спину, продолжая ворчать:

— Подоткнись там, мне не дотянуться… Что, вот так лежал и мерз всю ночь? Имей в виду, я не в том состоянии, чтобы варить перечное зелье, и если ты заболеешь…

— То я сварю его сам, — шепчу я, наслаждаясь его обеспокоенным тоном и тяжестью руки, обнимающей меня поверх одеяла. По правде говоря, отвечать не хочется — хочется прижаться к нему еще теснее, но сейчас в этом нет ничего от возбуджения. Это так невероятно — то, что он впустил меня в свое личное пространство… нет, даже больше — впустил в свою жизнь, если верить тому, что я прочел в его глазах. Невероятно, невозможно — но это случилось. И пусть даже не надеется, что я уступлю хоть полпяди из столь щедро предложенного. Общая кровать, общее одеяло, общее тепло… Общая боль и воспоминания — и это тоже принадлежит теперь нам обоим, и если мы разделим память на двоих, нам будет легче справиться с ее горькими дарами.

А я… я-то что готов ему предложить? Да все, включая бессмертную душу. Впрочем, принять этот дар ему совесть не позволит. Я подавляю смешок — неделю назад «совесть» и «Снейп» были для меня несовместимыми понятиями. А теперь, убедившись в обратном, я слегка опасаюсь, чтобы эта его совесть не помешала воплощению в жизнь моего главного плана — сделать его счастливым.

Ничего, договоримся как-нибудь…

— Поттер?..

— М-м?

— Жалко тебя будить, но я хотел бы принять зелья еще до завтрака. Впрочем, лежи, я попробую сам подняться…

Я что, опять задремал? И, конечно, напрочь забыл о его зельях. Я одним движением выскальзываю из-под одеяла и вскакиваю так поспешно, что он вздрагивает и морщится:

— Так, теперь ты решил добить меня предупредительностью? Умоляю, не надо бросаться исполнять каждую мою просьбу с таким видом, будто это последняя просьба в моей жизни — если, конечно, ты не хочешь, чтобы я чувствовал себя вампиром, пьющим кровь невинных младенцев.

— Я такой же невинный младенец, как ты вампир, — бормочу я, уже подойдя к двери, но слышу сзади раздраженное:

— Хватит. Иди сюда.

Покорно возвращаюсь к кровати и сажусь на край. Непонимающий вид сделать не получится — он слишком хорошо знает, о чем я.

— Послушай, Гарри, — я вздрагиваю от непривычного обращения, но он, кажется, предпочел этого не заметить. — Перестань это делать.

— Делать что?

— И изображать идиота, кстати, тоже. Ты, вне всяких сомнений, посредственность, — я обиженно вскидываюсь и он довольно улыбается, увидев это, — но отнюдь не идиот. Перестань обвинять себя в чем ты там себя винишь. Я уже говорил это вчера и повторяю снова — ты делал всего лишь то, что было тебе поручено — присматривал за Пожирателем Смерти, и вел себя при этом… достойно. Гораздо более достойно, чем я мог себе когда-либо представить.

— А Веритасерум? — тихо возражаю я. Он насмешливо фыркает:

— Ладно, будем считать это местью за многолетние придирки. Но ты ведь не отмахнулся от того, что услышал, как твои… бывшие коллеги. Ты задумался. А то, что потом ты попытался мне поверить — это… я… — он вдруг умолкает.

Старательно не замечая дрожащие губы и повлажневшие ресницы, я снова придвигаюсь ближе — ох, не суждено ему принять свои зелья до завтрака — и склоняю голову ему на плечо, зарываюсь в волосы, вжимая лицо в густые пряди, а он шепчет, стиснув мою руку, и в тихом прерывистом шепоте больше нет насмешки:

— Глупец… Хватит уже себя мучить… Где бы я сейчас был, если бы не ты.

Я мог бы, конечно, сказать, что восстановленный портрет Дамблдора обошелся бы и без меня, но я молчу, слушая, как его дыхание постепенно выравнивается, и пытаюсь выровнять свое.

Если бы я не отвел сейчас глаза, я увидел бы его слезы.

Нет, не так. Он позволил себе это — при мне.

Он действительно доверился мне.

Мерлин, только бы самому удержаться…

Я пытаюсь дышать через нос — не помогает, и через полминуты слышу насмешливое — никогда не думал, что буду так рад насмешке в его голосе:

— Все, Поттер, хватит сопеть мне в ухо. Мне щекотно. И принеси уже наконец зелья.

Более глупой улыбки он ни на чьем лице, наверное, не видел. Про красные глаза и распухший нос я уж молчу. У него вот почему-то ничего не распухло и не покраснело, правда, глаза до сих пор подозрительно блестят. Ох, что-то слишком ярко они блестят… Я встревоженно касаюсь его лба — так и есть, опять горячий.

— Вот, я еще жаропонижающее прихватил, — я выстраиваю на столике у кровати батарею флакончиков и слышу его тяжелый вздох.

— Ну конечно, не стоило надеяться, что ты не заметишь. Даже когда его варю я, на вкус получается ужасная гадость, а это, сваренное неизвестно кем… Может быть, не надо?

— Надо, — коротко отвечаю я, чувствуя, как опять перехватывает горло от его неуверенных интонаций. Надо что-то с этим делать, начать как-то привыкать к его доверию, к тому, что ему не безразлично мое мнение, иначе ходить мне с красным носом и опухшими веками всю оставшуюся жизнь.

Представив эту впечатляющую картину, я невольно фыркаю, и Северус тут же устремляет на меня негодующий взгляд:

— Нет, я, пожалуй, поторопился, приписав тебе благородство. Помог бы лучше сесть! Я увяз в этой перине, как в… Что? Перина? А это что??

— Я уж думал, ты не заметишь, — улыбаюсь я, помогая ему приподняться. — Это постель Слизнорта. Неделю назад она дико меня раздражала, и я все убрал, а сейчас просто трансфигурировал все обратно, пока ты спал. А что, по-моему, довольно уютно. Мне просто хотелось, чтобы тебе было немного комфортнее. И чтобы было… не так больно.

— Забавные у вас со Слизнортом представления об уюте и комфорте, — иронически замечает Северус, откинувшись на пуховую подушку размером с ворота для гольфа. — Вообще-то я не возражал против прежнего варианта, хотя твоя подушка была плоской как блин, а одеяло напоминало плащ друида. А в этом пуховом безобразии я чувствую себя какой-то одалиской в гареме. Хотя, знаешь, — задумчиво добавляет он, — мне, пожалуй, нравится.

— Что? Чувствовать себя одалиской? — смеясь, я еле успеваю увернуться от подзатыльника — реакция у него всегда была отменной.

— Конечно нет, болван! Я имел в виду постель. Так что можешь ничего не менять. Тем более что действительно не так больно.

— Правда? — обрадованно улыбаюсь я и нерешительно предлагаю: — А можно, я посмотрю? Может, нужно смазать… или примочки?..

— Нет, сейчас не стоит. Лучше вечером, после ванны. Пока достаточно будет зелий. Дай-ка мне сначала кроветворное…

Я наблюдаю, как он глотает лекарства, смешно морща нос и ворча что-то о леворуких зельеварах, как тяжело переводит дыхание, и горло опять сжимается. Зря я затеял это обнимание и выяснение отношений. Он все еще ужасно слаб — а чего бы я хотел после такой недели?! — и чувствует себя гораздо хуже, чем пытается показать. Черные глаза блестят от жара, на впалых щеках проступил лихорадочный румянец, тонкая рука, сжимающая очередной флакончик, чуть заметно подрагивает. А из меня врач как из Хагрида министр магии…

— Может, тебе все же было бы лучше в больничном крыле? — нерешительно начинаю я — и осекаюсь под его взглядом. Черт, как я мог забыть…

— Знаешь, я пока как-то не готов делиться с мадам Помфри подробностями своей личной жизни, — едко замечает он, но, увидев мои горящие щеки, смягчается. — Не беспокойся. Ничего такого, с чем мы не могли бы справиться. Немного зелий, немного покоя… немного Поттера, если не сбежишь через сутки…

— Не сбегу, — тихо говорю я, помогая ему лечь. — Так что «немного Поттера» не получится. Придется принимать меня в больших дозах.

— Тогда выздоровление неизбежно, — так же тихо отвечает он. — Ты очень… сильнодействующее средство.

Ну и как прикажете себя вести после таких высказываний? Я целую прозрачные виски, веки, горячие скулы, не удержавшись, чмокаю его в нос — на этот раз увернуться от подзатыльника не удается — и легко, совсем легко касаюсь губами краешка тонкого рта — так, чтобы запретить себе даже думать о продолжении. Сейчас ему точно не до продолжения. Может, вечером… Или?.. Но он, похоже, считает точно так же — дождавшись, пока я отстранюсь, он негромко произносит:

— Знаешь, это замечательно, но сейчас я предпочел бы завтрак.

— Конечно, — я неохотно поднимаюсь. — Извини. Просто когда ты так близко… и говоришь такие вещи… черт, я не могу удержаться!

— Учись, — он насмешливо вздергивает бровь — так, что мне немедленно хочется вновь склониться к нему и чмокнуть в эту самую бровь. Ага, и огрести еще подзатыльник…

От греха подальше ухожу в гостиную и зову эльфа. Добби появляется через пять минут — и сразу с огромным подносом, полным еды. Так, что у нас сегодня в меню? Я склоняюсь над подносом и с удивлением замечаю в груде всякой вкуснятины шоколадные печенья в виде дракончиков.

— Завтрак в Большом зале еще не начался, но я подумал, что Гарри Поттер опять не захочет туда подниматься, — пищит Добби, сочувственно косясь на меня. — Печенья передала профессор Макгонагалл… и еще вот это, — он протягивает мне небольшой пергаментный свиток. Кивнув, я разворачиваю свиток и быстро пробегаю глазами строчки, написанные строгим четким почерком Макгонагалл:

«Гарри,
я хотела бы навестить вас после обеда, если позволит состояние профессора Снейпа».

— Хорошо, Добби, я передам ответ позже, а пока передай директору спасибо за печенья.

Добби улыбается, кивает, и вдруг в его огромных глазах проступают страх и ненависть. Глядя на что-то за моей спиной, он мелко трясет головой и тихо бормочет:

— Он не в наручниках… Он не причинит вреда Гарри Поттеру?

Секунды две я недоуменно смотрю на съежившегося в ужасе эльфа — и тут до меня наконец доходит. Он увидел Снейпа. А во всем замке правду знаем пока только мы с Макгонагалл — ну и портрет Дамблдора, конечно. Она собиралась объявить обо всем сегодня за обедом, но обед еще не скоро… Бедный Добби.

Стоп. Он увидел Снейпа. Получается, что… Так, похоже, у меня есть заботы поважнее, чем успокаивать эльфа.

Махнув Добби рукой, чтобы уходил — эльф тут же исчезает с тихим хлопком — я в стремительном пируэте, которому позавидовала бы вейла, разворачиваюсь к двери в спальню — как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как Северус, закусив губу и держась за бок, тихо сползает вниз по дверному косяку. Встать-то он сумел, набросить халат и дойти до двери — тоже, но тут-то силы и кончились.

Вот ведь… Еле сдерживаясь, чтоб не выругаться — на его теле живого места нет, и вот как его, спрашивается, держать, чтобы не причинять боли?! — я подхватываю его на руки и, осторожно опустив в кресло, хмуро интересуюсь:

— Ну и к чему эти показательные выступления? Я ведь рядом, неужели трудно было позвать? Молчи только, ради бога, не отвечай пока ничего…

Но Северус действительно не в том состоянии, чтобы что-то ответить — он тяжело дышит, бессильно откинувшись на высокую спинку, и меня вновь охватывает злость — но на этот раз на себя. Ведь знал же, с кем имеешь дело и насколько этому человеку ненавистна собственная беспомощность. Знал — и оставил его одного так надолго…

— Прости, — шепчу я, опустившись на пол рядом с креслом и поглаживая его ледяные руки. — Прости… Я так перепугался…

— Нет, ничего, это ты не сердись, — от извиняющихся ноток в слабом хриплом голосе я чувствую себя совершеннейшим гадом. — Я… должен был позвать… Но мне нужно было… ну, ты понимаешь… не беспокойся, там я со всем справился… поэтому и подумал, что смогу дойти до гостиной.

— Так тебе хотелось в туалет — и ты молчал? — я не знаю, плакать или смеяться. О господи, он все еще меня стесняется — и это после того, как на прошлой неделе я наблюдал его, что называется, во всех видах! Слава богу, я вовремя прикусываю язык, и эта фраза остается несказанной.

А может, потому и стесняется?.. Боится, что после всего — а теперь еще и столь интимной помощи — мне будет неприятно касаться его… в другие моменты? Боится, что станет мне физически противен?

И доказать обратное возможностей у меня почти не было.

Противен? Да от одних воспоминаний перехватывает дыхание и срочно хочется под холодный душ. Противен?.. Я опускаю голову ему на колени, как щенок, тычусь в ладони, которые постепенно теплеют от моего дыхания. Как же ему объяснить, что он для меня — единственная и абсолютная ценность во всем этом дурацком магическом мире и что на самом деле это я до смерти боюсь, что стану ему не нужен, окажусь лишним в его новой жизни.

— Послушай, — тихо говорю я, поднимая голову с его колен и глядя в смущенное бледное лицо. — Что бы ты там себе ни думал, я хочу, чтобы ты знал — мне не в тягость и не противно. Мне… для меня это счастье — ухаживать за тобой. Быть хоть чем-то тебе полезным. Но, в отличие от тебя, легилиментор из меня никакой — мысли читать не умею и не научусь. Поэтому… просто не отсылай меня, когда я нужен, и зови, если меня нет рядом, хорошо? Пожалуйста.

С полминуты он серьезно смотрит на меня, затем медленно кивает. Вот это уже лучше. Это похоже на обещание. А если уж Северус Снейп кому-то что-то обещает…

— Вот и прекрасно. Давай уже завтракать, — я поднимаюсь с пола и облегченно вздыхаю, услышав в ответ тихое «Давай».

Как хорошо, что больше не нужно подыскивать повод для того, что я собираюсь сделать. Что можно, не придумывая себе никаких оправданий, укутать его пледом, подвернув край так, чтобы ноги оказались в коконе из пушистого, слегка колючего тепла. Что, проделывая это, можно самому снять с него комнатные туфли и, согревая, по очереди подержать в ладонях узкие ступни, улыбнувшись в ответ на насмешливое фырканье сверху.

А потом заняться его завтраком. С непреклонным лицом подвинуть к нему тарелку с яичницей и беконом, намазать пару тостов его любимым абрикосовым джемом и взмахнуть палочкой над остывшим чаем, не боясь услышать сакраментальное «зачем вам это нужно».

Разумеется, он съедает едва ли половину того, что я ему предложил. Зато с удовольствием отрезает щедрый ломоть сливового пудинга, отодвинутого мной подальше, — ага, сработало, в обед нужно будет отодвинуть что-нибудь попитательнее, — и не обходит своим вниманием печенье Макгонагалл, глядя на дракончиков почти с нежностью.

— Не думал, что когда-нибудь удостоюсь этой чести, — хмыкает он, аккуратно стряхивая с пальцев темные крошки. — По слухам, его печет сестра Макогнагалл, та, что живет на севере Шотландии, и в качестве одного из ингредиентов она вроде бы использует драконью кровь. В сочетании с шоколадом действует как сильный антидепрессант.

— Правда? Это что, один из двенадцати способов использования крови дракона?

— Ну да, но не думаю, чтобы нашлось много желающих использовать ее таким образом. Очень ценный ингредиент, знаешь ли. Так вот, Макгонагалл угощает им исключительно избранных. Мне, как ты понимаешь, его никогда не предлагали.

— Не сомневаюсь, что теперь тебя им закормят, — улыбаюсь я. — Не забывай только периодически делать мрачное лицо, чтобы у нее был повод лечить тебя от депрессии. Ты ведь собираешься остаться в школе?

— Поттер, формально я еще преступник, — невесело усмехается он.

— Ты что, сомневаешься, что тебя оправдают? С такими доказательствами…

— В любом случае разбирательство наверняка будет долгим. Я много в чем замешан кроме убийства… хорошо, смерти Дамблдора.

— Ага. А еще ты автор записок, спасших всех на свете, начиная с героя магического мира и заканчивая последним гриффиндорским шалопаем…

— …Что в нашем случае практически одно и то же…

— …Так что я буду очень удивлен, если в ближайшие дни в замок не явится Скримджер с орденом Мерлина и толпа репортеров во главе с Ритой Скитер. А потом тебя ждут горы благодарственных писем с карточками из шоколадных лягушек и слезными просьбами расписаться и отправить адресату.

— Не могу выразить, как ты меня порадовал, — ворчит он. — Всю жизнь мечтал оказаться героем светской хроники. Интересно, повлияет ли на исход дела, если я отравлю Скитер малфоевским вином и скормлю письма флоббер-червям?

— А когда все закончится? — отсмеявшись, я придвигаюсь ближе, пытаясь поймать его взгляд. Сам не знаю, почему я так настойчив. Но Северусу, похоже, не хочется продолжать этот разговор.

— Тогда и поговорим, — спокойно произносит он. — Знаешь, я буду даже рад, если все затянется. Будет время все как следует обдумать.

— Да что обдумывать-то?! — не выдерживаю я. — Северус, — я слегка запинаюсь, черт, все еще непривычно, — ты и Хогвартс — единое целое, я просто не представляю тебя работающим где-нибудь еще!

— Просто ты обо мне не так уж много знаешь, — он вздыхает и откидывается в кресле, видимо, поняв, что от меня не отвязаться. — Мне хотелось бы всерьез заняться научной работой, продолжить исследования, которые в последние годы я совсем забросил. Преподавательская деятельность оставляет для этого слишком мало времени.

— Ну да, если еще и шпионить для Ордена, тогда и на преподавание времени не останется, — ворчу я. Северус, смерив меня ироничным взглядом, язвительно фыркает:

— Знаешь, что-то у меня за прошедшие годы не сложилось впечатления, что ты в восторге от моей манеры преподавания. По-моему, ты должен быть доволен, если я перестану наконец измываться над несчастными студентами.

— Один из несчастных студентов наконец вырос и кое-что понял, — негромко говорю я, придвигаясь ближе. — Ты учил тех, кто действительно хотел чему-то научиться — но, знаешь, и остальным кое-что перепало, если даже Невилл смог сдать ЖАБА. Ты заставлял нас выкладываться на уроках, как никто другой — ну разве что кроме Макгонагалл. Ты тратил личное время, проводя с нами бесконечные часы на отработках…

— Поттер, прервись, еще немного, и мне захочется поставить себе памятник, — он шутливо вскидывает руки, но я продолжаю:

— Но даже если тебе действительно не хочется больше преподавать… Ты согласился бы снова занять пост директора?

Честно говоря, я ждал, что он снова раздраженно фыркнет и отговорится чем-нибудь вроде «мне его пока никто не предлагал». Но Северус поистине непредсказуем, как погода — с полминуты он молчит, задумчиво поглаживая подлокотник тонкими пальцами, а затем отвечает неожиданно спокойно:

— Знаешь, а вот это был бы не самый плохой вариант. Конечно, это жуткая головная боль, бесконечные разбирательства с безрассудными мальчишками вроде тебя… не подлизывайся, я еще не закончил… но, по крайней мере, у меня будет оставаться больше времени на исследования.

— А еще ты будешь очень эффектно смотреться в директорском кресле, — не удержавшись, добавляю я, — в роскошной мантии…

— Черной, Поттер, черной!…

— Хорошо, черной — но с серебром — пойдет к твоим волосам… с этим твоим фирменным высокомерным взглядом…

— Могу начать тренироваться прямо сейчас, — он сбрасывает плед, гордо выпрямившись, окидывает меня взглядом — в точности таким, как я описал, и у меня замирает сердце от сладкого восторга и сумасшедшей нежности.

Черт, как же он сейчас хорош в своей надменности — и как бесконечно хрупок и уязвим: прямой, тонкий, как струна, волосы спадают на плечи тяжелой шелковой волной, уголки губ изогнуты в усмешке, точеные руки властно сжимают подлокотники, — но слишком большими кажутся глаза на изможденном бескровном лице, слишком заметными — серебристые нити в черных прядях, и кожа на висках такая прозрачная, что видно, как пульсируют тонкие голубоватые жилки.

Наверное, я никогда не смогу смотреть на него другими глазами. Так теперь всегда будет — гордость и надменное достоинство — для Хогвартса и магического мира, хрупкость и уязвимость — для этих комнат. Для меня.

Потому что только я — ну и десяток моих бывших «коллег», как он их назвал, но их сплетни на его счет дорого им обойдутся — знаю, через что ему пришлось пройти, что на самом деле осталось от его гордости и чего ему теперь стоит эта надменная поза.

— Ну, как я тебе? — от низкого бархатного голоса перехватывает дыхание.

— Потрясающе, — честно отвечаю я. — Скримджер тебе в подметки не годится.

— Ну, уж пост министра магии мне точно не предложат, — фыркает он, с облегчением откидываясь на спинку, — а если б и предложили, я отказался бы не раздумывая.

Мне очень хочется спросить, почему отказался бы, — по-моему, из него получился бы замечательный министр, — но Северус утомленно прикрывает глаза, и я решаю отложить этот вопрос. Он действительно заметно устал и не возражает, когда я веду его в спальню и помогаю лечь. Правда, спать ему не хочется, и он просит принести каких-нибудь журналов.

Хорошо, что Слизнорт выписывал «Зельеварение». Я кладу на прикроватный столик внушительную кипу, устраиваю его повыше на подушках — и сам пристраиваюсь рядом с квиддичным дайджестом, посмеиваясь его ядовитым замечаниям про ловцов-переростков. Рассеянно перелистываю глянцевые страницы — и искоса наблюдаю, как он сосредоточенно вчитывается в зубодробительные статьи, останавливая взгляд на формулах и рецептах зелий.

Я чуть не потерял его — внезапно я понимаю это как никогда остро. Нет, даже не в физическом смысле, хотя на прошлой неделе он как минимум трижды был недалек от того, чтобы покончить со всем этим. Я чуть не потерял его — вот такого: умного, гордого, насмешливого и раздражительного Северуса Снейпа. Не знаю, через какое количество «дружеских бесед» он превратился бы в забитую сломленную тень с мертвыми глазами — и не представляю, что бы я с ним — таким — делал.

Но он как-то выдержал — может быть, еще и потому, что однажды он доверился мне и понял — ему есть ради кого держаться.

Я знаю, что еще не раз буду вытаскивать его из ночных кошмаров. Осознаю, что его здоровье, и до того не особо крепкое, возможно, никогда до конца не восстановится. Но он верно сказал сегодня — нет ничего такого, с чем мы не могли бы справиться.

Что, если попроситься к нему в ассистенты?..

— Кстати, Поттер, — черт, ему и вправду не нужно смотреть на меня, чтобы читать мысли, — ты что, действительно уволился из аврората?

— А чего бы ты хотел? — я возмущенно приподнимаюсь на локте. — Чтобы я продолжал там работать после того, как наглядно познакомился с их методами?

— А как же карьера? А возможность — как бы повозвышенней выразиться — реформировать систему изнутри?

— Вот еще, — фыркаю я. — Я не святой Георгий, чтобы сражаться со всеми драконами, на мой век вполне хватило Волдеморта.

Не знаю, что он такого расслышал в моем голосе, но он язвительно хмыкает — и вдруг быстрым жестом ерошит мои волосы и, притянув к себе, касается лба сухими губами:

— Ну да, конечно… Еще бы ты признался, что сделал это из-за меня.

— Хорошо, из-за тебя… но не только, — упрямо шепчу я. Прерывисто втягиваю воздух, когда его губы скользят по виску и касаются щеки, но все же заканчиваю:

— И из-за себя тоже. Ты знаешь.

Прежде чем коснуться губ, он на мгновение отстраняется и, глядя мне в глаза, понимающе опускает ресницы.

Он знает.

@темы: гп

---

Сон (фэндом Weiss Kreuz )

Один из лучших фанфиков по Weiss Kreuz . Прочитайте, не пожалеете.

Название: «И вот мне приснилось…»
Автор: Jude
Идейный соавтор и подопытный читатель: fata morgana
Фэндом: Weiss Kreuz
Пейринг: Кудо Йоджи/Фудзимия Ран
Прочие персонажи: Фудзимия Айя, Ито Аска, Такатори Рейдзи (в эпизодах), Томое Сакура (в эпизодах), оригинальные персонажи
Рейтинг: slash, NC17
Жанр: романс, AU
Ворнинги: W.I.P., AU, вследствие которого возможен некоторый ООС, страшный зверь хэппи-енд, не умрет ВАЩЕ никто!
Дисклеймер: Коясу всех имел, имеет, будет иметь
Саммари: что было бы, если бы Ран и Йоджи познакомились

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит…
Н. Гумилев

Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоем...
Звезды на небе, и звезды на море,
Звезды и в сердце твоем...
Романс

Глава 1. Счастливый случай, несчастный случай.

***
Продавщицы – нет, консультанты, как таких продавщицами назвать? – в бутике были все как на подбор – высокие, гладко уложенные, в красивых костюмах, с жемчугом в ушах, все, как одна, большеглазые… словом, напрашивалось сказать про них какую-нибудь гадость. Айя подвинулась к Юки-тян и произнесла – шепотом, но нарочно громким:
- У них у всех глаза наверняка дорезаны.
Юки-тян – тоже принцесса, нацепила сегодня золотые сережки! Завидовать, конечно, нехорошо, но Айе тоже ужасно хотелось золотые сережки. А папа не позволял – говорил, что таким маленьким девочкам еще рано носить золото. Так вот, Юки-тян посмотрела на манекенщиц, вздернула нос и подтвердила:
- Точно, дорезаны!
- А как это? – спросила Томое Сакура. Она была младше их на два года, и Айя вообще считала, что нечего такую мелюзгу с собой таскать, но Хикари-тян отчего-то решила взять ее под покровительство - наверное, из соображений, что в команде должен быть кто-то убогий, а Чизу-тян еще в начале прошлого семестра перевели в новую школу, с математическим уклоном. Она была ужасно толстой и ничего не понимала в химии, правда, математику все же знала хорошо, лучше Айи. Ну вот и правильно, пусть учится на математика. А чего эту Томое, троечницу, держат – тоже понятно – чемпион города на стометровке среди школьников. Вот Хикари она зачем? Айя не любила Томое – у нее были на то причины.
- Это такая операция на глазах, - снисходительно пояснила Хикари-тян, выныривая из примерочной. Никто, кроме нее, не брал ничего мерить – у Юки-тян на такую одежду все равно денег никогда не будет, а сама Айя не ходила за одеждой без Рана. Насчет Томое она не знала. – Когда кожу немного разрезают по внешним уголкам, и глаза становятся больше. Папа такие делает.
- Вот оно как… - пробормотала Юки-тян. Ее папа был участковым.
- Будете что-нибудь брать? – холодно спросила одна из консультантов. Хикари смерила ее надменным взглядом – у нее хорошо получалось.
- Нет, благодарю, - она небрежно кинула платье на вешалку и махнула рукой: - Пойдемте, девочки.
Они высыпали на улицу, и Хикари тут же начала фыркать о плохом обслуживании и что у них кондиционер плохо работает. Насчет кондиционера Айя была согласна – в магазине было чуть прохладнее, чем на улице, где вообще стояла дикая жара. Когда уже каникулы…
- Ой-ей-ей, смотрите, смотрите туда! – неожиданно запрыгала Юки, перебивая Хикари, чего она вообще никогда не делала – Хикари была ее героиней. – Смотрите, смотрите, какой!
Айя повернулась – и ахнула. В припаркованную неподалеку – Айя заметила ее еще когда они только подошли к магазину – красивую красную машину без верха садился такой парень, каких в жизни точно не бывает, только в кино – высоченный, выше девиц из магазина, со светлыми, как у Брэда Питта, волосами, в светлых брюках, светлой рубашке и пиджаком, перекинутым через плечо.
- Крууууто! – протянула Юки совсем как мальчишка.
- Гайдзин! – прошептала Хикари – она с ума сходила по гайдзинам, особенно если из Штатов. – И машина с левым рулем…
- Он, наверное, модель или актер, - тут же предположила Юки. Мимо них промчался мотоцикл и затормозил где-то сзади; гайдзин обернулся – он уже сидел в машине, но даже приподнялся, видимо, чтобы получше рассмотреть, - и Айя увидела его лицо.
- Не гайдзин, - тут же разочарованно протянула Хикари.
- Какой красивый… - вырвалось у Айи. У него были зеленые глаза! Зеленые! До сих пор она думала, что такой цвет глаз бывает только в кино.
Красивый незнакомец же отвернулся, завел машину – и она сорвалась с места.
- Блин! - с чувством сказала Айя.
- Кхм, - прозвучало у нее над ухом. – Что еще за «блин»?
- Ой, Фудзимия-сан! – Хикари заулыбалась, Юки покраснела, а Томое пошла пятнами и опустила глаза. Вот за это Айя ее и не любила. Мелкая дурочка влюбилась в ее брата, нет, ну что за глупость?
- Братец! – она развернулась, выдав ему самую ослепительную улыбку. – Это… случайно вырвалось. Меня комар укусил.
- Так к врачу? – сухо предложил Ран.
- Нет! – Айя наморщила нос. – Даже не чешется.
Он, конечно, попытался еще раз посмотреть на нее сурово, но не выдержал – усмехнулся.
- Садись, - и сам же помог ей усесться на заднее сиденье и надел шлем. Она помахала девочкам, он им кивнул, сел вперед – и они помчались.

***
Опять он.
На светофоре Йоджи наконец прикурил. Дурацкое пристрастие к спичкам имело свои минусы – пока ведешь машину, прикурить не удасться.
Опять этот красноволосый парень. Конечно, в Токио полно идиотов, которые красят волосы в красный, но все-таки это был именно он и никто другой. Такое ни с чем не перепутаешь. В этом парне, точнее, в его появлениях, было что-то мистическое.
В первый раз Йоджи столкнулся с ним в читальном зале. Он тогда шел, не видя дороги, потому что у них не было одной страшно нужной ему книжки, без которой он не сдал бы экзамен. Он еще тогда решил, что если завалит, то все, к чертовой матери, уйдет из универа, и плевать, что уже третий курс заканчивается. Все равно врач из него будет хреновый. Одногруппнички, шутники хреновы, ему даже открытку на день рождения подарили самодельную: «Помогите отечественной медицине! Скиньтесь на киллера для Кудо!» Смешно, блин.
Так вот, на этого парня он просто налетел, потому что шел не глядя. Столкнулись, извинились одновременно… Йоджи бы на него даже глаз не поднял, если бы не дикий цвет волос. Обычно так красятся какие-нибудь рокеры или припанкованные, а этот – нет, лицо серьезное, даже хмурое, фиг ли его проперло в красный выкраситься?
Короче, встреча как встреча.
А потом Йоджи в кафе случайно наткнулся на Аску, и оказалось, что у нее эта книжка есть.
Второй раз был тоже смешной. Они с ребятами тренировались на универской баскетбольной площадке. Сказать, что Йоджи тогда был не в форме – значит, ничего не сказать. За два часа он не попал в корзину ни разу; в конце концов Такеда, капитан, психанув, сказал, что если Кудо будет продолжать в том же духе, то до выпуска просидит на скамейке запасных. После чего у Йоджи, само собой, вообще все начало валиться из рук. Дело закончилось тем, что он слишком сильно бросил мяч и не то что в корзину не попал – перекинул его к чертовой матери через забор.
- Я сбегаю, - быстро сказал он, только бы не слышать очередного комментария Такеды, и полез через забор. Какой-то очень умный человек придумал разместить баскетбольную площадку на окраине университетской территории, где за оградой была остановка и проезжая часть. Дурацкий мяч, пропрыгав по тротуару, доскакал до остановки, долбанулся в стекло стоящего там автобуса, по счастью, не разбив, и упал на асфальт. Йоджи сел верхом на забор, собираясь спрыгнуть – и встретился взглядом с парнем в автобусе. Тем самым. Вид у него был малость ошарашенный и недоуменный – что, в общем, логично после того, как тебя попытались убить мячом… Йоджи извиняющее развел руками, спрыгнул с забора, поднял мяч и кинул его обратно. Ну, и сам обратно полез.
И игра пошла как по маслу. Такеда, конечно, потом сказал Йоджи, что он все-таки долбодятел, но прозвучало это вполне мирно.
Интересно, думал Йоджи, затягиваясь в последний раз, что хорошего произойдет сегодня?
Ответ не заставил себя ждать – мобила запела имперский марш, и Йоджи взял трубку.
- Алло?
- Кудо Йоджи-сан? – вопросили на том конце.
- Да, - ладони вспотели, но тут, на счастье, случился еще один светофор, на перекрестке, что означало, что стоять будут прилично.
- Это Никишида из Главного Полицейского Управления. Мы рассмотрели вашу заявку, думаю, что можем вас взять на практику. А дальше – как будете работать и как закончите университет.
Йоджи зажмурился и затряс головой, пытаясь не заорать от радости прямо в трубку.
- Да, Никишида-доно. Я все понял. Огромное вам спасибо!
- Отлично, - в голосе из трубки чувствовалось, что радость Йоджи ему приятна. – Ждем вас в понедельник для оформления документов. Приступить к работе вы сможете через две недели.
- Отлично! Я приду.
- Тогда до встречи.
- До встречи!
Он все-таки заорал – повесив трубку, разумеется. Сзади забибикали – оказывается, уже горел зеленый свет.
- Да-да-да, - пробормотал Йоджи, одной рукой переключая передачу, а другой набирая номер на телефоне. Ответили почти сразу.
- Алло?
- Приветствую тебя, любовь всей моей жизни! – проорал Йоджи в телефон.
- Здорово, придурок, - был ответ.
- Что ты делаешь сегодня вечером?
- Собиралась провести его с умным человеком, а что?
- Дааа?! А откуда ты узнала, что я тебя собираюсь пригласить?
- Я себя, вообще-то, имела в виду. А ты собираешься?
- Да!
- Что, есть повод?
- Да!
- Ну говори, не томи.
- Меня взяли на работу!
- Господи, где же ты таких идиотов нашел?!
Йоджи расхохотался.
- Добрая Аска! У вас, в ГПУ!
- Что, серьезно?!
- Абсолютно!
- Поздравляю, - в голосе Аски звучала неподдельная радость. – Это надо отметить.
- Так я о чем? Я заеду вечером?
- Давай, - он слышал, что она улыбается. – В семь, к твоему новому месту работы.
- Заметано, любимая!
- Вот придурок… - сказала она и повесила трубку. Йоджи потянулся.
Очередной светофор. Сегодня ему везло. Он врубил магнитолу и закурил, улыбаясь как чеширский кот.

Продолжение в комментариях.

@темы: Weiss Kreuz

---

От ненависти до любви часть 7

Автор: Нефанатка.



- Билли, почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь… - мои руки дрожат. Я знаю, что виноват, знаю, но, как всегда, мне кажется, что наказание слишком велико, невыносимо… хотя я заслуживаю гораздо большей кары. Тоже встаю, подхожу сзади к тебе, хочу обнять, но ты отшатываешься, словно от мощного электрического разряда.

- Не трогай меня, - ты горько качаешь головой. – Это ни к чему. Только больнее… Как глупо…

- Но…

- Перестань. Я всё равно уеду, не пытайся даже удерживать меня, ты уже пытался. Всё равно из этого ничего не выйдет. Совсем ничего. Мне гораздо лучше исчезнуть.

- Билли, - я не знаю, что возразить. Разве есть смысл просить прощения? Стоять на коленях? Слова ничего не значат… Я вижу в твоей позе, что ты настроен решительно. Выражение твоих карих глаз такое, как я привык видеть, если ты решил держаться до конца – во что бы то ни стало. Губы плотно сжаты в одну тонкую линию. Глаза темны и слегка прищурены. Сейчас мне не верится, что эти губы ещё вчера я целовал, что эти глаза смотрели на меня радостно и доверчиво, а я мог впитывать эту твою любовь, купаться в ней. Мне казалось, что я летаю, что я счастлив, что наконец-то всё налаживается. И вот очередная глупая ошибка… Моя ошибка, не твоя. Какой же я дурак!

- Ты ведь ничего не чувствуешь ко мне, верно?.. – твой голос тих, но он рассекает молчание, словно взрывная волна.

- Как ты можешь так думать, Билл? – на меня накатывает отчаяние. – Что ты говоришь, Билли… Ты хоть понимаешь?

Ты киваешь:

- Прекрасно понимаю. Ты только используешь меня, только хочешь, чтоб я остался тут. Знаешь, даже если это не продолжение твоей паршивой игры, ты всё равно не чувствуешь того, что чувствую я. Всё только притворство, забавно, так? – ты вздыхаешь. Мои руки бессильно опускаются. Я не осмелюсь обнять тебя, приблизиться к тебе после этих слов. Неужели ты веришь в то, что говоришь? Ты продолжаешь: - Я для тебя что-то вроде игрушки, домашнего животного.

- Это неправда, - пытаюсь возражать я, но мой дрожащий голос не заслеживает доверия. Даже моего.

- Ты знаешь, что правда. Ты совсем не любишь меня. Они тебе важнее и нужнее меня. Они, кто при первом удобном случае предаст тебя, втопчет в грязь. Да, их намного интереснее считать друзьями, любить их, подлизываться, изображать из себя что-то. Да, понимаю. Я – это скучно. Я – это только временное развлечение, способ оригинально провести время, - твоё лицо на секунду искажается отвращением. – Мне больно говорить такое. Ещё больнее знать, что это правда. Я надеялся, что ты снова стал прежним. Я ошибся. Прости, Том…

Ты разворачиваешься на месте и поспешно выходишь из кухни, оставив меня в одиночестве. Я снова сажусь за стол, начинаю машинально доедать свой ужин. Не ощущаю ничего. Только внезапно возвратившуюся пустоту. Вот так. Я использую тебя? Развлекаюсь, чтобы убить скуку? Мне просто льстит, что ты любишь меня – и всё? Не может быть… Но вдруг, вдруг ты прав? Голова начинает пухнуть от этих вопросов. Но неужели ты сам не можешь понять, насколько дорог, нужен мне? Неужели правда считаешь, что я мог играть тогда, когда мы были только вдвоём? Нет… я… я не смогу без тебя…
Через неделю я сам отвожу тебя на вокзал. С родными ты простился ещё дома, мама не захотела плакать на перроне – она сказала так, объясняя нежелание провожать тебя. И пусть. Всё уже решено, всё готово. Вещи упакованы, внесена плата за оставшиеся полгода обучения, о жилье договорились с тётей…

Прошло Рождество – тихо, непривычно грустно. Мы провели его дома, с семьёй. И всё. Две недели прошли медленно – и в то же время незаметно, серо и пусто. Мать с отчимом ещё несколько раз уезжали в город, ты ездил за покупками, менялся. Мы почти не говорили наедине. Как раньше. С одной лишь разницей – теперь ты игнорировал меня, моё присутствие, попытки завязать беседу.

На перроне пусто, почти безлюдно. После рождественских праздников не много людей собралось в дорогу. Твои чемоданы покрылись снегом, я переминаюсь с ноги на ногу – холодно. Ты прячешь лицо в воротник короткого – по колено – чёрного пальто. Мама заставила тебя постричься, хотя, надо сказать, ты не был против этого. В тот день мы единственный раз говорили. Ты сидел один в гостиной. Изрядно укороченные волосы, собранные на затылке в куцый пучок, открывали шею. Там, где была прежде буква "Т". Проходя мимо, я остановился, подошёл ближе. Ещё издали я увидел, что что-то изменилось. Теперь буква была перечёркнута двумя горизонтальными линиями, напоминая иероглиф, но только очень смутно.

- Что это? – не сдержался я. Удивительно, но ты понял, о чём я. Ещё более удивительно, что ты ответил:

- Маленькое исправление.

- Что оно означает?

- Ничего… Хотя… можешь считать, что это от английского "Think". Чтоб я впредь сначала думал…

Я вышел, ничего больше не говоря.

Перед отъездом ты не только постригся, но и вынул серёжку из брови. Теперь ты даже не накрашен. Вполне обычный. Незаметный. Как все. Но не для меня.

- Значит, новая жизнь, так, Билли?

Ты только вздыхаешь:

- Так будет намного лучше.

Я смотрю в серое небо. Из него сыплется снег. Он падает мне в глаза, медленно тает на губах. Вдали слышится перестук колёс, приглушённый звон светофора на переезде. Из снежной пелены уже показалась голова неспешно ползущего к платформе поезда.

- Билл, скажи честно, ты меня ещё любишь?

Ты смотришь на меня укоризненно:

- Тебе не всё равно?

- Нет.

- Не люблю.

- Это неправда! Билли, останься, прошу тебя…

Ты качаешь головой, не обращая внимания на мои слова.

- Я люблю тебя, слышишь? – я не верю, что всё же говорю эти слова. Признаю их и перед тобой, и перед собственным сердцем. Но я сказал. И я верю в то, что произнёс. Более того, это чистая правда.

- Прости, Том, твои слова опоздали. Мне безразлично, что ты чувствуешь.
- Но Билл… ты же любил меня.

- Всё проходит, пойми. Наверное, наши биоритмы не совпадают, - шутишь ты с грустной улыбкой, подходишь ближе, поправляешь мой шарф. – К тому же, подумай, это бессмысленно. Я изгой здесь. Не будь и ты им. Мы должны понять, что у нас две разные судьбы. Мы должны жить сами по себе.

- Но я понял, что люблю тебя! Мне плевать на них! Я докажу…

- Так ли? Не стоит. Чем ты можешь доказать? Словами? Бесполезно. Поступком? Что ты сделаешь? Сиганёшь с моста? И чего ты добьёшься? Нет, я не смогу поверить. Не хочу больше переживать эту боль, опять и опять. Я так давно любил тебя, что успел слишком много передумать… Это не принесёт счастья. Только муки. Только разрушит жизнь, убьёт нас. Подумай – и тоже поймёшь. Мы должны забыть друг друга. Мы только братья, в конце концов… Ты сможешь жить без меня, да и я без тебя… - ты улыбаешься только уголками губ, в глазах – влажный блеск сдерживаемых слёз. Руки в кожаных перчатках всё ещё цепляются за мой шарф.

Поезд останавливается, уже объявлена посадка. Но мы продолжаем смотреть друг на друга. Это – прощание, конец всему. Конец моей надежде.

- Ты ведь будешь приезжать в гости? – отрицательный взмах головой. – Тогда когда я тебя снова увижу?

Ты пожимаешь плечами:

- Не знаю, - ты слишком холодный, непривычно отстранённый. Ты не похож на себя с этой причёской, без косметики, в строгой обычной одежде. Я вспоминаю, что ты не упаковал с собой большую часть своей прежней, излюбленной экипировки: узкие джинсы, майки со странными рисунками, блестящие побрякушки, ремни с огромными серебряными пряжками, косметику, лаки. Тебе это больше не понадобится. Там, куда ты направляешься, ты сможешь вернуться к нормальной жизни, сможешь прекратить прятать свою боль, свои чувства за пугающей гротескной маской тёмной куклы. Осколки твоего разбитого образа лежат дома, разбросаны всюду: в шкафу, в столе, по всей как-то сразу опустевшей без тебя комнате. Мне в голову приходит сравнение тебя с бабочкой, освободившейся от своего кокона, в который она прячется сама. Но это не слишком удачная параллель, не в твоём случае. Ты отпускаешь меня, поднимаешь заснеженный чемодан. Сердце сжимается, на глазах у меня предательски выступают слёзы:

- Я буду скучать.

В ответ ты порывисто обнимаешь меня, на секунду стряхивая с себя холодное оцепенение. Я ловлю твои губы, лихорадочно целую их, и ты впервые за последнее время не отталкиваешь меня, только прижимаешь ближе. Но я не чувствую того трепета, порхания сотен бабочек внутри меня, как раньше. Этот поцелуй скорее украден, чем подарен. Он горький от слёз и от предчувствия расставания. Я отстраняюсь, становится только больнее. Кажется, я начинаю понимать тебя. И это понимание даётся нелегко.

- Вот видишь… - я понимаю, о чём ты говоришь. Об этом поцелуе. Я смотрю в твоё лицо – чистое, белое, как этот снег. Из твоих глаз текут уже ничем не сдерживаемые слёзы. – Мне пора, - шепчешь ты. Я помогаю тебе поднять в вагон сумки, донести до места, указанного в билете. Тут тепло, стёкла запотевшие от дыхания многих людей, шумно. Здесь всё отличается от пустынного перрона. Ты ещё тут, рядом со мной, но уже принадлежишь не мне, а другим, живёшь совершенно другой жизнью, клочок которой я теперь вижу и сохраню в памяти, но в ней я чужак. Мы уже простились там, под белым зимним небом. Тут мы никто друг для друга. Я не хочу больше надрывать свою душу. Кратко, формально обнимаю тебя.

- Пока!

Ты вдруг будто вспоминаешь что-то, роешься в кармане, достаёшь оттуда диск и протягиваешь мне:

- Вот, возьми. На память. И прощай.

Я выхожу из вагона, снова на холодный, продрогший перрон, снова в свою жизнь. Чувство, будто покидаю машину времени. Через несколько минут двери вагона с шипением закрываются, поезд мягким рывком трогается с места, всё быстрее, переговариваясь с рельсами, удаляется от платформы. Ещё долго стою один, сжимая в руках твой диск. Снег сыплет всё гуще, я замечаю, что темнеет, мороз становится крепче. Никого рядом, никто не видит, если не считать старого дворника на противоположной стороне путей, отбивающего лёд со ступеней переходного моста. Он занят делом. И я плачу, плачу навзрыд, слёзы почти замерзают на глазах, ледяной ветер, врываясь в лёгкие, обжигает изнутри. Мне безразлично.

Я не знаю, как жить дальше. Вместе с тобой из моей жизни исчезло что-то слишком важное, чтобы забыть, слишком большое, чтобы осознать прямо сейчас. Сразу стало как-то пусто, тоскливо, в душу закралось болезненное предчувствие одиночества. Я продолжаю стоять один. Сердцем знаю, что сам виноват во всём, но рассудок озлобленно начинает обвинять тебя. Видимо, такова моя природа. Наверное, ты прав, покидая меня. Я не стою твоей любви – ты по-прежнему слишком чист не только для меня – для всего нашего мирка, в котором нам приходится жить тут. Ты был моим ангелом-хранителем… Я пытался сжечь твои крылья, но ты спасся – и улетел от меня. Я наказан. Наверное, в этом и есть высшая справедливость. Я изменюсь, изменюсь, но доказать этого мне уже не удастся…

Холодный ветер, наконец, иссушает мои слёзы. Приходит покой – покой безнадёжности и отчаяния. Что мне делать теперь, без тебя? Я вспоминаю, что всё ещё держу в руках твой прощальный подарок. Иду в машину, расслабляюсь в её теплоте, открываю прозрачную коробку. Кроме диска, из неё выпадает листок.

" Здравствуй, Том! Или лучше сказать – прощай? Так или иначе, я надеюсь, что тебе понравится мой маленький подарок. Я записал для тебя песню. Одну, правда, но она о нас. Мне жаль, что мы больше не встретимся, но это так. Можешь не пытаться меня искать, звонить мне… Для тебя я исчезаю навсегда. Будь счастлив, и я тоже попробую… Теперь точно – прощай, Билл"

Машинально вставляю диск в плеер, почти сразу, через лёгкое потрескивание, из динамиков доносится тяжёлая, грустная музыка. Потом твой голос… Ты и раньше прекрасно пел, но теперь… Это замечательно, лучше, чем что-либо другое…

Мне хотелось бежать назад,
В темноту городских проспектов.
Мне хотелось весь мир взорвать,
Чтобы каждый страдал, как я.
Мне хотелось закрыть глаза,
Чтобы больше не видеть света,
Не грешить, не любить, не знать,
Как непросто терять тебя.

Мне хотелось разбить мой ад
На осколки, на сотни блёсток,
Чтобы чувствовать жизнь и боль,
Чтобы снова была гроза.
Мне хотелось идти назад,
Мне хотелось, но было поздно.
И теперь я прошу: позволь
Мне хотя бы закрыть глаза…

Песня закончилась. Руки, влажные и холодные, до боли сжимают руль, мимо мелькают сугробы, освещённые красноватым сиянием фонарей, остальной мир уходит в темноту. Только дорога, только снег за ветровым стеклом, только невыносимая боль где-то в области сердца. Мотор равномерно гудит, но и в нём мне слышится музыка. Твоя музыка. Слушаю её ещё и ещё раз. Темнота синевато-чёрного неба расплывается в радужной дымке непрошенных слёз.

Если бы я был сильнее, я вы просто свернул с этого моста, за ограждение, в воду, прочь от всего. Я бы сбежал в пустоту и неизвестность смерти. Или, если бы я был сильнее, я удержал бы тебя, оставил рядом с собой, я на каждом перекрёстке кричал бы, что люблю тебя, каждую минуту доказывал бы это, пока ты не осмелился бы поверить. Если бы я был сильнее… Сколько путей было бы… Но я слабак, я ничтожество, и единственное, что не остаётся, безнадёжно плакать, как ребёнок, беспомощно и тихо, всхлипывая и бессильно цепляясь за руль. Я могу только плакать, вслушиваясь в твой сильный и нежный голос, только ехать домой, к своей прежней жизни, зная, что ничего не способен изменить, зная, что ты любишь меня, и зная, что это – конец.

@темы: токио хотел

---

От ненависти до любви часть 6

Автор: Нефанатка.


Наверное, это воскресенье я навсегда сохраню в памяти, как самый счастливый день в моей жизни. День, когда впервые за многое время я позволил себе попытку позабыть обо всём: о проблемах и условностях, о том, чего всегда хотел добиться, и о том, чем грозили мне эти чувства, которые я наконец-то осмелился признать перед самим собой. Я просто позволяю сегодня счастью наполнять меня. И это так спокойно, так хорошо, так мирно в душе, как давным-давно не было.

Утром я просыпаюсь в твоей постели. Сквозь щель между наспех задёрнутыми накануне занавесками пробивается тусклый свет зимнего бессолнечного утра. Твоя пушистая тёмная голова лежит рядышком на подушке, карандаш с век размазался по твоим щекам, волосы спутаны. Я некоторое время просто любуюсь тобой: ты выглядишь мирным, спокойным, на губах даже во сне – тонкая грустная улыбка. Вспоминается вчерашний вечер. Странно даже. Не так давно я осознал, что нуждаюсь в тебе, но уже вчера, наконец, понял, как же сильно. Почти потерял тебя. Но почти не считается, верно?

Это вышло даже забавно: неловко, глупо. Кажется, ты один из нас двоих знал точно, что именно нужно делать. Хотя я не уверен, что слово «точно» тут будет уместным… Ты всегда был моим братом - с той же кровью, похожим, как две капли воды. Мы были близки, но не так. Это новое чувство совершенно. Непросто было позволить тебе указывать, как поступать. Но с этим я смирился, удивительно, однако довериться тебе не было так уж унизительно или обидно… Интересно, значит ли это, что… ладно, не важно. Легко касаюсь ладонью твоего лица, убираю пряди, которые щекочут твой заострённый нос, после осторожно встаю и иду в ванную. Бросаю беглый взгляд в холл. Верно, родители уже возвратились, у двери стоит обувь, лежит расстёгнутая дорожная сумка. Её вид наводит меня на не слишком приятные размышления. Я вздыхаю. Ты не можешь уехать. Не теперь.

Выходя из ванной, я сталкиваюсь с тобой в коридоре. Ты всё такой же сонный, растрёпанный.

- Доброе утро!

- Доброе, - улыбаешься ты, закрывая за собой дверь в ванную. Когда я слышу шум льющейся воды, иду вниз – готовить завтрак. Скоро спускаешься и ты – свежий, умытый, волосы влажные и взъерошенные, одежда чистая, но не отутюженная. Ты улыбаешься смущённо, стоя в дверях. Я не хочу говорить – это бессмысленно. Пришлось бы рассказывать слишком много, слишком долго оправдываться за прошлое - или снова лгать. Но молчать гораздо проще. Ставлю чайник, подхожу к тебе, обвиваю руками твою тонкую талию, притягиваю ближе. Ты расслабляешься, кладёшь голову на моё плечо.

- Мне это не приснилось? – шепчешь ты.

- Нет, не думаю… - я отвечаю, кратко целуя тебя в щёку.

- Хорошо! – ты освобождаешься из моих объятий и садишься за стол. – Тогда давай завтракать.

Мы едим молча, почти неотрывно глядя друг на друга. С моего лица никак не сходит довольная идиотская улыбка, но это мало меня волнует. Ну и что? Разве я не имею права чувствовать счастье хотя бы раз в жизни?

Потом я понимаю, что вовсе не хочу провести целый день дома, к тому же, мне хочется сделать для тебя что-нибудь приятное. Потому я иду в гостиную, где мать с отчимом с утра пораньше пьют шампанское и, стараясь по возможности игнорировать их излишне игривое настроение, прошу разрешения поехать с тобой в город. Я знаю, в воскресенье там шумно, пробки, аварии, но мне всё равно, вопреки здравому смыслу, разрешают. Наверное, хотят, чтобы мы поскорее убрались. Что же, наши желания иногда совпадают.

Когда я рассказываю тебе свою идею, ты удивлён, однако соглашаешься ехать со мной. Через час мы уже в центре. Пришлось оставить машину на платной стоянке, зато теперь мы просто гуляем по городу, много говорим, что само по себе довольно странно, смеёмся. Это действительно весело и приятно. Мне радостно и светло на душе, хотя ну улицах слякотно и грязно. Дворники не справляются с работой, на тротуарах стоят холодные лужи, покрытые тонкой коркой льда. Он задорно хрустит под подошвами. Небо, с утра затянутое тучами, прояснилось, выглянуло солнце – прохладное, белое, однако мне кажется, что даже этого скудного тепла сейчас достаточно, чтобы растопить тот лёд в моей душе, которым она успела покрыться в последнее время. Я чувствую боль, будто, отмирая, грубая кора отваливается от моего сердца, обнажая тонкую кровоточащую кожицу. Но это означает только то, что моя душа ещё жива, и эта тягучая мука, свидетельствующая о её жизни – приятна. Мне больно, но я чувствую, по-настоящему чувствую, не так, как, например, ещё неделю назад, и это замечательно…
Мы идём рядом. Наши рукава соприкасаются – и мне хорошо. Я смотрю на тебя – глаза тёмные и блестящие, лицо чуть разрумянилось от ходьбы, и ты вовсе не похож на привычно бледную тень, подобие живого человека, каким обычно был. Мне радостно видеть тебя рядом, улыбающегося весело, а не вымученно, и, я знаю, ты тоже доволен.

В более безлюдных переулках я беру тебя за руку. Наши пальцы сплетаются, ты еле заметно поглаживаешь мою ладонь – и во мне разливается тепло спокойствия. Я по-настоящему наслаждаюсь и краткими прикосновениями, и взглядами украдкой, и редкими, пьянящими своей запретностью поцелуями, которые мне удаётся украсть с твоих губ, пока никто нас не видит.

Мы идём, болтая ни о чём, снова и снова забывая, что сказано, что нет – нам безразлично. Болтовня – это не способ заполнить гнетущую тишину, а просто желание слышать голос другого, понимать, что твоё счастье разделяет ещё кто-нибудь. Вокруг невысокие кирпичные дома, серые и мокрые. Мы забрели в один из тех районов города, так любимых в другое время года туристами, где весной и летом на балконах распускаются и благоухают в горшках пёстрые цветы, из открытых окон вылетают вместе с белыми воздушными занавесками звуки музыки – не той, самой популярной или тяжёлой, а лёгкой, мелодичной. Где на мощёных тротуарах размещаются под навесами столики, и арендаторы кафешек с первых этажей нанимают дополнительный персонал, чаще официанток в коротких юбках и легкомысленно накрахмаленных передничках, чтобы обслуживать разморенных жарой посетителей, суетливых приезжих или толстых местных бюргеров, коротающих долгий день за большим бокалом холодного пива. Но сейчас тут сыро и безлюдно, окна закрыты, совсем тихо, столики убраны, летние веранды заколочены, балконы пустые и серые. Но я едва ли замечаю это, пока ты идёшь рядом.

Неожиданно ты останавливаешься, тянешь меня за рукав. Я оборачиваюсь, отмечая на твоём лице таинственно-хитрую улыбку. Кивком ты указываешь на маленькую лавчонку с засаленной табличкой «открыто» на стеклянной двери. Она ничем не примечательна, но через секунду я уже могу рассмотреть, что это не просто магазинчик сувениров. Над витриной слишком гордое для такой забегаловки название на маленькой вывеске – салон татуировки. На стекле чередуются надписи: пирсинг, тату, шрамирование…

Я недоумённо смотрю на тебя, твоя улыбка становится шире и ярче:

- Подождёшь меня? Часок?

Я тупо киваю. В лавочке довольно темно, даже мрачно. Меня никогда не приводили в бурный восторг изображения различных извращений, которые люди способны создать на своём теле. Конечно, у меня пирсинг, но это выглядит круто и симпатично, на что-то большее я навряд ли способен. Что же ты тут забыл? Ты, отказавшись говорить о том, что задумал, уходишь в смежную комнату, откуда широким лучом в прихожую, где я остаюсь, врывается яркий свет. Дверь захлопывается, и я остаюсь наедине с тёткой, немного жуткой внешне из-за сплошного слоя наколок, покрывающих её обнажённые руки от кистей и до плеч, распространяющихся даже на шею и – частично – лицо. Когда она взглянула на меня и в её носу я заметил маленькое серебряное колечко, ощущение неловкости испарилось. Мне хотелось расхохотаться. Но, кажется, ты как-то говорил, что некрасиво смеяться людям в лицо.
Время тянется безумно медленно. Я начинаю жалеть, что отказался от чашки горячего кофе, предложенного дамочкой. Особенно обидно было, когда она сама уселась за своё рабочее место за столом регистрации и нагло стала поглощать ранее предложенный мне напиток. Наконец, когда я уже в десятый раз пролистывал наименее отвратительный журнал, посвящённый экстремальным стрижкам, ты вышел в прихожую, усталый, снова бледный, но вполне довольный. Расплатившись, мы вышли на улицу.

- Итак, что ты там выдумал, признавайся, - я изображаю строгость, что, знаю, мне неплохо удаётся.

- Хорошо. Только не сердись, - отвечаешь ты с робкой, почти застенчивой улыбкой. Однако по искрящимся весельем глазам я понимаю, что сам ты не считаешь свою мелкую шалость поводом для злости. Поэтому я тоже улыбаюсь.

- И почему я должен сердиться? Давай, демонстрируй! – неожиданная догадка заставляет меня хитро прищуриться: - Или тут, на улице, нельзя?

Ты понимаешь, о чём я, потому сразу трясёшь головой, краснея:

- Нет, смотри, - ты аккуратно убираешь волосы с шеи, киваешь: - Отклей край повязки. Тот мужик запретил, но, думаю, ничего страшного не будет…

Я слушаюсь, белая ткань отделяется легко.

- Ну, как тебе? – слышу я твой голос с небольшой примесью любопытства и волнения.

Я молчу. Если честно, я более чем удивлён. Позади, на твоей шее красуется крупная буква "Т", обведённая жирным кругом. Работа, конечно, интересная, узор, из которого сплетено изображение, своеобразный, но…

- Что это значит? – тихо спрашиваю я, осторожно касаясь светлой кожи возле татуировки, заклеивая её опять так, как было.

- Пссс… Больно!

- Извини, пожалуйста, - вздрагиваю.

- Ничего, - ты вздыхаешь, опуская волосы. Они снова чёрными перьями грустного ангела рассыпаются по плечам, скрывают повязку. Большая часть радости куда-то исчезла с твоего лица теперь, когда я вижу его снова. Оборачиваешься ко мне: - Это чтобы мы помнили, не забывали, понимаешь… - ты делаешь паузу, потом с особым ударением произносишь: - Том…

Конечно же, моё имя! Как я сразу не догадался? Вернее нет, это ложь. Догадался, потому и не мог поверить… Почему-то мне становится больно, в горле – горький ком. Откуда просятся эти слёзы? Они не счастливые, они причиняют страдание… Серые стены старых кирпичных пятиэтажек словно смыкаются сверху надо мной, сдавливают со всех сторон.

- Билл… - я не знаю, что говорить. Я не знаю, как говорить, поскольку чувствую, что должен бороться со слезами, не должен показать их тебе. Я всё равно не сумею выразить всё: и эту боль, и эту нежность, и это страдание от того, что я понимаю: я не заслуживаю тебя, не заслуживаю награды в виде любого счастья после всего, что я делал. Я не могу принять того, что ты предлагаешь, потому что я всё ещё тот из нас, кто ужасающе пуст изнутри, это чувство не уходит, только углубляется в той пугающей разнице между внешним благополучием, видимостью его, и тем душевным пониманием того, что ничего не может быть хорошо.

Я молча обнимаю тебя, глубоко вдыхаю твой запах – особенный, успокаивающий, греюсь твоим теплом. Только это помогает справиться с внезапным ощущением глубокой, необъятной пустоты. Ты снова заполнил её своим присутствием, вытеснил, как ночью. Но разве я имею право принимать твою любовь, использовать её, чтобы залечить свои внутренние раны, подлатать сердце? Ведь она, твоя любовь, - это жертва с твоей стороны, жертва, которой я никогда не буду достоин, которую не смогу тебе вернуть, хоть как-то оплатить.
- Том… не думай ни о чём. Пожалуйста. Мне просто так хотелось. Я просто люблю тебя, ты же знаешь… - ты чувствуешь моё настроение лучше, чем кто-либо другой. Ты понимаешь меня, как себя самого, иначе как бы ты мог отвечать моим мыслям, не высказанным вслух? Ты изучил меня до последнего винтика, и впервые это не пугает меня. Наоборот, я благодарен тебе за эти тихие слова, которые оборвали напряженную, болезненно натянутую нить моих несчастливых раздумий, слова, которые позволили мне хотя бы временно рассеять туман в голове и вернуться к настоящему моменту – в серый переулок, к тебе, к твоей слабой утешительной улыбке. Вдыхаю ещё раз – глубоко, до головокружения. Приходит покой.

- Вот что за молодёжь пошла! – скрипучий голос из-за спины, будто ножом по стеклу, остро царапает нервы. Отпускаю тебя, оборачиваясь. Сгорбленная старушка с котомкой, потряхивая ею, с нескрываемым возмущением уставилась на нас. Глазёнки из-за толстых очков зло поблёскивают. – Парни, что за безобразие! Вон сколько девчонок ходит красивых, одиноких, а вы вон за углом обжимаетесь. Куда мир катится! – старушка ещё раз встряхивает котомкой, сильнее натягивает на голову пушистый берет, в котором она напоминает белый шарик одуванчика, и шаркает в сторону очередного, ещё более узкого переулка, уводящего в по-осеннему грязные городские дворики.

- Бабка в кедах, - усмехаешься ты, сжимая мою руку. Я тоже улыбаюсь. Только вот и эта старушонка в потрёпанном пальто и воротником из когда-то давно умершей своей смертью норки, и эта серая безлюдная улочка, и эта татуировка… Почему мне кажется, что всё это – дурные знаки? Наверное, я становлюсь мнительным. Бред!

Мы идём к центральной улице, прогуливаемся дальше молчаливо, каждый погружённый в свои мысли. Вот и оживлённый бульвар, ты отпускаешь мою руку. И я замечаю, что мы направляемся прямо к автомобильной стоянке. Но мне не хочется, чтобы этот замечательно начинавшийся день закончился вот так. Моя очередь выбирать пункт назначения, потому мы поднимаемся по невысокой лестнице к умеренно богатым дверям первого попавшегося кафе, которое при ближайшем знакомстве оказалось милым маленьким ресторанчикам, от которых меня, как правило, бросает в дрожь, но не на этот раз. Здесь тепло, не так, как на улице. Промозглая погода остаётся в воспоминаниях, внутри полутемно и уютно. Играет тихая ненавязчивая музыка, стены отделаны деревянными панелями и толстой гобеленной тканью. Это вполне серьёзное место, больше подходящее для семейных или, по крайней мере, романтических пар, чем для молодёжи, но это и к лучшему – я не стремлюсь встретить кого-нибудь знакомого, когда вожу своего брата в кафе.

Наш столик в самом углу, над ним – большой круглый абажур, вокруг – мягкие сидения, похожие на диваны без спинок. Не знаю, что на меня находит – заказываю вино.

- А кто будет за рулём? – хмуришься ты.

- На такси поедем, - шучу я. – Не волнуйся, от одного бокала ничего не будет.

Мы обедаем. От вина, выпитого на голодный желудок, мне тепло. Ещё теплее от твоего взгляда. Должно быть, я опьянел, однако в тусклом свете лампы ты кажешься необыкновенным, совершенно нереальным, удивительно красивым даже с этим тяжёлым макияжем, даже с твоей почти болезненной бледностью и худобой. Я пытаюсь вспомнить нас в детстве, но не могу представить твоё лицо. Ты совсем другой. Я не знаю тебя, не помню, будто мы только что познакомились, но я отчаянно хочу узнать. Я смотрю в твои глаза – глубокие, тёмные, таинственные благодаря неровным бликам света из-под абажура, будто в них навсегда поселилась ночь, осталась боль. Я вспоминаю прошлую ночь, и краснею почти до слёз. Да, совсем пьяный. И ехать на такси – не такая уж плохая идея, в конце концов! Заказываю ещё вина… Твои печальные глаза и тонкая, невесомая, нежная улыбка, в которой заметно ещё какое-то снисхождение, когда ты теперь смотришь на меня – от этого сочетания моё сердце колотится быстрее, оно сжимается болезненно и сладко. Я чувствую, что должен – всеми силами – должен прогнать эту тоску из твоего взгляда, должен научить тебя верить мне, верить в меня. Я хочу, чтоб ты понял – я не предам тебя. Не снова.

Несмело касаюсь твоей руки. Ты не убираешь её, и скоро наши пальцы снова переплетаются в лёгком пожатии.

- Том, запомни вот что: ты для меня дороже всего на свете. Я рад, что ты вернулся таким, каким я тебя знаю…

- Спасибо… Билли? – я сжимаюсь внутренне, вспоминая, что ты не слишком любишь это обращение, но в ответ – только выжидательная улыбка.

- Что? – спрашиваешь ты спокойно.

- Ты у меня самое важное, что есть, - я понимаю, что сказал всё как-то коряво, но ты только расплываешься в довольной улыбке сытого чеширского кота, и я забываю об этом. Мы снова молчим, снова погружены в свои мысли. Но теперь тишина больше не такая напряжённая, не заполнена опасением. В ней только понимание и приятное ощущение усталости. У меня к ней примешивается ещё и лёгкое опьянение.

В машине ты садишься за руль. Я всё-таки выпил больше, чем обещал, а ты ограничился из напитков чашкой кофе со сливками. Вот так всегда. Я дремлю рядом с тобой на пассажирском сидении, впервые, наверное, не опасаясь, что ты попадёшь в какую-нибудь аварию и подорвёшь нас обоих к чёртовой матери. Не потому, что я поверил в твои водительские способности. Потому, что, возможно, это было вы наилучшим решением всех проблем…

Домой мы приехали около девяти вечера, день промелькнул так быстро, как никогда. Странно, но мать милостиво встретила нас ужином, поинтересовалась, хорошо ли мы провели время, и ничего не возразила против нашего позднего возвращения. Мне кажется, она чувствует, что между нами снова воцарился мир, как чувствовала и нашу необъявленную войну, что снова в доме зарождается дух единой семьи. Или, возможно, она ожидает твоего отъезда, не хочет этого, пытается последние недели сделать более счастливыми для всех нас?.. Мысль о том, что ты всё ещё можешь покинуть этот дом, заставляет меня поёжиться. Я поговорю с тобой об этом. Но не сейчас. Ещё есть время, а я уже не верю, что ты можешь уехать… Так или иначе, нервозность исчезла, а вместе с ней куда-то улетучилась извечная мамина депрессия. После ужина мы остались вдвоём. Ты снял повязку с татуировки. Я помог тебе промыть рисунок и наложить прописанную мазь.

- Всё же не стоило этого делать, - бормочу я, рассматривая крупную "Т" на покрасневшей коже.

- Но мне хотелось! – в твоём голосе уверенность и улыбка, потому я наклоняюсь ближе и целую тебя позади уха. Хихикаешь и наклоняешь голову в сторону. Ещё несколько поцелуев, которые укладываются в дорожку от уха к ключице, и ты что-то тихо мурлычешь, словно большая чёрная кошка.

- Спасибо, - выдыхаю я, обнимая твои хрупкие плечи и утыкаясь лицом в плавный изгиб твоей шеи. Теперь я чувствую, каким может быть счастье.
Я выключаю свет, закрываю глаза. Опьянение прошло, но ощущение чего-то радостного осталось. Сон не спешит, хотя усталость приятной истомой разлилась по всему телу. Я позволяю себе погрузиться в мечты, не слишком далеко, чтобы не затронуть глубинные слои, в которых остался терпкий осадок боли и злости. Я вспоминаю прошедшее воскресенье. Этот день слишком счастливый, чтобы быть правдой, слишком яркий, чтобы скоро забыть.

Слышу лёгкий шум возле двери, ручка медленно поворачивается. Вместе с этим поворотом сердце начинает биться чуть быстрее. В тусклом ночном свете коридорных бра я различаю твою тонкую фигуру, в руках у тебя зажата твоя подушка.

- Можно? – только шёпот, как шелест воздуха, но я слышу, отвечаю только губами:

- Конечно, входи.

Мы устраиваемся рядом. Ты принёс с собою мятный запах зубной пасты, живое тепло и новую волну спокойствия.

- Доброй ночи, - твой голос, произносящий возле самого моего уха эти два слова, заставляет меня улыбнуться – тепло, нежно. С тобой я могу не притворяться тем, кем я не являюсь. Я не сверхчеловек, не крутой пацан. Только твой брат. Или чуть больше.

- И тебе также…

Я снова закрываю глаза, но на этот раз чувствую, что скоро погружусь в сладкий мир сновидений, без любых кошмаров, когда ты рядом, когда твоя тонкая лёгкая рука отдыхает на моей талии, а плечо чувствует касание кончика твоего носа и равномерное, спокойное дыхание.

Уже засыпая, я вспоминаю обед в ресторанчике, то, как было тихо между нами двумя, едва ли сказано несколько слов, но не было ощущения пустоты, натянутости, страха. Я уже почти забыл, как уютно может быть рядом с близким, родным человеком, сколько всего можно выразить только взглядом, улыбкой, вздёрнутой бровью или никому другому не заметным кивком головы. Я не чувствовал этого с тех самых пор, как мы отдалились. И вспомнил я это радостное, умиротворяющее чувство завершённости только благодаря тебе, только рядом с тобой.

Я знаю, что должен сохранить нашу близость, это понимание, вновь возникшее между нами, словно мы встретились после очень долгой разлуки и, не узнавая друг друга, заново знакомились, рассматривали с новой стороны. Я должен цепляться за эту нить, которую совсем недавно всеми силами стремился разорвать. Я должен сберечь самое главное – твою любовь. Жаль, что я понимаю это только теперь, на грани потери всего этого. Но… слишком много испытаний тебе пришлось преодолеть, слишком много ты терпел из-за меня, прежде чем я осознал, во что меня превратила погоня за популярностью, постоянная смена масок, в которых я окончательно запутался. Неужели ты бросишь всё это и уедешь? Неужели смиришься с тем, что все твои жертвы были напрасны? Теперь, когда жизнь начала изменяться? Нет, ты не можешь так поступить. Я бы мог, но не ты.

Пришло время попытаться оторвать эти маски от лица, пусть даже вместе с кожей, выбросить их и открыться хотя бы перед тобой. Хотя бы ради тебя…

С этой радостной, тёплой, правильной мыслью я наконец-то засыпаю.
Резкий звон будильника вырывает меня из сна. С протяжным, раздражённым стоном нашариваю бешено орущий и вибрирующий на тумбочке мобильный телефон, ищу нужную клавишу. Наконец, шум обрывается. Расслабленно вздыхаю, поворачиваюсь к тебе. Однако вторая половина постели пуста, дверь широко распахнута, шторы раздвинуты. В комнату врывается яркий белый свет, снизу, из кухни, слышится приглушённо работающий телевизор, шипение кипящей воды, потрескивание омлета на сковородке. Пахнет завтраком и домом. Опять кто-то забыл включить вытяжку.

Понедельник. И впереди последняя неделя занятий перед долгожданными рождественскими каникулами. Я улыбаюсь, потягиваюсь и соскакиваю с постели, подхожу к окну и останавливаюсь, загипнотизированный искрящейся белизной. Вся улица завалена снегом, он густо налип на линиях электропередач, на ветвях деревьев, плотным ковром устлал крыши соседних домов. Внизу, во дворе, отчим в свитере и шарфе впопыхах расчищает дорожку перед гаражом, а с неба всё сыплются и сыплются белые пушистые хлопья. Наступила настоящая зима. Пусть запоздало, но всё же…

Внизу меня ждут завтрак и твоя искренне радостная улыбка, а ещё через полчаса сборов мы в автомобиле выезжаем на шоссе и направляемся к городу. Вокруг трассы лежат высокие сугробы, снег белый, небо белое. Я наблюдаю за тобой, почти не поворачивая головы. Ты смотришь только вперёд, глаза блестят, на губах блуждает лёгкая улыбка. Внутри меня тепло, хотя салон довольно холодный, а печка не совсем справляется с поддержанием подходящей температуры. Не имеет значения.

Но вот и город. Какое-то смутное беспокойство охватывает меня, когда с двух сторон дороги вместо мирно лежащих сугробов вырастают высокие дома, тянутся офисы, торговые центры, уже почти готовые открыться и начать работу кафе. Только когда я останавливаюсь в нашем условном проулке и глушу мотор, я до конца понимаю, в чем причина резкой перемены моего настроения. Я не знаю, как быть дальше. Совсем не знаю. Не знаю, что со мной происходит, но каждое движение даётся всё труднее. Что я должен был сделать? Въехать на главную стоянку? Плюнуть на всё и с гордо поднятой головой идти рядом с тобой до самого входа? Что? Но… как все они посмотрят на меня? Никто не поймёт… Я сам виноват, слишком старательно ограждал себя от родства с тобой, оправдывался слишком долго перед ними, так долго, что незаметно сам почувствовал себя виновным, что мои близкие настолько плохи… Что бы ни изменилось в наших с тобой отношениях, для них ты по-прежнему полу-девчонка, ублюдок со странностями – и больше никто. Во многом благодаря мне, но менять что-то уже поздно…

Ты замечаешь мою нерешительность, осторожно дотрагиваешься до локтя:

- Том, давай пойдём…

Я вздрагиваю, умоляюще смотрю на тебя и, наконец, выдавливаю слабое:

- Иди, я немного задержусь тут… мне… мне надо…

Ты избавляешь меня от необходимости выдумывать что-то на ходу, не пытаясь дослушать, выскакиваешь из автомобиля, бросаешь через плечо "всё в порядке!" – и стремительно, почти бегом удаляешься в направлении школы. Ты всё понял, слишком хорошо понял, так? Я в отчаянной молчаливой злости на себя ударяю кулаками ни в чём не повинный руль, неспешно вылезаю из машины, захлопываю дверцу. Я молюсь, чтобы ты не обиделся, чтобы не потребовалось объяснений. И как я смогу объяснить тебе, что их мнение для меня важнее, чем ты? Тем более что это ложь? Как заставить их понять, как сделать так, чтоб ты понял, как не потерять ничего? Или всё же придётся делать этот невозможный выбор? Невыносимо!

Я медленно плетусь на занятия. Первый урок – история, потому я захожу в класс только со звонком, падаю на первое попавшееся свободное место и выключаюсь. Начинает болеть голова от переизбытка неприятных размышлений. Утро, так прекрасно, беззаботно начавшееся, грозило перейти в отвратительно сложный день.

В столовой я снова делаю вид, что не замечаю тебя. Мне нужно время, чтобы понять, как поступать теперь. Притворство даётся сложно, однако я привык играть. В своём привычном углу ты сидишь, тихо склонившись над подносом, задумчиво потираешь шею под волосами. Твоя татуировка. Я морщусь, почти как от боли. Если бы в мире было только двое – я и ты – насколько бы всё оказалось проще. Но места вокруг меня заняты моими приятелями – обычная картина. Они, как всегда, смеются, развлекают меня своими тупыми шутками, и на какое-то время, на минуту я забываю о твоём присутствии, погружаясь в такой простой и понятный мир лидерства, бессмысленного общения. Но это блаженное состояние отвлечённости длится слишком недолго. Из него меня выводит странное молчание, удивлённое посвистывание товарищей и твой голос:

- Привет, Том. Ну, как ты? Решил свои… дела? – я поднимаю взгляд от гладкой поверхности стола, в которой и так отразился твой силуэт. Какой же ты всё-таки смелый… Стоишь перед нашим столом, куда многие более уважаемые личности, чем ты, даже приблизиться боятся, замер, гордо вскинув голову и вызывающе глядя на моих друзей. Ты улыбаешься – ярко, самоуверенно. В твоём взгляде – весёлые искорки, и, должно быть, только мне заметно, что позади них – напряжённое ожидание. Чего? Ты ждёшь от меня поддержки, которой заслуживаешь? Но понимаешь ли ты, что я не могу, просто не могу показать им, что между нами наладились отношения, более того, что мы делим какую-то тайну! Я тоже моментально перейду в касту неприкасаемых, все эти псевдо-друзья сразу отвернутся от меня, я стану на одну ступень с тобой, если не ниже, но, видит бог, в отличие от тебя, во мне недостаточно силы, чтобы выдержать это…

Первым оправляется от удивления и подаёт голос Фридрих:

- Хм, парни, смотрите, кто к нам пожаловал! Мисс шлюшка года!.. – следует дружный взрыв смеха, оцепенение проходит. Но на твоей невозмутимости этот выпад едва ли отражается. Ты в упор смотришь на меня, всё ещё ожидая ответа, как будто пытаешься дать понять: плевать, что они говорят, что они думают. Важно не это… Важно то, что мы думаем… Но я не могу.

Ларс толкает меня под рёбра в своей любимой грубовато-дружеской манере:

- Эй, приятель, ты так и будешь молчать? Язык проглотил?

Всё смешивается. Мне хочется вскочить и бежать, куда глаза глядят. Этот выбор. Ты ставишь меня перед ним, не даёшь мне собраться с силами. Неужели… нельзя было немного подождать? Почему – сразу? И ну почему, почему это так трудно? Как получается, что я не могу сохранить одновременно и твою любовь, твоё доверие, и их дружбу, видимость уважения, так необходимого мне? Я знаю, что нужно сказать, но не хватает духу. И никогда не хватит.

Неожиданно всё внутри наполняется леденящим холодом. Решение принято. Я верю в тебя, я верю, что ты всё поймёшь, должен понять. Объяснения будут позже. А теперь…

- Мои дела тебя не касаются. Уйди, пожалуйста, Билл, - мой голос глухой и сиплый, я сам не узнаю его. Всё ещё в шоке смотрю, как ты беззаботно пожимаешь плечами и, напоследок ослепительно улыбнувшись всем собравшимся, удаляешься, что-то насвистывая себе под нос. Кто-то шлёпает меня по плечу, не замечая, что от этого жеста я вздрагиваю. Снова вокруг оживление, споры, шутки. Но меня окружила плотная завеса тишины. Не могу понять, как я мог так поступить. И ты был так спокоен в конце, только грустил позади своей улыбки. Ты меня понял? Сможешь ли простить? Я храню надежду… Ты не казался разочарованным. Знал ли ты, что я поступлю именно так? Не удивлюсь. Ты всегда знал меня лучше, чем я сам. Но почему мне так больно? Почему я чувствую, что провалил какой-то очень важный тест, не прошёл проверку? Почему я так остро чувствую, что обманул тебя? Может, потому что я сотни раз в последние дни клялся себе никогда не предавать, не ранить тебя, не оставлять одного, мысленно, как заклинание, твердил, что ты самый важный человек в моей жизни, а вот теперь… я противен себе. Какой же я всё-таки трус…
До вечера ты не разу не встречаешься мне. Занятия закончились рано, ещё почти час я жду тебя в автомобиле, не дождавшись, набираю номер. Только долгие гудки. Еду домой, стараясь ни о чём не думать. Время рассудит. Думаю, ты просто решил, что я должен был уехать без тебя, и пошёл на остановку автобуса.

Дома я бросаю ключи на стол, мельком смотрю в зеркало. На нём наклеен маленький листок бумаги. Читаю: "Мальчики, мы с отцом уехали в город, вернёмся утром. Счастливо провести время, ужин на плите, только разогреть. Чао!" Я понимаю, что у матери прекрасное настроение. Они ведут себя так, словно переживают второй медовый месяц. Мама такая, как очень давно, когда была совсем молодая, а мы – совсем дети. Что же, хоть кто-то в этом доме вполне счастлив. Вздыхаю. Сердце сжимается в неприятном предчувствии. Что если ты не поймёшь меня? Не захочешь понять? Как мне быть дальше? Если ты решишь уехать…

Едва сбросив обувь, заглядываю в кухню. Так и есть, ты уже дома, хлопочешь возле плиты в мамином переднике. Не поворачиваешься. Я замечаю наушники и проводки, тянущиеся к плееру, висящему на твоей шее. Ещё я замечаю, что на обеих твоих кистях снова широкие, туго натянувшиеся напульсники. Я знаю, что это означает. Бессильно прислоняюсь к дверному косяку, чувствуя, словно внутри всё медленно, постепенно умирает…

Наконец, ты замечаешь моё безмолвное присутствие, оборачиваешься. Взгляд острый и болезненно напряжённый. Снимаешь плеер, даже от двери слышно, как разрываются наушники от орущей музыки. И никакой улыбки:

- Раздевайся, ужин готов.

Мы едим молча, почти не глядя друг на друга. Я не чувствую вкуса, не слышу запахов. Всё кажется пресным, взгляд прикован к твоим бледным тонким рукам, к пальцам, сжимающим вилку до абсолютной белизны в суставах, к твоим чёрным напульсникам. Наконец, я не выдерживаю больше этой гнетущей тишины:

- Ты очень сердишься, да, Билл? Прости меня, пожалуйста, слышишь? Я всё объясню…

Ты молчишь, только устало закрываешь глаза. Я знаю, мой голос звучит совсем неубедительно. Так всё глупо, неловко. И что я собираюсь объяснять? Не знаю. Только бы не молчать… Ты снова смотришь на меня, на утомлённом белом лице написано выражение чистого страдания. Затем ты встаёшь, подходишь к окну. Оно высокое, от пола до самого потолка. На фоне снегопада, белого, густого, подсвеченного изнутри фонарём, твоя тонкая высокая фигура вырисовывается чётко и резко. Ты смотришь во двор, только бы не смотреть на меня.

@темы: токио хотел

---

От ненависти до любви часть 5

Автор: Нефанатка.

Верно, я каждый вечер теперь забираю тебя домой, ты больше не против моей помощи. Так уж повелось, тем более, этого вдруг потребовала мама, когда вы стали настолько близки. Должно быть, она уже давно знает о том, что мне становится известно только сейчас. Помню, как долго мне пришлось объяснять товарищам о причинах моих новых ежедневных обязанностей по твоей транспортировке… Теперь, однако, и я начинаю догадываться о источниках твоих побоев. Что же, любопытно, чего именно Ларс хочет от меня.

- Ну вот что, приятель, слушай сюда. Я знаю, ты тоже недолюбливаешь Билли. У нас деловое предложение к тебе. Не подбирай его завтра из школы. А мы уж позаботимся об остальном. Пацанчик превратится в котлетку. Жив будет, но кое-что в жизни явно уяснит. На сей раз уж наверняка… - Ларс на секунду замолкает задумчиво, потом его широкое, всё в веснушках лицо озаряется радостной улыбкой: - А хочешь – поучаствуй сам! Ну, дело?

Ларс смотрит на меня прищурившись. Кажется, ему и в голову не приходит, что я по каким-то своим причинам могу отказаться от этого так называемого "дела". Хотя… он прав. Волна возмущения, вызванная нежданным предложением Ларса, быстро схлынула, улеглась, а на место её накатила горечь, неприязнь к тебе… Я должен помнить, что ненавижу тебя. Я должен согласиться. Ведь ты пытаешься навязать мне свои правила игры, и за это тебе стоит понести заслуженное наказание.

- Дело, - улыбаюсь я и крепко пожимаю протянутую Ларсом руку.

- Ну, тогда бывай, приятель! – кивает удовлетворённо он, поднимаясь со стула и забирая как-то незаметно опустевший поднос.

Через несколько минут я наблюдаю, как твои тарелки летят на землю от одного ловкого, мощного толчка, раздаётся звон разбитого стекла, оглушительный смех. Ты поспешно начинаешь собирать осколки, бормоча никому не нужные извинения. Ларс, толкнувший тебя, стоит неподалёку, скалится, наблюдая со стороны за очередным твоим позором. Я морщусь неприязненно, скрывая лицо за стаканом с не допитым до половины кофе. Как всё это противно мне! Хочу скорее выйти на улицу, очутиться подальше отсюда, избавиться от душного, пропитанного запахом пищи воздуха столовой. Хочу закурить. Мне почему-то тревожно и тоскливо. Надеюсь, завтрашний день поможет мне что-нибудь понять, наконец-то разобраться в своих мыслях…
Ты оглядываешься, смотришь вокруг себя мрачно и одновременно понимающе. Да, теперь я знаю, что не в первый раз это случается с тобой. Окружённый плотным кольцом знакомых и не очень знакомых пацанов, о чём ты думаешь? Тебе страшно? Или ты уже привык? Что означает выражение отрешённости на твоём лице? Может, безысходность?.. Или абсолютное безразличие?

Когда я подхожу ближе, на мгновение твой взгляд загорается надеждой, но тут же к тебе приходит понимание, почему я здесь, за углом школы, в тусклом свете мигающего фонаря, почему я приближаюсь так неторопливо, спрятав руки в карманы своих безразмерно широких брюк. И… ты боишься меня? Верно… Ты не веришь мне, правда? Разумное решение… Опускаешь глаза, не хочешь смотреть на меня. С твоих губ слетает чуть слышный вздох. О, эта твоя покорность!..

- Я ненавижу тебя! – с этим возгласом я прорываюсь через оцепление, наотмашь ударяю тебя по лицу. На твоей щеке расплывается красное пятно, но ты не отступаешь, даже не пытаешься защищаться. Это вызывает во мне бешенство. Под гогот и смех собравшейся банды я снова бью тебя – раз за разом, изо всех сил. Я почти кричу, но ты только принимаешь удары, только пошатываешься под их ничем не сдерживаемой мощью. Из разбитого носа двумя тонкими тёмно-вишнёвыми струйками бежит кровь, моя ладонь, испачканная ею, пылает, словно от выплеснутой на кожу щёлочи. Твои глаза - колючие и сухие, мои же горят и щиплют, будто в них насыпался песок.

Я бью тебя кулаком в грудь. Раз, другой – наконец по твоим щекам потекли слёзы, ты хватаешь ртом воздух, задыхаясь от боли, но не можешь сделать ни одного вдоха. Я останавливаюсь на секунду. Я почти физически ощущаю твою боль, твоё отчаяние. Твой страх, мой страх, страдание – всё смешивается вместе в один шипящий, дурманящий коктейль, который с мощными толчками крови распространяется по всем моим сосудам. Ты медленно оседаешь на землю, падаешь передо мной на колени – совершенно беззащитный, хрупкий, того и гляди рассыплешься в стеклянную пыль – лицо опущено к земле, скрыто спутанными чёрными волосами, руки, опирающиеся о грязный асфальт, дрожат. Во мне бурлит ярость – тёмная, густая, осязаемая. Она заполняет меня до краёв, и я больше не чувствую той пустоты. Ты с трудом поднимаешь голову, взгляд медленно сосредотачивается на мне, однако моё лицо прячется тени, а в твоих тёплых влажных глазах, отражающих свет фонаря, я могу читать снова – надежду, снова – отчаяние.

- Том… - сдавленно шепчешь ты, сдавленно шепчешь ты, чуть подаваясь вперёд и протягивая ко мне руку. Твоё лицо измазано кровью и слезами, рука тонкая, белая, дрожащая… Кольцо вокруг нас становится шире, все расступаются, ведомые каким-то внутренним чувством. Даже им как-то не по себе. А мне – отвратительно, мерзко созерцать твою слабость, видеть тебя таким жалким, беспомощным, понимать, что я, именно я способен причинить тебе больше всего боли, но всё же именно ко мне ты обращаешься с этой своей просьбой – нет, уже мольбой! – о спасении, милосердии, пощаде. Неужели ты наконец-то просишь жалости?..

Момент затянулся, твоя рука дрогнула и начинает бессильно опускаться. Со злобой, бешено кипящей во мне, я отталкиваю тебя так, что ты падаешь на асфальт, на спину. Ярость захлёстывает меня, мир вокруг словно бы стирается, улетает в никуда: остаёмся ты и я, одни среди пустой осенней серости, чужие лица растворяются, звуки вдруг сменяются тишиной, пронзаемой лишь частыми глухими ударами моего сердца. Остаётся только моя злость, остаёшься только ты – её главная причина. Я продолжаю бить тебя – ногами, в живот, в грудь, в лицо. Ты судорожно корчишься на холодном шершавом асфальте, почти беззвучно, захлёбываясь своей болью. Но каждую секунду – новый удар: я вкладываю в них всю свою силу, втрое возросшую от питающей её ненависти, всю ярость, всё страдание. Твои стоны всё тише, наконец, они умолкают. Мои глаза заливает горячий пот, дыхание хрипло вырывается из горла, в ушах – только отчаянное биение сердца: бух, бух, бух… Удар, удар, ещё удар – я ослеплён и оглушён, продолжаю молотить ботинками твоё обмякшее тело, безвольное, как если бы лишённое костей. Ты похож на тряпичную куклу, набитую ветошью – такой же податливый под ударами, вязкий, как тесто… Такой же жалкий… Ты лежишь лицом вниз на земле, сотрясаясь под моими ударами, но краешком сознания, который всё ещё продолжает функционировать, я понимаю, что не чувствую в тубу жизни. Наступаю на неестественно вывернутую, всю в ссадинах и синяках руку. Кисть сухо хрустит под тяжёлой подошвой, и этот резкий звук снова возвращает меня к реальности. Никого вокруг – испугались, трусы, сбежали… Тишина. Нервное мерцание фонаря. Ещё один удар, по инерции, но он уже не приносит облегчения, наоборот, только боль. Кажется, вся моя душа, если она вообще была, вытекла в этом приступе безотчётной, всепоглощающей ярости, я совершенно пуст изнутри, будто я не существую, будто я умер. Кровь очистилась от тёмного яда злости, всё само по себе иссякло, улетучилось. Я остался один.

Падаю на колени рядом с тобой, слёзы наконец-то находят дорогу к глазам, слёзы, о которых я давно забыл, источник которых, я верил, навсегда высох во мне. Я тормошу тебя за плечо, сначала осторожно, почти бережно, потом изо всех сил – отчаянно, со всё возрастающим страхом.
- Билл! – я зову тебя, но ты неподвижен. Это не шутка, не розыгрыш. Я осознаю, что твоё плечо какое-то странное на ощупь, руки странно, неестественно вывернуты, на раздавленной кисти расплылся сине-бурый кровоподтёк. Слёзы вымочили мои щёки, дыхание в горле рефлекторно перехватывает, каждый вдох, выдох – усилие через страх, через панику – болезненное, острое чувство в груди. Собравшись, я осторожно переворачиваю тебя к себе. Узкое бледное лицо, грязь, смешанная с кровью, застывшие остекленевшие глаза, незнакомые, прозрачные, остановившиеся на мне и… ужасающая, мягкая, извиняющаяся улыбка на разбитых мёртвых губах…

- Билли! – этот вопль почти разрывает мои лёгкие. Я внезапно чувствую боль глубже, острее, мучительнее, чем минуту назад – ярость. Я сделал это… Рыдания заставляют меня едва ли не согнуться пополам. Я… я сам… убил тебя?! Я не понимаю, как так вышло, почему? Я плачу громко, как не плакал с раннего детства, я кричу – уже не твоё имя – просто кричу, пока голос не срывается на хрип. Твоё мертвое безвольное тело, ещё тёплое, какое-то слишком тяжёлое, бездыханное, покоящееся на моих руках – вот лучшее подтверждения того, во что я превратился… Не просто в убийцу – хуже. Я не могу найти нужных слов для описания этого состояния. снова и снова в своей памяти я вижу твою ладонь, протянутую ко мне, слышу мольбу, надежду в твоём голосе, в последний раз произнесшем моё имя. И как я поступил взамен? Не просто обманул, предал – нет, я уничтожил тебя, но мне не стало легче. Я не сломил тебя морально, как собирался, но убил – просто умертвил твою оболочку, которая ничего не значит. Я забрал твою жизнь… мою… нашу…

- Не-е-е-ет!!! – мой жалкий, надорванный крик уносится в пустоту чёрного беззвёздного неба, но никто не слышит, мы одни. Нет, не так. Я один. Твоя теплота ускользает сквозь мои пальцы, её не привязать, не сохранить в теле, оставшемся без души. Она уходит, но улыбка на лице застыла намертво. Какая же ирония! И теперь, когда я прогнал твою душу, текучую, как вода, поддающуюся на воздействие, гибкую, но такую сильную, выносливую, твою бессмертную душу – теперь ты смеёшься надо мной и будешь смеяться вечно. Ты победил… Убивая тебя, я только разрушил свою собственную душу, умертвил её жизненно важную часть…

Щелчок, внезапная вспышка яркого света. Я вздрагиваю, подскакиваю на своей постели. Часы на тумбочке возле моей постели показывают совсем раннее время – ночь, 3:48. Перевожу взгляд к двери. В проёме ты неловко переминаешься с ноги на ногу, рука лежит на выключателе.

- Ты… ты довольно громко кричал. Что-то случилось?

- Меня сейчас стошнит, - шепчу я, вытирая мокрые глаза и щёки, внутренности действительно жаждут вывернуться наизнанку. Чувствую, что краснею – не хочу, чтобы ты видел мои слёзы, но уже слишком поздно, лицо влажное, даже моя подушка пропиталась ими едва ли не насквозь. Прятаться бесполезно, но ты умело делаешь вид, что ничего не замечаешь – щуришься на яркий свет, прикрывая глаза другой рукой. Я благодарен тебе за это проявление такта.

- Извини, что разбудил, - робко улыбаешься ты.

- Да нет, спасибо, - я теперь честен с тобой, и благодарность моя вполне искренняя. Т даже представить себе не можешь, насколько хорошо мне было проснуться, насколько радостно слышать твой голос, видеть тебя живым, улыбающимся не мёртвой, бесчувственной улыбкой, а такой, к какой я так привык – заботливой, нежной, застенчивой.

- Не за что. Доброй ночи, - ты гасишь свет и выходишь, неслышно притворяя за собой дверь. В темноте, в одиночестве, под шум дождя за окном, неприятные мысли снова приходят мучить меня. Почему я видел такой отвратительный сон? Ясно, из-за договора с Ларсом. Но правда ли я мог убить тебя - в жизни?..

От одной этой мысли по моему телу бежит холодная дрожь, зубы начинают мелко стучать, по коже ползут противные мурашки. Потому что правдивый ответ – да. Да, до этой самой ночи мог бы. Это всё моё желание избавиться от нашего родства, от тебя, узнать, каково бы было остаться одному, без тебя, без обузы, без якоря, держащего меня в прошлом. Но я не хочу становиться убийцей. Кроме того, ты… ты всё равно мой брат. И ты тот, пожалуй, единственный человек, кто, зная обо всех моих недостатках, обо всех тёмных сторонах, невидимых даже мне самому, смог полюбить меня не за что-то, а… вопреки всему… Горло снова сжимается, но я больше не плачу, проглатываю горький комок. Нет, я не стану думать об этом, не сейчас. Никогда. Но я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось. Ты… ты дорого мне. Если я потеряю тебя, наверное, не останется и меня самого… Всё становится только сложнее и сложнее. Но я уже кое-что понял, то, чего не рассчитывал понять. Но благодаря договору, сну, другим обстоятельствам, я наконец-то осознал, что больше не могу ненавидеть тебя. И я никогда не пожелаю тебе смерти. Потому что ты слишком нужен мне здесь…
Уже более десяти минут я сижу в автомобиле, ожидая твоего прихода. Мотор заглушён, в нашем переулке темно и неуютно. Вечер теперь приходит рано, занятия закончились довольно давно, парковка перед школой, край которой мне едва видно отсюда, почти опустела. Я беспокоюсь, пальцы сами по себе нервно барабанят по рулю. Знаю, не в твоих привычках опаздывать, а задержаться негде… Наконец, я не выдерживаю, резко хватаю ключи и поспешно вылезаю из машины. Сам виноват: не поговорил с Ларсом, не предупредил тебя, чтобы был осторожнее. А что, если…

Я ускоряю шаг, торопясь к школе. Ноги сами несут меня к заднему дворику, картины ночного кошмара снова и снова проплывают перед моим внутренним взглядом, кровь прилила к голове, стучит в висках в такт бешеному сердцебиению. Почти бегу, чувствую нервную дрожь во всём теле. Мне знакомо это ощущение – ожидание беды, страх, безотчётный, вероятно, беспочвенный и глупый, но от того не менее мучительный. Должно быть, я выгляжу сейчас нелепо – задыхающийся, взволнованный, в расстёгнутой куртке, несмотря на почти уже зимний вечерний холод, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Но в данный момент мне всё равно. Лишь бы успокоить этот страх? Лишь бы убедиться, что на самом деле ты просто заболтался с кем-нибудь… Чёрт, с тобой не могло случиться даже такой простой вещи!

Я поворачиваю за угол, спотыкаюсь и почти останавливаюсь на месте. Так и есть, предчувствия меня не обманули… к сожалению. Всё так похоже на сон, что я на момент замираю, сердце словно бы проваливается в бездонную яму, неожиданная бессмысленная уверенность, что всё только повторяется, что я не владею своими эмоциями, своими действиями, что вот сейчас всё приснившееся сбудется вопреки моей воле – эта уверенность заставляет мои ноги едва ли не подкашиваться. Но я стараюсь казаться спокойным – никто не должен заметить, как дрожат мои колени. Сжимаю руки, засунутые в карманы, в кулаки – до боли, до лёгкого хруста – и немного успокаиваю дыхание, неторопливо начинаю приближаться к собравшейся на школьном дворе компании. Все окна уже потухли, коридоры за тёмными стёклами опустели – остался лишь тусклый блеск болезненно знакомого, мерцающего откуда-то сверху фонаря.

Издалека вижу, что тебя толкнули к стене, кольцо сомкнулось, сузилось. Ты испуган, не сводишь глаз с окруживших тебя парней, озираешься по сторонам, будто пытаешься увидеть хотя бы в чьём-то лице оттенок сочувствия, жалости, сомнения. Но не видишь. Я знаю, ты уже переживал подобное, не сами же по себе возникали следы синяков и ссадин, с которыми не справлялся даже твой тональный крем… Стискиваю зубы. За что это всё тебе - только тебе? Не слишком ли много страданий для одного-единственного человека? Ещё секунда – и ты замечаешь меня, наши взгляды на мгновение пересекаются, и я вздрагиваю – ни мимолётного отблеска надежды, ни даже удивления не появляется в твоих необыкновенно больших, печальных, испуганных глазах. В них только вдруг просыпается ещё больший, панический страх. Неужели ты так боишься меня? Может, ты думаешь, что я сам это подстроил, а теперь пришёл злорадствовать? Что же, не мне тебя винить, ты имеешь все основания думать так. Ты ведь почти прав… Действительно, ещё вчера так бы всё и было. Ты уже никогда не сможешь доверять мне, не так ли?.. Эта мысль почему-то горька, но не время думать. Время действовать. Только как?..

- А, вот и ты, Том, приятель! Решил всё же присоединиться? – кажется, именно сейчас я серьёзно готов убить нагло ухмыляющегося Ларса. После его приветствия ты только безнадёжно отворачиваешься. Правильно, я никогда не давал тебе повода верить мне, но… но не могу же я бросить тебя здесь? Ты думаешь иначе?.. Киваю Ларсу, криво усмехаясь. Что делать? Нужно уже решаться на что-то. Стоять в стороне, смотреть, как тебя избивают из-за какой-то глупой девчонки? Держать приклеенную к губам улыбку, делать вид, что равнодушно переношу каждый удар, который ты получаешь? Одобрительно кивать, внутренне снова и снова прокручивая, словно заезженную киноплёнку, свой сон, и терпеть, физически ощущая твою боль. А потом… Бросить тебя здесь из страха показаться обеспокоенным, из нежелания проявить перед ними и перед тобой хоть что-то, похожее на родственные чувства? Или тащить к автомобилю, снова ощущая твое покорное согласие, равнодушие или, напротив, твою холодную гордость, невероятную и страшную оттого, что, даже будучи слабым, ты всё равно кажешься выше всего происходящего. Или же… Что выбрать? Пауза затягивается, ты смотришь в землю, бессмысленно, отстранённо, только подрагивающие крылья твоего точёного носа выдают твоё беспокойство. Всё же, я помню тебя, знаю твои эмоции, и чувствую, что в воздухе повис густой страх. Решение принято. Иду прямо к тебе, все неохотно расступаются. Я выгляжу уверенно – этого достаточно, но, я знаю, что не надолго. Пусть даже они не заметят моего страха, но уж точно будут против моих дальнейших действий. Хватаю тебя за запястье, чувствую холодную, тонкую кожу, и мне вдруг кажется, что моя собственная ладонь горит, охваченная огнём. Прогоняю эту мысль. Ты снова смотришь на меня, вскидываешь свою растрёпанную голову шокированно, наверное, хочешь что-то сказать, только беззвучно двигаешь губами… Тогда я тяну тебя за руку сильнее, заставляю идти следом. Лица вокруг какие-то смазанные, ничего не вижу, все мои внутренние чувства натянулись, как струны гитары, готовые лопнуть в любой момент от неосторожного прикосновения. Мой взгляд прикован к углу школы, за которым пустое пространство. Преодолеть его, добраться до машины – а это уже спасение.

Эй, Том, я чего-то не понял… Ребята?.. – голос Ларса затихает за спиной, позади я слышу шум, шорох кроссовок на влажном грязном асфальте. Жуткий страх опоясывает, стискивает грудь, почти не даёт дышать. Только не оглядываться, только вперёд. Собственно, кто я такой перед этой бандой, я, нарушивший их планы? Они уже предвкушали развлечение, а я лишил их этого. И что может значить мой авторитет здесь, в темном переулке, под тусклым фонарём, где дневные условности не имеют смысла, где мы вдвоём - одни против их всех? Возмущённый ропот, несколько окликов. Шаги следом. Завтра они пожалеют, если сейчас мы не успеем убежать, но будут огорчены сегодня, если нам это всё же удастся. Они не задумываются, они вместе, они сбились в стаю, а мы – только добыча, и им безразлично, кто я, кто ты… Давлюсь холодным воздухом, страх почти отнимает способность двигаться, но твоя рука, стиснутая в моей ладони, напоминает мне, что я должен сделать. Рывок…

Мы бежим к машине, асфальт скользкий и мокрый, позади топот многих ног и твоё сдавленное, неравномерное дыхание. Я задыхаюсь, ветер хлещет прямо в лицо. Вот уже школьная парковка, мрачная, безлюдная. Ещё сотня метров – через дорогу, в пустынный тёмный переулок. А они не отстают, они всё ближе. И плевать, что днём мы лучшие друзья, что мы – одна компания. А я ведь всего лишь защищаю брата… Но я не имею на это права, среди нас это позорно… Хотя нет, ведь Ларс готов ради своей сестры на всё, что угодно. Почему же я приучил их к мысли, что ты заслуживаешь быть только лишь изгоем, почему я сам так думаю, почему стесняюсь тебя, стесняюсь того, что мы вообще родственники?! Почему ставлю их выше тебя? А ведь им я безразличен, если сейчас мы не успеем хоть на несколько секунд, они и не вспомнят о нашей дружбе… Но вот и автомобиль, витрины соседних магазинчиков темны, неяркое неоновое свечение вывесок слишком тускло. А руки дрожат, ключ никак не попадает в отверстие. В сердцах ударяю ногой по двери, снова толкаю ключ в скважину.

- Вот дерьмо…

Наконец-то дверца поддаётся, я толкаю тебя на пассажирское сидение, сам падаю на водительское место. Вовремя… Остаётся завести… Шины, проскальзывая на мокром асфальте, визжат, разбрызгивают лужи, на мгновение мне кажется, что всё будет, как в каком-нибудь боевике, что машина не поедет, но всё же автомобиль срывается с места, сзади слышны крики, в заднее стекло ударяется камень, но мне уже совсем легко, вздыхаю успокоенно. Ушли. Скоро автомобиль оказывается на оживлённой трассе, вливается в поток других машин, и я сбрасываю скорость. Смотрю в твою сторону.

Ты всё ещё сидишь в неудобной позе, так, как рухнул от моего толчка, глаза неподвижно впились в дорогу прямо впереди, ты ошеломлён, будто остался всё ещё там, за школой, ничего не можешь ни увидеть, ни понять. Наверное, на этот раз они постарались даже слишком в желании тебя напугать. Или… может, ты просто удивлён моим поведением? Я улыбаюсь сам себе, возвращая внимание к дороге. Отчего-то на душе очень хорошо и спокойно, радостно, пусть даже добрая половина самых отъявленных школьных головорезов теперь считает меня врагом номер один. С этим я разберусь. Всегда найдутся люди, готовые за меня заступится. Остаётся и моя популярность в школе. А вот у тебя есть только я.

- За что это всё? – спрашиваю тихо, интересно знать твою версию.

Ты только вяло пожимаешь плечами, глаза всё ещё неподвижные и пустые. Я даже не уверен, понял ли ты вопрос.

- А всё-таки? Кажется, я имею право знать, - в моём голосе улыбка. Да я и сам удивляюсь своему тёплому, дружелюбному тону. Ты вздрагиваешь, смотришь на меня, будто сомневаясь, искренне ли я говорю. Потом вздыхаешь:

- Наверное, всё потому, что моя лучшая подруга влюбилась в меня. А я не захотел портить наши отношения. Просто предложил быть друзьями. Всё бы ничего, если бы её братом не оказался Ларс, а она не имела вредной привычки всё ему рассказывать. У них доверительные отношения в семье… - мне кажется, я слышу укор в твоих последних словах.

- Ясно… - снова молчание. А я и не знал, что у тебя была подруга. Этот факт удивляет меня и почему-то злит. – Э… А можно вопрос?.. Как вы познакомились? – не верю, что спросил это. Зачем, собственно? Ты смотришь на меня как-то странно, хмуришься:

- А зачем тебе?

Деваться не куда, слова уже сказаны, назад их не вернёшь:

- Просто любопытно, - выдавливаю я, чувствуя, насколько глупо это выглядит со стороны.

- Я брал в библиотеке книгу из нового списка литературы, которая оказалась последним свободным экземпляром. В то же время она попросила ту же книгу. Я, конечно, предложил отдать книгу ей, но Ингрит отказалась, предложила почитать вместе. Так мы и познакомились…
- Ясно… - снова проговариваю я. Повисает тишина, через минуту я включаю радио. Салон наполняется музыкой, неудобство слегка растворяется в ней. Так же молчаливо, каждый погружённый в свои мысли, мы добираемся до посёлка. Подъезжаем к дому, останавливаемся в гараже. Я выхожу из машины, но ты всё ещё остаёшься внутри. Обхожу автомобиль, открываю твою дверцу, протягиваю руку:

- Ты тут ночевать собрался? – не знаю, что на меня нашло, но мне не хочется видеть тебя таким отстранённым. В конце концов, я сегодня на многое пошёл ради тебя!

Ты только принимаешь мою помощь, как-то очень сильно опираешься на мою руку, с трудом выбираешься из машины. Только теперь я замечаю, что ты прихрамываешь.

- Что это с тобой? – требую ответа я.

- Пустяки, - шепчешь ты, и мне кажется, что сейчас ты бросишься мне на шею – столько обожания, благодарности в твоих глазах. Ты так удивлён, что я вообще заметил это?..

- Что значит – пустяки? Это они сделали? Как ты смог бежать? – и почему сейчас я так возмущён?..

Ты только отмахиваешься рукой:

- Всё в порядке, это не в первый и не в последний раз, - ты опускаешь глаза и замолкаешь. Я тоже. Как ты можешь говорить об этом так спокойно? Только теперь я понимаю, что всё ещё продолжаю держать твою правую руку с тех пор, как помогал тебе выйти. Но оставляю всё как есть.

- Это в последний раз, - уверенно говорю я. Ты отчего-то раздражённо качаешь головой:

- Глупости. Я только рад, что ты не был с ними. Что помог мне. Спасибо… - твои глаза внезапно заполняются влажным блеском. Теперь я точно знаю, ты всё ещё любишь меня, но не можешь поверить мне, хотя и очень хочешь. И у меня отчего-то сжимается сердце. Ты продолжаешь вполне обоснованно бояться меня. И так будет всегда, верно?.. Мне что, придётся бороться за твоё доверие? А нужно ли мне оно? Я отпускаю твою ладонь. Ты улыбаешься грустно, одинокая слеза медленно ползёт вниз по твоей щеке. Делаешь шаг вперёд, но, будто испугавшись, разворачиваешься резко и поспешно идёшь в дом, хромая.

Я остаюсь один в гараже. Ты хотел поблагодарить меня, обнять, успокоиться, я чувствую это. Но ты знаешь, помнишь, что мне противно касаться тебя, противны любые проявления твоих эмоций. Потому ты просто ушёл. Поскольку боишься. И потому что ты всё равно любишь меня, хотя я сомневался, что твои чувства смогут пережить всё то, что я делал с тобой, все те страдания, которые я стремился тебе причинить.

Я медленно иду в дом следом за тобой. Почему ощущение победы, триумфа и спокойствия снова ушло? Чего же мне не хватает?..

К тому же теперь я опасаюсь за тебя. О себе я уж как-нибудь позабочусь. А ты будь осторожен, Билли. Знаю, теперь я буду нужен тебе, если ты даже откажешься признать это, нужен, как сегодня. Береги себя… А я постараюсь присмотреть за тобой…
Следующий день дался мне довольно сложно. Ты остался дома, врач констатировал лёгкий вывих лодыжки, и мать, довольная, что будет с кем поговорить днём, обсуждая новинки в мире косметики, парфюмерии и моды, с радостью запретила тебе идти на занятия. В школу я поехал один. На автобусе. Непривычное ощущение. Перед первым уроком встретился с Ларсом. Действительно, я предполагал, что наши отношения безнадёжно испорчены, ожидал раскола в стройных рядах моих многочисленных друзей, среди которых кто-то захочет меня понять, кто-то нет. Но шанс остаётся всегда, и я им попытался воспользоваться. При виде меня Ларс сразу насупился, его плоское рябое лицо налилось краснотой гнева, но я подошёл, как ни в чём не бывало, поприветствовал его, а потом рассказал – будто невзначай – тщательно выученную и отрепетированную за ночь речь. Она была о том, что вчера мне нужно было срочно доставить тебя домой к приходу важных гостей, но я опоздал, да ещё ты был не в лучшем виде, и потому до конца недели у меня якобы отобрали ключи от автомобиля. В качестве наказания. Мне пришлось высмеять тебя, хорошенько полить грязью и добавить, что теперь по приказу старой дуры – значит, матери, когда ты оправишься, я должен буду присматривать за тобой, и если хоть что-то произойдёт, то я вообще лишусь машины до конца учебного года. Не знаю, поверил ли мне Ларс, однако он сочувственно качал головой и улыбался, недоверчиво глядя на меня своими водянистыми глазёнками, должно быть, припоминая моё позорное бегство с поля боя. Закончив свою речь, я нервно ожидал его приговора, наконец-то, совсем неожиданно, Ларс ярко улыбнулся, сильно, по-дружески похлопал меня по плечу и добавил:

- Сказал бы раньше, старик, не стал бы тебя впутывать. Ну и мамаша у тебя… стерва, - это означало, что между нами снова мир. Я кивнул. Ещё с десять минут беседа продолжалась примерно в том же духе, но разошлись мы снова друзьями, вполне разобравшись в ситуации. Я и сейчас не знаю наверняка, поверил ли мне Ларс или просто сделал вид, что поверил, благоразумно избегая открытого конфликта и предупреждая что-то вроде большой междоусобной войны в одной маленькой школе. Надеюсь, моё враньё поможет обезопасить тебя от их нападений, а меня – от их недоверия. Чувствую, я скоро запутаюсь в своей лжи, забуду, кому и что говорил, но для меня это единственный выход не потерять ничего из того, что я имею. Ни своей общепризнанной популярности в школе, ни тайной должности твоего спасителя.

С того дня на занятиях я стал избегать тебя ещё тщательнее. Не хочу, чтобы теперь нас видели вместе, особенно сейчас. Пусть Ларс мне не враг, но не все его дружки стали держать язык за зубами, слух всё же пополз, медленно распространяясь среди всех моих знакомых, слух, страшный тем, что он заведомо правдив – я действительно защитил тебя. Изгоя. Выродка. Почти что неприкасаемого. Людям, в особенности богатым и вечно скучающим, свойственно чесать языки по поводу и без. Плохо то, что теперь повод налицо. Не хочу встречаться с тобой в школе. Не хочу быть вынужденным напоказ оскорблять тебя перед всеми, чтобы опровергнуть их сплетни. Не теперь… никогда.

Это даже странно. От того же Ларса я никогда не слышал ни единого дурного слова о его семье. О матери, об отце, о сестрице он отзывается всегда с неизменным уважением, даже почтительно. И если я говорю, что в нашем кругу принято поливать помоями своих родных, то я рассказываю, в первую очередь, о себе. Почему так вышло? Почему я едва ли один так веду себя? Чтобы казаться круче, независимее? Ерунда. Всем ясно, что мои слова – бравада, ложь. Может, не всем, но многим ясно и то, что я завишу от семьи, да хотя бы от денег отчима – что скрывать? И мать… Старая дура… И вовсе не старая, и совсем не дура, и не думаю я так! И люблю, несмотря ни на что. Так почему? Почему я не могу любить свою семью и не скрывать своих чувств, почему не могу общаться со своим братом на равных, отчего вместо этого должен избегать и оскорблять его? Оттого ли, что с самого начала, не зная правил и законов нового, богатого мира, я слишком стремился показаться свободным и не отягощённым моральным долгом? Что же… Я показал это… И так, запутавшись в придуманных мною же хитроумных переплетениях секретов и мелких обманов, я провожу свою жизнь, как и следующие за твоим спасением недели – недели временного спокойствия и затишья.
А ты становишься немного ближе ко мне. Вне школы я почти всегда рядом, ведь ты всё равно нуждаешься в помощи, в защите. Я не слишком доверяю масленому взгляду Ларса. Если он боится меня, а точнее, моих надёжных тылов, это не означает, что он будет заботиться о том, оставят ли родители мне автомобиль или нет. Это, в свою очередь, значит, что ты не в безопасности… Наша прежняя густая тишина или напряжённая болтовня постепенно сменяется спокойными беседами, когда мы вдвоём едем в город или завтракаем вместе. Это напоминает мне наши давнишние отношения, хотя я чувствую, что ты всё равно не доверяешь мне и, видно, никогда не будешь доверять полностью, как было в детстве. Но мы, так или иначе, оба изменились, поэтому мне пока достаточно и этого. Пока…

Мама, кажется, знает всё или почти всё о нападениях на тебя. Она волнуется… И я даже не удивился, когда часть моей байки, выдуманной для Ларса, стала правдой, поскольку мать как-то попросила меня проследить за твоим благополучием. Я промолчал. Мне не хотелось, чтоб ещё кто-то знал, что для меня это давно решённый вопрос, который вовсе не требует родительских просьб и наставлений.

Так незаметно промелькнуло две недели. Сегодня суббота, выходной, дома пусто – родители поехали в город праздновать десять лет с даты своего знакомства. Возможно, из-за перемен, которые незаметно начали происходить со мной, или потому, что я запутался в своих собственных мыслях и делах, я перестал так остро реагировать на отчима, на то, что он стал заменой нашему отцу… Мама счастлива – и пусть. Моё ли это дело?.. И эта романтическая вылазка в центр, включающая посещение театра, а затем нового дорогого ресторана… Может, отчим не так уж и плох, сумел же он отказаться от важной встречи, только чтобы провести один день со своей женой… Не важно… Мои мысли прерывает тихий стук в дверь. Выключаю плеер, откликаюсь:

- Входи! – это действительно ты. А кто же ещё? Мы остались одни во всём доме. Вытаскиваю немые наушники, глядя на дверь. Ручка поворачивается, ты скользишь внутрь комнаты, но не проходишь дальше. Просто стоишь, опершись о косяк со скрещёнными на груди руками, и внимательно смотришь на меня. Почему-то от этого тёмного, тяжёлого взгляда мне не по себе:

- Что-то случилось?

- Мне необходимо, чтобы что-то случилось, чтобы поговорить с братом? – ты усмехаешься одними углами губ, но я вижу, тебе совсем не весело. Ты быстро стираешь улыбку, продолжая: - В общем, ты прав. Я должен сказать тебе, что уезжаю…

- В смысле, на Рождество? – через одну неделю учёбы начинаются долгожданные праздничные каникулы. Только странно, почему ты такую обыденную новость сообщаешь так, будто жизнь на этом заканчивается или грядёт конец света.

- Нет, ты не понял, - вздыхаешь, напряжённо откидывая с лица рассыпавшиеся пряди волос. – Я уезжаю во Францию, к тёте. Ты должен помнить её, она приезжала, когда мы были совсем детьми. Я там собираюсь окончить школу и поступить в университет. Понимаешь?.. В общем, я не вернусь сюда.

Замираю:

- Почему? – это одно-единственное слово даётся мне сложно, горло внезапно пересохло, будто перехваченное невидимой рукой, хотя я не понимаю, отчего же мне так плохо. Ведь когда-то я хотел избавиться от тебя, от твоего присутствия, такого раздражающего, навязчивого. Мне ведь надоело делить с тобой свою жизнь, любовь матери, сравниваться с тобой и всегда проигрывать это сравнение. Так почему? Почему выходит так, что все мои сокровенные желания сбываются, но только тогда, когда я уже не хочу этого, я желаю чего-то диаметрально противоположного?!!

- Так решили родители, - тихо отвечаешь ты на мой вопрос, опуская глаза. Мне, однако, кажется, что ты не искренен со мной. – Они беспокоятся за меня. Хотят оградить от опасности. Хотят, чтобы я исчез отсюда.

- И… и ты поедешь? – это просто не укладывается в моей голове, не верю, это больше похоже на нелепую сценку, на фарс. Удивляюсь твоей покорности воле родителей. Нет, это не ты сейчас киваешь мне в ответ. Или… неужели ты бросил бороться? Почему? Может, просто ты сам хочешь уехать?..

- Поеду, конечно. Сразу после рождественских каникул меня уже тут не будет.

- Почему, Билли? – я повышаю голос. – Тут не настолько опасно, и…
- Тише, не кричи… Я всё понимаю. Но я впервые, наверное, согласен с родителями. Знаешь, Том, у меня много собственных причин уехать, - ты отделяешься от дверного косяка, садишься на противоположном конце моей кровати. Видимо, ты хочешь говорить, хочешь наконец-то рассказать мне всё. Я вытягиваюсь напряжённо, готовый впитывать каждое твоё слово. Ты медленно начинаешь: - Я боюсь, я действительно боюсь. Я не всегда смогу прятаться за твоей спиной, Том, ты не всегда будешь рядом, чтобы защищать меня. Да я и не хочу этого. Более того, я не знаю, от кого мне в первую очередь нужно защищаться. Думаю, ты понимаешь, что я не могу безоговорочно положиться на тебя, - взмахом руки ты останавливаешь мои уже готовые вырваться возражения и продолжаешь: - Даже если я не прав, если что-то и изменилось в тебе… Думаешь, я не вижу, что отравляю тебе жизнь? Из-за моих проблем ты вот уже почти три недели не ходишь на вечеринки, не встречаешься со своими девушками. Сидишь тут со мной дома отшельником, киснешь, - ты замолчал, переводя дыхание, потом заговорил снова: - Я не хочу стать обузой для тебя и для остальных. Мне жаль и маму, и отчима. Было непонимание, но всё прошло, рассосалось. Как нарыв, который лопнул и зажил. Но тут, дома, я уже не смогу ничего исправить, всем будет лучше, если я уеду. Я ненавижу это место. Я не могу тут просто выйти на улицу, чтобы не бояться быть обсмеянным или что-нибудь вроде этого, только похуже. Я сам виноват, я сразу неверно поставил себя, выбрал роль неудачника, которую теперь уже не смогу бросить – она ко мне прилипла, знаешь, как жвачка к подошве, - ты тускло улыбаешься своей шутке, я отвечаю, но твои безрадостные рассуждения шокировали меня. Ты кратко смотришь на меня, потом снова возвращаешься к задумчивому созерцанию своих накрашенных чёрным лаком ногтей: - Я хочу начать всё сначала. Кроме того… - снова краткий взгляд, - я надеюсь, что вдали от тебя моя жизнь станет… другой.

- Какой – другой? – нервно переспрашиваю я, чувствуя, как кровь приливает к лицу, а глазам становится жарко.

- Может, спокойнее, - тускло улыбаешься ты, вставая. – А, может, счастливей… Это всё, что я хотел сказать, - поспешно добавляешь ты. – Прости за беспокойство.

Дверь бесшумно закрывается за тобой, я остаюсь совершенно один во внезапно опустевшем помещении. Тебя не будет. Скоро тебя не будет там, за стеной, в соседней комнате. Не будет утром за завтраком, заспанного, но уже накрашенного, как кукла, не будет и в автомобиле, не будет виднеться в дальнем конце столовой на большом перерыве за столом отверженных, твоей дикой причёски. Больше не станет твоих робких взглядов, твоих мимолётных полуулыбок, твоего страха, поровну смешанного с наивной, трогательной доверчивостью.

Ты уезжаешь.
Я поднимаюсь с измятой постели, начинаю расхаживать по комнате. Новость никак не хочет укладываться в голове. А как же… Всю мою жизнь ты был рядом: сначала как самый надёжный и верный друг, затем как груша для битья, теперь… а теперь снова как человек, без которого я никак не представляю этот дом, эту семью. Я привык думать, что так будет всегда, вечно, что всё зависит лишь от меня, а твои решения не играют роли. Но ты… ты осмелился, ты уходишь, исчезаешь из моей жизни. А я привык воспринимать твоё присутствие как неизбежное, твою любовь – как должное, как твоё смешное заблуждение.

Билл… Я быстро соскучусь… Мне будет не хватать тебя, сильно не хватать…

Я останавливаюсь перед окном, прислоняю лоб к холодному стеклу. Во дворе серо и пусто, голые ветви деревьев равнодушно раскачиваются на ветру. Уже начинает темнеть – довольно рано, и не удивительно: скоро Рождество, зима в самом разгаре, хотя снег ещё не выпал. Не важно. Всё равно день безумно короток. День, когда я, наверное, впервые начинаю понимать: есть вещи, в которых я не властен ничего изменить, что кто-то может всё решить за меня и даже не спросить позволения, навсегда изменяя мою жизнь. И я ничего не смогу возразить. Буду вынужден только смириться.

Я чувствую дрожь. Стекло затуманивается от моего дыхания, обжигает лоб ледяным, колючим холодом. Как я мог верить, что ненавижу тебя? Ведь я, по сути, только ревновал к твоей свободе и обижался на твою независимость от меня. На то, что я почувствовал себя лишним и беспомощным, точно сейчас. Как много поводов для ненависти было придумано… И как я мог настолько углубиться в свои личные переживания, настолько ловко обманутся, что стал так вот мучить тебя? Воспоминания накатывают горькой волной, глаза начинает щипать от никогда прежде сознательно не выплаканных слёз. Мне больно, мне по-настоящему страшно. Но я разучился плакать ещё в детстве – во сне это не в счёт… Простил ли ты меня? Ведь я никогда даже не просил прощения за свою вину, за жестокость, за обиды – за всё. Знаешь ли ты, что я уже почти разобрался в своих ошибках, что тебе больше не нужно бояться меня?..

Мне противно от себя самого, от всех моих поступков, которые даже глупостями назвать нельзя. Скорее уж преступлениями…

Я всё-таки сажусь спиной напротив батареи, прячу лицо на своих коленях. Это так сложно… Горло щиплет, рассудок борется с подступающими к глазам слезами. Но… наконец я плачу - тихо, еле слышно, разрешаю горячим каплям солёной воды течь по моим прохладным щекам, впитываться, срываясь вниз, в морщинистую ткань широких джинсов. Плечи судорожно трясутся, мысли растворяются в моём отрывистом свистящем дыхании, в коротких всхлипываниях. Темнеет, за окном зажёгся одинокий фонарь, освещающий подъездную гравиевую дорожку перед домом. Удивительно, но мне правда становится легче. Я сосредотачиваюсь на тёплом ощущении слёз, щекотно скользящих по коже, и постепенно затихаю, успокаиваясь.

Я должен поговорить с тобой, должен многое сказать, попросить прощения, хотя если ты не примешь моих извинений, то будешь прав. Но я… должен попытаться. Слёзы высыхают, спускается покой, но тупая боль в груди никак не проходит. Ведь ты всё равно уезжаешь. Кажется, что вместе с тобой от моей души, от моего сердца медленно отрываются целые куски. Я жмурюсь, голова пульсирует болью. Что со мной?..

Иду в ванную, смываю с лица свои слёзы, вытираюсь холодным полотенцем, чтобы утихомирить тягучую боль. Новое, гладкое - вместо прежнего, разбитого зеркала - отражает мои покрасневшие, воспалённые глаза. Эта ванная напоминает мне о том самом дне; прищурившись, мне кажется, я вижу тебя, вспоминаю твоё бледное лицо, твою кровь – свою жестокость, от которой сейчас сам испытываю мучительный страх. Закрываю шипящий кран и поспешно выхожу в коридор, захлопываю белую дверь, прислоняюсь к ней спиной, выдыхаю. Как я буду жить здесь, если каждый предмет, каждая комната в этом доме напомнит мне о тебе? Как… если ты неотъемлемая часть меня самого?

Я останавливаюсь нерешительно перед твоей комнатой. В коридоре темно, из-под двери видна узкая полоска тусклого желтоватого света, льётся тихая тоскливая музыка. Что же, наше настроение совпадает. Я знаю, что хочу снова видеть тебя, потому стучусь, вхожу, как привык, без разрешения. Ты только кратко смотришь на меня – одно мгновение, потом возвращаешься к своему занятию. Что-то дописываешь, закрываешь блокнот и наконец-то поворачиваешься ко мне на своём офисном кожаном стуле, кисло усмехаешься:

- Ну что тебе, Том? – ты говоришь тихо, только чуть громче той медленной инструментальной музыки, льющейся из динамиков.

- Я… - мне тяжело, я не люблю признавать ошибки, но я должен. – Я… хочу попросить у тебя прощения.

Ты удивлённо, с нескрываемым сарказмом поднимаешь бровь, улыбаешься, но совсем не весело:

- За что же?

- Ты понимаешь, за что, - отвечаю я нетерпеливо, почти раздражённо.

- Да нет, не догадываюсь. Мне не за что тебя прощать… - выдыхаешь ты, смотришь в сторону равнодушно. Снова неумело пытаешься врать. Нет, неискренность – не твой конёк. Оставь эту маску – мне, для других. Ведь сейчас я настроен очень серьёзно, даже слишком:
- Билли, пожалуйста, давай без этого! Если ты уедешь…

- Ах, да… Конечно, теперь понимаю! – вдруг оживляешься ты. - Не хочешь, чтобы на твоей совести что-то висело! А если я уеду, ты не сможешь вовремя оправдаться перед собой? Так? - я понимаю, что ты сердишься, знаю, почему, но от этого моя задача не становится ни на крупицу легче.

- Билл… Я… Да не в этом дело! – сержусь. - Я не хочу, чтоб между нами оставалось непонимание… Билли… Ну… прошу, попробуй простить меня. За всё это. Я знаю, я сволочь… Если не можешь, я пойму, но не надо вот так…

Я смотрю на тебя жалобно, внутри почему-то всё дрожит. Кажется, моя просьба вовсе не трогает тебя. А чего, собственно, я хотел? Что ты обрадуешься, сразу простишь меня? Сразу?! После всего-то… Ты имеешь право не просто обижаться – ненавидеть меня. Наверное, я исчерпал запасы твоего терпения, уничтожил твою любовь, вместо того, чтобы сломить тебя… Но… неожиданно ты улыбаешься. Тепло, совсем нежно. В моём сердце что-то мягко сжимается, глаза снова щекочет, словно раз прорвав плотину, слёзы уже не хотят останавливаться… Я привык оценивать сравнивать всех с самим собой, мерить своей меркой, но ты… ты не такой. Ты необыкновенный. Просто ангел.

- Я – честно - уже не злюсь. Я никогда не мог долго сердиться на тебя, ты же знаешь… Просто хотел немного потянуть время, дать тебе почувствовать хотя бы минутное сомнение, хотя бы капельку той печали, которой я живу постоянно вот уже несколько лет. И, веришь ли, мне это не доставило ни малейшего удовольствия, Том…

Ты замолкаешь, сияющими глазами смотришь на меня. Сейчас мне кажется, что за твоей спиной вот-вот покажутся солнечные крылья. Ты уколол меня, объяснив свою обиду, но при этом остался верен себе, не решился глубоко ранить меня, хотя мог бы… Мог, потому что я сейчас беззащитен перед тобой, и именно ты решаешь мою судьбу. Вздыхаю, подхожу ближе. Сажусь на пол у твоих ног, игнорируя удивлённый взгляд и сдавленный протестующий возглас.

- Спасибо, - шепчу я, но не просто говорю слова, а чувствую их всем сердцем. Необыкновенное чувство… Я действительно слишком тебе благодарен за тот мир в душе, который ты мне только что подарил. – Спасибо, - снова выдыхаю я, обнимая твои колени. Джинсовая ткань шершавая под щекой, но мне, так близко от тебя - спокойно и невыразимо приятно, хотя одновременно сладостно-горько. Словно я возвратился домой после долгой разлуки, но скоро снова наступит пора прощаться.

- Что ты делаешь? – шепчешь ты почти испуганно, твои руки легко касаются моих плеч, будто отталкивая. Но это не так. Я поднимаю голову, смотрю в твои тёплые шоколадные глаза и вижу там страх, удивление и… любовь. То, что я всегда находил в тебе, но никогда прежде не ценил так, как следовало бы.

Я беру твои холодные тонкие пальцы в свои ладони, прижимаюсь к ним лицом. Чувствую ароматную мягкость гладкой кожи и твою лёгкую дрожь. Что-то происходит во мне, в моей душе, чувствую, как горечь разъедает меня. Ты не должен уезжать. Я хочу… нет, я нуждаюсь в том, чтобы ты не покинул меня. Должен, наконец, дать тебе вескую причину остаться тут, со мной…

Наклоняюсь, подчиняясь внезапному порыву, легко целую твои пальцы, слышу короткий испуганный вздох. Вот, теперь я и сам дрожу, но чувствую, что не должен останавливаться, только не теперь. Встаю с ковра, помогая тебе подняться, кладу твои руки вокруг моей талии, осторожно обнимаю твои плечи, словно ты – хрупкая фарфоровая ваза, хотя я знаю – ты сильный, даже слишком сильный за этой внешней слабостью и тонкостью. Я почему-то сейчас горжусь тобой. Смотрю в твои широко открытые глаза, густо подведённые чёрным карандашом – долго, внимательно, изучая. Они, твои глаза, такие яркие, такие глубокие, невыразимо прекрасные теперь, когда в них написано не страдание, не тот мучительный страх, который я привык читать там, а нечто совсем другое. Наши тела тесно соприкасаются, и я впитываю кожей твоё тепло и волнение, слушаю твоё дыхание и бешеный ритм сердцебиения – твоего, моего – так, будто от этого зависит вся моя жизнь.

- Ты снова насмехаешься надо мной, Том? – слабо звучит твой тихий голос, растворяясь в грустной незнакомой мелодии – только шёпот, только лёгкое тёплое дыхание на моих губах. Мне больно, что ты всё ещё не веришь мне. Но, с другой стороны, ты и не бежишь, не отталкиваешь меня. Даже не доверяя, ты пользуешься моментом нежности, близости, готовый в то же время к обману, предательству, насмешке. Ведь сколько раз я унижал, по-садистски ранил тебя, использовал твои чувства… А ты – всё ещё здесь, рядом. Лишь бы не дать тебе навсегда уйти из моей жизни, лишь бы…
- Не играй со мной. Дай мне спокойно уехать, - твои руки крепче обвиваются вокруг моей талии, пальцы судорожно цепляются за ткань свитера. – Я слишком устал от боли…

Я не даю тебе договорить. Закрываю глаза, касаясь губами твоих слегка разделённых губ: медленно, очень нежно, опасаясь отпугнуть. Я притягиваю тебя ещё ближе, если это вообще возможно, обхватываю ладонями твоё лицо, такое родное, знакомое - до последней родинки, до последней черты. Ты не сопротивляешься, расслабленно, охотно отвечаешь на поцелуй, и я понимаю, как давно ты этого хотел и ждал. Твои губы такие мягкие, тёплые, поцелуй сладкий, а твоё гибкое стройное тело в моих объятиях – жаркое, сильное, и от тебя сказочно пахнет мятой и смородиной.

Я слышу тихий стон – мой, твой – безразлично. Наше дыхание, тяжёлое, рваное, смешивается в одно, наэлектризованное тепло наших тел сливается, дрожь стихает, уступая место томительному расслаблению. Твои нежные тонкие руки беспорядочно скользят по моей спине, путаются в моих дредах. Я стараюсь прижать тебя как можно сильнее ко мне – только не уходи, не оставляй меня. Ты моя часть, не разрывай меня на клочки, не бросай мою душу истекать кровью в тишине одиночества, ведь я раньше и не замечал, как вокруг темно и пустынно без тебя… Билли, я готов защищать тебя от всего на свете, только ты… спаси меня сейчас. Я только что начал изменяться, останься, я нуждаюсь в твоей помощи. Будь рядом, прошу…

Я прекращаю поцелуй, чтобы снова набрать в лёгкие воздух, долго смотрю на тебя. Твои глаза закрыты, накрашенные тёмным веки трепещут, губы, припухшие и порозовевшие, влажно блестят и чуть приоткрыты. Всё внутри меня обмирает, мягко тает, колени делаются ватными, а в горле вновь обрывается только недавно обретённое дыхание. Как же ты дорог мне, оказывается… И как я раньше не понимал?..

Снова целую тебя. Ты сразу впускаешь мой язык в свой рот, я ощущаю волнующе прохладный металл серёжки, изучаю, ласкаю твои губы, язык, дёсны. Этот поцелуй не борьба за власть, как иногда бывает – только вспоминание, сладкое и радостное, чего-то знакомого, будто давно забытого, хотя в действительности и не испытанного прежде. Сердце обмирает, снова приходит это счастливое чувство правильности, завершённости, абсолютной целостности, будто складывается сложная мозаика и наконец-то совпадают все её замысловатые части. Никогда и ни с кем прежде не испытывал я ничего подобного. Кажется, я медленно умираю, задыхаюсь в накалённом безвоздушном пространстве, однако это так сладко… и так горько. Из моих глаз снова текут слёзы, но я не стыжусь их. Твои щёки стали влажны. Я не знаю, только ли в моих слезах дело. Хотя знаю, что ты меня поймёшь, мне нечего скрывать. Ты видел мои худшие стороны, так смотри – у меня тоже есть душа, я тоже живу, тоже чувствую… Наконец-то я понял себя… понял тебя… но не слишком ли поздно?

Я стаскиваю с тебя твою обтягивающую маечку, почти благоговейно касаюсь ладонями восхитительного тела, хрупкого и сильного одновременно. Целую белую шею, ключицы, плечи. Твои руки скользят под моей широкой футболкой, кожа горит под случайными, летящими прикосновениями. Кажется, весь мир сейчас безразличен мне. Мысли испаряются, тают в чистом наслаждении. Твоя близость, твоя нежность, то, как охотно ты принимаешь мою и даришь свою ласку – одно это разрушает все стены, которые я годами строил вокруг своей души, лишь бы защититься от собственных чувств, оставаться холодным и жёстким. Но теперь сомнения исчезают. Только на мгновение я с неохотой отрываюсь от тебя, поспешно закрываю дверь и рывком задёргиваю шторы.

Ты улыбаешься мне, а музыка продолжает играть…

@темы: токио хотел

---

От ненависти до любви часть 4

Автор: Нефанатка.


я громко, резко закрываю блокнот, хлопок взрывом отдаётся в моей голове. тошнит, всё в голове кружится, словно мир затягивает в водоворот. мне действительно плохо: руки мелко дрожат, холодные и вспотевшие, перед глазами расплываются багровые и сиреневые круги, а сердце глухо и болезненно стучит где-то в желудке. я ожидал бы чего угодно, только не таких признаний! прислоняюсь затылком к стене, ощущаю прохладу, плотно сжимая веки. виски сдавливает так, будто на голову надели железный обруч, но всё же со временем боль успокаивается. я запрещаю себе думать – хотя бы временно, чтобы это ощущение беспомощности и страха испарилось, растворилось в холоде осенней ночи.

я слышу, как ты наконец-то возвращаешься из ванной комнаты, смутно осознаю, что прошло около двух часов с тех пор, как я начал читать твой бред сумасшедшего. ты спускаешься вниз, видимо, искать свой драгоценный рюкзак. это понимание словно бы колет острой иглой в плотно скрученный клубок моих нервов. однако я стараюсь взять себя в руки, дрожь постепенно проходит. вакуум, который успел образоваться в моей голове после чтения, начинает заполняться новыми мыслями. я осознаю злость – первое настоящее чувство после пережитого шока. эта злость придаёт мне сил, откуда-то приходит ещё более острое, мучительное желание мстить, разорвать последние нити, связывающие нас, выбить эту чушь из твоей крашеной башки. ненавидь меня! ведь я никогда, никогда не давал тебе повода любить… я только причиняю тебе боль и причиню ещё более сильную, поскольку теперь-то мне известно, куда направлять удар.

внезапно я замираю. давнее, полузабытое воспоминание возвращается ко мне на волне этого мощного всплеска эмоций. да… моя первая настоящая, невыдуманная любовь… мы уже переехали, ты постепенно стал изменяться, как стали изменяться и наши отношения. помню, я тогда влюбился, как идиот, в девчонку на два года старше. я думал, что мои деньги, моё новое положение сможет впечатлить софию. но был не прав. шла первая неделя в новой школе, полная знакомств, стрессов, ожиданий, обид и радостей. софия выступала на концерте по случаю начала учебного года. танцевала. ритмично, зажигательно, необычайно красиво. сама она была не менее красива, чем танец – гибкая, пластичная, стройная. блондинка. мне было всего пятнадцать, только мальчишка, хотя тогда мне, естественно, так не казалось. софия никогда ничего не обещала, подшучивала надо мной перед подружками, дразнила. я не понимал, обижался, страдал. не видел, что она только развлекается, играет, словно пытается поставить пьесу, фарс со мной в главной роли – в роли неудачника. иногда смеялась мне прямо в лицо – потом манила, улыбалась, звала с собой на вечеринку. я радовался, бежал следом, - а она уходила с другим парнем, помахав на прощание рукой. это могло бы длиться вечно. мне было больно, но я прощал, бегал за софией, как послушный щенок, готовый лизать подошвы обуви своей хозяйки. как же нелепо! теперь я понимаю её лучше, чем тогда понимал себя самого. девушка только скучала, только хотела над кем-то посмеяться. и я благодарен небу, что надоел ей слишком скоро – скорее, чем стал всеобщим посмешищем. софия доходчиво объяснила мне, что пора перестать обрывать её телефон бесконечными звонками, что хватит преследовать её, ждать возле дома, сидя до позднего вечера на газоне… и я внезапно всё понял. тогда я ревел, как маленький, в первый и в последний раз в своей относительно взрослой жизни. я вернулся домой как в тумане, упал на кушетку в гостиной и начал плакать. ты тогда был рядом. в последний раз я доверился тебе – рассказал всё, ища сочувствия и поддержки. и хотя я уже тогда был довольно холоден с тобой, ты понял, принял меня. просто молчал. просто позволил мне выплакаться на твоём плече, утешал меня – тихо, без слов. только лишь взглядом, прикосновением. я уже тогда почти ненавидел тебя. как же мне сейчас стыдно вспоминать об этом, стыдно, потому что теперь ты стал для меня чужаком - противником, врагом, но всё ещё продолжаешь носить в себе эту мою тайну. самую болезненную тайну, но, тем не менее, благополучно позабытую…

если теперь я уколю тебя недостаточно больно, ты будешь любить меня только сильнее. ты всё ещё мой близнец, и я вполне уверен, что так и будет, я могу чувствовать твою логику. ведь с каждой мелкой раной, которую наносила мне софия, я любил её ещё крепче. поэтому я должен быть жесток, возможно, слишком. нужно разобраться со всем этим дерьмом одним махом, скорее освободиться – раз и навсегда… ради нас. ради себя. к тому же,… это должно быть приятной процедурой, ведь ничего не изменилось и я всё ещё ненавижу тебя, так?..
Я быстро собираю твои вещи в сумку – запихиваю тетради, книжки, раскатившиеся по всей комнате карандаши и ручки, косметику. Я вовсе не стараюсь, чтобы это выглядело аккуратно. Мне нужно только вернуть тебе твои откровения, твою тайну. Наконец, всё собрано. Сумка выглядит гораздо толще, внутри царит полный беспорядок, но мне совершенно безразлично. Наоборот, это вполне соответствует моим планам. Ещё раз оглядываю комнату, чтобы убедиться, что не забыл упаковать ни одной вещи из твоего девичьего барахла, потом решительно направляюсь к выходу, в голове уже складывается ясная и чёткая схема того, что я намереваюсь делать. Рывком распахиваю дверь собственной комнаты – и замираю на пороге. Ты стоишь прямо напротив меня с поднятой рукой, готовый стучать. Выстроенные мною планы сразу рушатся и рассыпаются в прах, но ненадолго. Я улыбаюсь тебе - медленно, немного хищно. Возможно, так будет даже удобнее. Перенести место спектакля на родную территорию.

- Моя сумка, она… - твой голос обрывается на довольно высокой ноте, когда ты видишь в моих руках своё потерянное сокровище. Думаю, ты уже заметил перемену, произошедшую с объёмом твоего рюкзака. Знаю, ты серьёзно обеспокоен, но скрываешь это: всего только на секунду плотно смыкаешь веки и вздыхаешь отрывисто, но через мгновение снова смотришь на меня. Твой взгляд ясен, однако зрачки лихорадочно блестят. Повисает тягучее молчание.

Вижу, ты уже привёл себя в порядок. Смыл размазавшуюся, растекшуюся косметику, обработал, как умел, свои раны. Волосы, влажные после душа, послушно обрамляют твоё всегда бледное лицо, теперь "украшенное" на скуле расплывчатым синеватым пятном ушиба. Ты сменил грязную, порванную одежду, и теперь я отчётливо вижу, что сквозь светлую ткань твоих домашних джинсов на коленях неумолимо проступают малозаметные красновато-бурые разводы крови.

Я снова улыбаюсь тебе. И по моей улыбке ты уже что-то понимаешь, ты внезапно начинаешь избегать моего прямого взгляда, как-то сразу сутулишься, теряешься, стоя всё ещё в дверном проёме. Твои тонкие длинные пальцы нервно теребят краешек той самой - твоей любимой - чёрной футболки с изображением сердца, опутанного ветвями терновника. Расслабленность исчезла, сменилась напряжённой натянутостью.

- Ну заходи уже! – я почти смеюсь, отступая от дверного проёма и освобождая для тебя путь. Я чувствую себя сильнее: я видел все твои карты, а ты всё ещё пребываешь в блаженном неведении. Козыри мои. Я пользуюсь этим преимуществом, наслаждаюсь своей силой, собираясь сделать тебе больно. Ты действительно заслуживаешь этого, теперь-то я точно знаю. Мне не придётся впоследствии искать для себя оправданий, пытаться объяснить себе, в чём ты не прав. Ты виноват передо мной в своей почти что святости, глупости, в том, какие чувства ты испытываешь ко мне. Ты заслужил наказания и тем, какие мучения заставил меня пережить в несколько последних бесконечно длинных минут безотчётного отвращения и страха – почти предсмертного, ледяного, болезненного.

Ты киваешь и несмело проходишь мимо меня в комнату, осматриваясь. Твой лёгкий запах на секунду обдаёт меня новой волной тревоги и беспокойства, но я умею владеть собой. Давно ты не был здесь. Тут мои владения, порог этой комнаты в последний раз ты переступил, должно быть, около года назад. Слишком давно… Всё ещё единственным источником света в комнате является тускло горящий ночник. Меня забавляет мысль, что атмосфера полумрака и тишины, такая хрупкая, таинственная, - на самом деле удивительно романтична. По стенам скользят тени, за приоткрытым окном шумит ветер, раскачивая голые ветви деревьев, перебирая складки лёгкой белой занавески. Эта атмосфера должна нравиться тебе, моему близнецу. Чувствую, как вдоль позвоночника поднимается противный холодок. Я усилием воли подавляю это ощущение, снова возвращаюсь к наблюдению за собой. Мне кажется, или я вижу за твоими опущенными длинными, чёрными и без косметики ресницами отблеск затаённой, тщательно спрятанной ото всех надежды? Мне становится совсем холодно, несмотря на теплоту мягкого шерстяного свитера.

Тем не менее, я тихонько притворяю дверь и протягиваю тебе опухший рюкзак. Ты принимаешь его, медленно, неуверенно, с сомнением посматриваешь на меня, словно испуганный зверёк, готовый в любой момент сбежать, сделай я всего один неосторожный шаг. Но ещё рано. Мой взгляд падает на твои руки, крепко сжимающие ремень сумки. Да, твои руки… Это ещё один повод ненавидеть тебя. Казалось бы, мы близнецы, но твои руки совсем не похожи на мои – они такие тонкие, нежные, гладкие, только лишь слегка тронутые загаром, не в пример моим – шершавым, не слишком ухоженным. Впрочем, я считаю, что вполне достаточно всего-то регулярно стричь ногти. Чёрт, никогда не опущусь до того, чтобы сделать себе маникюр!

Ну что же, ты собираешься и дальше молчать?.. Видимо, так.
- Я читал твой дневник, - приходится разрушить тишину. Ты вздрагиваешь, словно от грохота близкого выстрела, но уже следующее мгновение обрушивается на нас ещё более густым, напряжённым беззвучием. Слышно даже, как к соседнему дому подъезжает автомобиль, тихо шурша шинами по гравиевой дорожке, сигналит несколько раз, затем всё снова затихает. Посёлок давно спит, видит, должно быть, десятый сон. Но сегодня мне предстоит решить дела поважнее, чем просто выспаться. Ты молчишь, лишь побледнел ещё сильнее, если только это вообще возможно. Но теперь твои глаза уже устремлены на меня. Ты смотришь внимательно, выжидая. Глаза, выразительные и яркие даже без косметики, блестят, будто ты пылаешь изнутри, пытаясь этим своим затаённым огнём прожечь меня насквозь, узнать мои скрытые мысли. Твой взгляд испытывает меня, сомневается, просит не тянуть, не томить тебя мучительным ожиданием. Что же, волнуйся, ведь это моя игра, братишка, в ней предусмотрен только один проигравший – и это определённо буду не я…

Знаю, ты понимаешь, что я жду твоих слов, твоей реакции на свою недавнюю реплику, но ты молчишь. Ты жалок, напуган, тебе очень неприятно и страшно, не понимаешь, что сказать, куда деться, потому только продолжаешь смотреть. Но я не мама, не отчим, я слишком хорошо знаю тебя, знаю, почему ты так буравишь меня взглядом – это только блеф, только попытка спрятать настоящие чувства за дерзким, холодным фасадом. Мне почти жаль тебя – ты никогда не достигнешь такого мастерства в сокрытии своих истинных эмоций, как я. Потому я вовсе не боюсь твоего огненного взора, я не позволю тебе быть сильнее. Я докажу тебе, что ты уязвим, что далеко не совершенен!

Усмехаюсь бесчувственно, только уголками губ: не хочу, чтобы ты преждевременно понял, о чём я думаю. Оказывается, очень забавно следить за тобой, зная о твоих чувствах. Мерзко, но любопытно. Возможно, после я возьмусь за изучение тебя. Будешь моей лабораторной крысой, братик… Моя улыбка становится шире, но я всё ещё не пускаю в неё ни оттенка чувства:

- Знаешь, а ведь ты в чём-то прав… - я подхожу к тебе ещё ближе и останавливаюсь в полушаге. Ты чуть отшатываешься назад, но не отступаешь, с трудом сглатываешь, растерянно глядя на меня. Ты взволнован, лихорадочный блеск твоих тёмно-шоколадных глаз выдаёт твои эмоции сполна. Я отмечаю, как до белизны в суставах напряглись твои тонкие пальцы, стискивающие ремень сумки, как твоё тело мелко дрожит. Я улыбаюсь тебе своей ленивой, скучающей улыбкой. Знаю, мои девушки находят её соблазнительной, но мне всё равно. Ты ведь тоже знаешь меня и, наверное, именно поэтому не сможешь угадать мой следующий шаг. Спектакль начался.

Я ступаю ещё ближе, впервые спустя неизмеримо долгое время, касаюсь тебя, но не так, как прежде – иначе: моя ладонь легко, нежно гладит твоё лицо, минуя ушиб, медленно ласкает бархатистую кожу шеи, спускается чуть ниже, к ключицам, отдыхает на плече. Я с любопытством наблюдаю, как тебе недостаёт воздуха, как резко расширяются твои изящно очерченные ноздри, как подрагивают веки и, в конце концов, совсем закрываются, пряча от меня твой слегка затуманенный, отрешённый взгляд. Лихорадка всё заметнее, гладкая кожа твоих безупречных рук покрывается мурашками, тонкие светлые волоски поднялись дыбом. Неужели причина всех этих перемен – во мне, в одном моём прикосновении? Я чувствую власть над тобой, почти что безграничную, и от этого ощущения мне сразу становится теплее, несмотря на отвращение, на ненависть, которые я к тебе питаю. Ты не видишь моего лица, и это хорошо. Ведь я во что бы то ни стало хочу продолжения игры, которая в конечном счёте должна уничтожить тебя, я жестокая ухмылка, против воли застывшая на моих губах, конечно, будет понятна тебе слишком хорошо. Но твои глаза крепко зажмурены, и я наслаждаюсь победой, триумфом. Наконец-то я сломаю тебя, разрушу до основания твой собственный маленький мирок, одновременно разорвав связывающую нас нить, ведь теперь в моих руках твоя тайна… Такая нелепая… И такая губительная для тебя.
Я наклоняюсь ближе к твоему лицу, чувствую щекой твоё прерывистое, горячее дыхание. Ты удивляешь меня всё больше. Я боюсь рассмеяться от этой твоей наивности, слабости передо мной! Потому я тоже закрываю глаза, пытаюсь отвлечься от того, кто именно стоит рядом. Чтобы хорошо играть роль, нужно хотя бы на секунду поверить в неё, даже если это так… ужасно. Всё оказывается не так-то сложно: ты пахнешь совсем как девчонка, только что вышедшая из душа. Не такой уж плохой запах, в конце-то концов!

Ты тоже чувствуешь моё дыхание, стремишься прильнуть ко мне, и я на секунду позволяю тебе сделать это, осязая обжигающую теплоту твоего хрупкого тела, вдыхая твой сладкий аромат. Твои влажные волосы щекочут моё лицо, боюсь чихнуть. В следующее мгновение я, почти касаясь губами твоего уха, шепчу:

- Да, Билли… Ты прав в одном… - твоё дыхание на миг восторженно обрывается, я собственной кожей чувствую бешеный ритм биения твоего сердца. Да, теперь!

Я резко отталкиваю тебя, отступая на шаг. Свет ночника падает на моё плечо. Смотри, ты всё поймёшь и без слов! Но всё же я должен закончить фразу, чтобы её смысл глубже отпечатался в твоём сознании:

- Ты прав в том, что – конечно же! – я ненавижу тебя, ненавижу сам факт того, что ты существуешь!

Ну вот, представление удалось как нельзя лучше. Ты похож на рыбу, выброшенную не берег волной: только нелепо хватаешь ртом воздух, будто пытаешься что-то ответить, смущённо краснеешь, всё ещё не веря мне, ты отрицательно качаешь головой, будто отказываясь понимать то, чего не в силах изменить. В твоих широко распахнутых глазах – чистое страдание. И мне определённо нравится видеть тебя таким – беспомощным, несчастным. Я люблю в тебе этот страх, эту бледность, это отчаяние. Я люблю их, потому что ненавижу тебя самого.

Однако, вопреки моим ожиданиям, ты не плачешь, не кричишь на меня, не задаёшь никаких вопросов. Несмотря на девичью наружность, ты не теряешь гордости, своей своеобразной силы. Только крепче сжимаешь в совсем побелевших пальцах злополучный рюкзак и молнией вылетаешь наружу. Через всего несколько секунд спящий дом сотрясается от звука захлопнувшейся двери твоей комнаты. Я стою молча, самодовольно улыбаясь. Твоё тепло развеялось, но память о нём почему-то осталась.

Теперь ты можешь реветь в своё удовольствие. В твоей комнате орёт музыка, но мне не нужно ничего слышать, чтобы знать, что ты теперь делаешь. Должно быть, ты свернулся клубочком на своей кровати, накрылся с головой одеялом и, словно маленький ребёнок, просто захлёбываешься рыданиями. Ты знаешь, что я совершенно серьёзен, что мне не жаль тебя, что твои слёзы только раздражали бы меня, решись ты плакать передо мною. Поэтому ты там один. Пытаюсь понять, что ты можешь теперь чувствовать. Боль, унижение? Растерянность? Ты не знаешь, как дальше жить со мной под одной крышей? А веришь ли, я ведь тоже не знаю… Но мне легче. Это же не моя тайна была раскрыта, выпотрошена, растоптана, как тот алый цветок на картине в твоей комнате… Я понимаю, что сделал тебе больно, слишком больно, чтобы это можно было простить. Я играл тобой, твоими чувствами. Обманывал и насмехался над тобой. Ведь я… по-прежнему… ненавижу тебя. Но хватило ли этого? Ты не позволишь мне видеть, как ты страдаешь. Но я надеюсь, я почти уверен, что ты сломлен, и это приносит мне ни с чем не сравнимое удовольствие и даже какое-то неестественное, бесконечное умиротворение.
Как же медленно, однообразно тянется теперь время!.. С того дня, с момента нашего маленького спектакля, всё изменилось, всё стало именно так, как я хотел. Ты перестал лезть ко мне со всякими дурацкими разговорами, больше не изводишь своими пронзительными взглядами – только упрямо опускаешь глаза, если мы случайно встречаемся в школе или дома – в кухне, в холле. Ты избегаешь меня, ты постоянно возвращаешься после занятий один, автобусом – сам просил разрешения на это у матери, и она не нашлась, чем возразить в ответ на твою просьбу. Странно, однако, что она не обратила должного внимание на твоё плачевное состояние в тот самый вечер. Иначе, пожалуй, я не был бы так благополучно избавлен от твоего присутствия в автомобиле вечером. Теперь после школы у меня всегда остаётся много времени для Марисы. Кажется, тут назревает что-то серьёзное…

Не удалось избавиться от твоего общества только в одном случае. Каждое утро для тебя, я знаю, отныне истинная пытка, потому что ты вынужден проводить почти полчаса рядом со мной в автомобиле по дороге в школу. Это последняя возможность для меня дальше изучать то, как ты себя чувствуешь, как продолжаешь вести себя. Надо отдать тебе должное, ты пытался избавиться и от этой моей вынужденной услуги. Но ты уж слишком много времени проводишь утром перед зеркалом в ванной, укладывая волосы и создавая свой фирменный боевой рассказ, свою маску благополучия и независимости. Я понял, так ты хочешь показать, что ничего важного не случилось, потому не можешь отказаться от своего ежедневного ритуала. Хотя ты честно один раз постарался добраться до школы автобусом, лишь бы не оставаться со мной наедине в очень тесном для нас двоих пространстве моей машины. Но, опоздав на весь первый урок, быстро отказался от этой неудачной идеи.

Я всегда улыбаюсь, когда веду машину. Ты похож на живой клубок нервов, тебя неизменно лихорадит. Я замечаю, что теперь тебе гораздо сложнее быть рядом со мной, чем мне – с тобой. Мы не заговаривали о произошедшем, впрочем, мы и словом не обмолвились с того самого мгновения: ты упорно хранишь молчание, да и я, собственно, вовсе не намерен его нарушать. Мы и прежде обычно не вели с тобой долгих бесед, я считал это своим достижением. Ничего не изменилось с тех пор, только вот эта тишина почему-то задевает меня… Однако я вовсе не задаюсь вопросом, ненавидишь ли ты меня – я полностью заслужил твою ненависть, и ты должен быть совсем ненормальным, если всё ещё не чувствуешь этого.

Но почему теперь, когда я добился своего, когда получил твою ненависть вместо почти что предложенной любви, почему я не испытываю того радостного чувства, которого ожидал? Почему мне становится так смертельно, невыносимо скучно? Мне отчего-то неприятно, обидно, что ты совсем замкнулся в себе, я больше не вижу твоих истинных эмоций – только одновременно нервозность и холодность. Это угнетает меня, как и омерзительное знание того, что ты, мой собственный брат, мог каким-то непостижимым образом влюбиться в меня. Я не осознал этого сразу в полной мере, не имел достаточно времени, чтобы поразмыслить, но чем больше я теперь думаю, тем более жутко мне становится. Всё вдруг стало на свои места, выстроилось в единую цепочку. То, что я прежде считал лишь твоими странностями, не заслуживающими никакого внимания, теперь стало осмысленным, словно с моих глаз – как ни банально это звучит – сорвали темное покрывало. И твои пронизывающие взгляды украдкой, и твои якобы случайные слова, прикосновения, и то, как ты упорно выгораживал меня, заступался, оправдывал все мои нападки, терпел оскорбления – молчаливо, с какой-то покорностью и безысходностью. Ты так сильно меня любил?.. Я не говорю "любишь", потому что теперь это уже невозможно, однако прежде… От одних этих мыслей меня бросает в дрожь. Неужели такое действительно возможно? И иногда смотреть – просто смотреть на тебя, зная всё это – становится совершенно невыносимо. И всё же я стараюсь забыть о худшем, и временами мне даже это удаётся…

Только до сих пор существуют вопросы, так и оставшиеся без ответов, задачи без решения. Это была любовь? Ты мой близнец, у нас одна кровь, одна нервная система, могу ли и я почувствовать то же самое? Боже, нет… И – главное – если я разрушил твои надежды, превратил твой мир в жалкие руины, почему ты всё ещё не теряешь этой своей гордости, таящейся в твоих жестах, взгляде, походке? Почему ты всё ещё кажешься мне таким сильным?!
Изменения внешней стороны жизни оказались слишком незначительными. Я был бы вовсе разочарован, если бы не одно обстоятельство. Мне бросилось в глаза только то, что через несколько дней после нашей небольшой игры ты купил себе широкие напульсники, начал обматывать запястья браслетами, всякими верёвочками и цепочками, хотя раньше я не замечал за тобой стремления скрывать свои красивые руки от чужих взглядов. Наоборот, ты гордился ими. Что же могло вызвать такие перемены? Пытался ли ты резать вены? Это единственная логичная догадка, которая приходит мне в голову. И что тогда? Ты хотел уйти из жизни, но не хватило смелости, или ты просто выжигаешь физической болью свои недуманные душевные страдания? Я пытаюсь убедить себя, что мне совершенно безразличны эти вопросы, но никакие внутренние диалоги, никакие уговоры и логические соображения не действуют. Мой взгляд неизменно прикован к твоим рукам, мои мысли постоянно вращаются только вокруг тебя. Я знаю, что не могу противиться этому: мне слишком любопытно, насколько сильно подействовало на тебя моё небольшое представление, смог ли я сломать твой хрупкий мирок, в котором ты запер себя наедине со своими глупыми чувствами, чтобы вечно оставаться таким же совершенным, идеальным, сильным, чтобы быть лучше меня. Или чтобы добиться ответной любви? Я вздрагиваю от этой мысли, словно от лёгкого электрического разряда. Кто знает?.. Мне противно думать об этом…

Итак, вся моя жизнь замерла в середине непрерывного потока вопросов. Однако я начинаю получать ответы на некоторые из них. Сегодня утром я заметил шрамы на твоих запястьях, когда ты задумчиво поправлял свои напульсники. Одни из них старые и почти зажившие – только белые полоски, другие – свежие, даже слегка кровоточащие. Я смотрел, как завороженный. Теперь мне известно, что ты не собираешься совершать самоубийство: слишком сильный для этого, недостаточно безумный. Неужели ты всё же собираешься бороться… за меня? После всего?.. Ты ранишь себя, заглушаешь минутной болью все остальные чувства, более длительные, навязчивые, неотступные… Я ловлю себя на отвратительной мысли, что хотел бы хоть раз увидеть, как ты делаешь это. Я давно не ищу объяснений или оправданий своим чувствам или желаниям, я знаю, что почти умер изнутри, по крайней мере, настолько опустел, что просто нуждаюсь заполнить эту продуваемую холодными сквозняками, мёртвую бездну какими-нибудь сильными, острыми эмоциями. Даже негативными. Даже страхом, болью, отвращением, жалостью… О, как давно я не ощущал ни жалости, ни сострадания! А ведь раньше мог… Почему всё произошло так незаметно? Вдруг я смог бы остановить этот процесс омертвения, превращения моей души в голую пустыню? Или же это было неизбежно? Будто между нами, как в единой духовной системе, действует этот нелепый закон сохранения… Пока мои чувства иссякают, улетучиваются, ты просто не можешь справиться с переизбытком своих, не так ли? Страшно… Вернее, было бы страшно, однако во мне - только нервное возбуждение, лихорадочное стремление заполнять себя, волновать себя, получать свежие эмоции, знать, видеть… Да, я хочу видеть, как лезвие мягко входит в твою тонкую, гладкую кожу, оставляя за собой след - лишь алую ниточку, от которой через секунду отделяются густые капли твоей крови. Я хотел бы быть тем единственным, кроме тебя, человеком, кто смотрел бы, как льётся твоя кровь – твоя жизнь. Я хотел бы, чтобы ты доверил мне это сокровенное знание, ведь именно я – первопричина твоих переживаний, настолько болезненных, что ты заглушаешь их собственной физической мукой. Ты становишься слабее? Или это мне только кажется?..

Мысли путаются. Я теряюсь. Всё, что прежде имело какой-то смысл, потеряло его. Зачем я делаю это, почему? Не знаю… Я почти не помню первоначальной мотивации, поводов, которые толкали меня вперёд. Остаётся только безотчётное желание продолжать, утолять этот странный голод, необходимость впитывать душой твоё страдание. Моя жизнь замыкается на тебе, на стремлении увидеть тебя слабым… Что-то произошло со мной – ещё не знаю что. Как и не знаю, к чему это всё может меня привести… Хорошо одно – подобные мысли мучают меня слишком редко…
Сегодня я знаю, я уверен, что ни в коем случае не пропущу спектакля, а иначе я начинаю чувствовать себя проигравшим в собственной игре! Наступил вечер, и мне даже пришлось отказаться от запланированной встречи с Марисой, потому что уже некоторое время я следил за тобой и, кажется, научился понимать, когда приближается нужный момент.

Так, ты не знаешь, что я дома. Для этого пришлось изобразить спешку, сборы, поиск ключей от автомобиля. Играя радостную суету, я проносился перед тобой, застывшим на диване в гостиной, одновременно наблюдая, какой эффект на тебя производит эта моя беготня. Наконец, я хлопнул дверью в холле, выждал несколько минут, тихо вернулся. Так и есть: гостиная опустела. И вот уже десять минут ты находишься в ванной комнате, оттуда не доносится ни единого звука. Только совершенно бесшумно прижав ухо к холодной глянцевой поверхности двери, я слышу твоё равномерное, тяжёлое дыхание. Чувствую, как нервно дрожат мои руки – от нетерпения, от странного, противоестественного беспокойства. Отступаю, несколько секунд глубоко вдыхаю переработанный кондиционером воздух коридора, успокаиваюсь. Обхватываю ладонью гладкую хромированную ручку двери, без стука, без предупреждения открываю. Твои карие глаза – это первое, что я вижу: они огромные на бледном, узком лице, затуманенные и не выражают почти ничего, только смутный оттенок удивления.

- Что тебе нужно? – твой голос хриплый, равнодушный, в нем не звучит привычной для тебя теплоты, мягкости, вкрадчивости. Но я молчу, пропуская мимо ушей твой вопрос, и тебе, очевидно, ещё не скоро удастся получить ответ. Мой взгляд блуждает, стараясь охватить всё разом. Раковина залита кровью, твои руки тоже испачканы ею едва ли не до локтя, тёмные струйки непрерывно сочатся из старой, в который раз разрезанной раны и густыми рубиновыми каплями падают в водосток, словно рассыпавшиеся бусины из порванного ожерелья. В нос с тёплой волной влажного воздуха ванной ударяет кисло-сладкий, медный, одуряющий запах. Ты, прослеживая направление моего взгляда, медленно опускаешь глаза, смотришь на свою кровоточащую руку, постепенно понимая, что происходит, осознавая, что я – рядом.

Я запираю за собой дверь, мы остаёмся вдвоём в тесной комнатке. Но ты почти не обращаешь на это внимания, ты совершенно безразличен. Неужели тебе всё равно, что я стал свидетелем твоей слабости? Или для тебя уже просто не имеет значения, что я подумаю о тебе? Неужели ты решил выйти из игры до того, как естественным путём придёт финал?

Ты неспешно, неохотно открываешь кран. Шипящий поток воды разбавляет кровь до светло-рябиновой, быстро возвращая раковине её глупую белизну. Неловкими, неверными движениями ты крепко обматываешь запястье полотенцем, без единой эмоции на лице, без оттенка неудобства, видимо, настолько привыкнув к боли, что потерял её ощущение. Теперь ты тяжело вздыхаешь, вновь тускло обращаешься ко мне:

- Ну что, увидел? Теперь уходи, - ты продолжаешь неподвижно сидеть на краю ванны и смотреть на меня так, словно смотришь сквозь мутное стекло – напряжённо, однако почти бессмысленно. Я отмечаю, что следы твоей драки, случившейся накануне нашего прошлого разговора, уже исчезли, только над бровью красуется едва заметный рубец, и на губе в месте, где она была рассечена, осталась красная полоска, заметная лишь на фоне почти бескровной, белой кожи лица. Ещё я замечаю, что внутри меня всё дрожит, мелко, навязчиво, холодно, как от страха, словно маленькие льдинки покалывают каждый нерв. Но я не намерен уходить. Я увидел твою кровь, увидел, как ты обезображиваешь себя, делаешь так, чтобы на твоей безупречной, прекрасной молочно-белой коже оставались уродливые шрамы. Мне это льстит. Я знаю, что проник в святая святых, что чувствовал твоими чувствами, но… Но я не испытываю радости. Почему, чёрт возьми, я не испытываю радости, когда ты страдаешь? Почему я вовсе не так представлял себе эту сцену? И почему ты такой отрешённый? С тех самых пор, как я узнал о природе твоих неестественных чувств, я ждал от тебя проявления каких-то эмоций, любых, самых разных, от ярости до безнадёжности, но ты холоден, ты закрыт для меня…
Я осторожно сажусь рядом с тобой на краешек белой роскошной ванной, не отрывая взгляда от твоего лица, стараясь не обращать внимания, что белое махровое полотенце, обмотанное вокруг твоего запястья, медленно, неотвратимо окрашивается в насыщенный алый цвет. Моя голова начинает слегка кружиться от интенсивного опьяняющего запаха крови, а к горлу неожиданно резко подкатывает тошнота. Ты смотришь на меня уныло, со скукой. Ты ведь понимаешь, что я только лишь продолжаю играть, братишка? Наверное… Хотя, знаешь, я постепенно устаю от этого. Становится сложнее дурачить тебя, всё бессмысленнее… Моя ненависть как-то незаметно переросла в непрерывное раздражение, ты становишься навязчивой идеей, манией, но я никак не пойму, что же делать дальше, как быть?

Я бережно отвожу от твоего лица жёсткие пряди залитых липким лаком волос, слегка дотрагиваюсь кончиками пальцев до нежной сливочной кожи твоей щеки, почти любуясь тобой, зачарованно следя за своими движениями… Я не могу бросить игру, не пройдя все туры до конца. Но ты отшатываешься, будто моё прикосновение ударяет тебя током или жжёт кислотой. Ты боишься меня? Или уже выучил истину о том, что все эти игры не приведут тебя ни к чему, кроме боли и очередного разочарования? А жаль… Ведь где-то в глубине души я надеялся, что ты мог бы снова довериться мне, оступиться – теперь, прямо сейчас. Да, я хотел этого. Для чего? Чтобы банально повторить ту же самую старую шутку? Пожалуй… Но ты не так уж наивен, братик. Тем более что ты знаешь меня слишком давно, слишком хорошо…

Я беру твои руки в свои, игнорирую твой протестующий возглас, пытаясь отвлечься от мерзкого ощущения под своей ладонью полотенца, теплого от пропитавшей его крови. Мне интересно, чувствуешь ли ты боль, слабость, хоть что-нибудь? Твои глаза пустые, лицо бледно, губы совершенно белые, и только место шрама выделяется алой полоской. Я заставляю тебя встать вместе со мной, непрерывно глядя в твои почти стеклянные зрачки. Я не выношу этого выражения твоих густо обведённых чёрным карандашом глаз: ты смотришь сквозь меня, смотришь и не видишь. Оттого ли эта растерянность, что ты потерял много крови? Или же ты просто не хочешь смотреть на меня? Ты наконец-то начал ненавидеть меня так же, как я – тебя? Или даже сильнее?

В любом случае, мне жизненно необходимо стереть это бесчувственное выражение с твоего лица. Прямо сейчас! Мне почти дурно, мысли путаются и стираются. Я отпускаю твои мягкие, безвольные руки, кладу ладонь на твой лоб. Он прохладный и слегка влажный, но ещё приятный на ощупь. Ты всё же сдаёшься, закрываешь глаза, совершенно усталый, измученный, словно вместе с кровью вытекла часть твоих жизненных сил. Несмотря на твою молодость, юность семнадцати лет, в эту секунду ты кажешься мне безумно старым. Когда ты снова находишь в себе силы поднять отяжелевшие веки, когда смотришь на меня, в твоих глазах безнадёжность:

- Зачем ты продолжаешь мучить меня? Тебе ещё мало всего этого? – твои губы шевелятся почти беззвучно, совершенно сухие, и твой шёпот – только дуновение воздуха, похожее на шорох осенних листьев под ногами. Твой тон заставляет меня зябко поёжиться, во мне вздымается неприятное чувство, до боли напоминающее страх, кажется, моё тело покрывается холодной испариной. Как прекратить – наконец – всё это?! Как ты успел за такой короткий срок из ничего не значащего для меня ничтожества превратиться в центр всей моей жизни? Как?! Я ненавижу тебя, слышишь, ненавижу!

- Пошёл к чёрту! – мои мучения рвутся наружу с этим криком, я с силой отталкиваю тебя в сторону, впадая в какое-то исступление. Ты не сопротивляешься, впрочем, как и всегда. Вдруг раздаётся звон, хруст разбитого стекла, и это немного отрезвляет меня. Я понимаю, что толкнул тебя к стене, ты сильно ударился затылком о зеркало, висящее на ней. Я замираю в испуге, но ты, кажется, разучился испытывать боль – только недоумённо, с искренним удивлением смотришь то на меня, то на разбитое зеркало за плечом. На его стеклянной поверхности сеточка трещин, похожая на паутинку, и лишь острые края, торчащие, как маленькие зубки хищника, окрашены красным. Ужасно, бесконечно долго, как в замедленной перемотке киноплёнки, ты касаешься своего затылка, затем смотришь на кончики своих тонких белых пальцев, увенчанных бурыми каплями крови, похожими на малиновое варенье.

Мне становится совсем дурно. Как тошнотворно… Слишком много крови за один только вечер, слишком много боли.

- Плохая примета… Разбитые зеркала, - улыбаешься ты. Что-то вдруг изменилось. В позе, в твоём внезапно ожившем взгляде, где читается какая-то новая эмоция, новое понимание. И ещё это твоя мертвенно-бледная, жуткая улыбка на бескровных губах. Сумасшедший! Боже, как тесно!..
Я с грохотом распахиваю дверь ванной, выбегаю наружу, жадно хватая ртом воздух. Боюсь, что меня сейчас стошнит. Бегом по коридору мимо наших комнат, цепляюсь за угол, скорее, ещё скорее, вниз по лестнице, мимо напуганной матери, через холл – быстрее на улицу. Я бегу всё дальше от тебя, словно от погони, но мне кажется, что вся моя одежда, даже моя кожа пропахла твоей кровью: её приторно-сладкий, металлический запах преследует меня. Шлёпаю по ледяным лужам, вода заливается в кроссовки, но мне всё равно. Лишь бы смыть этот запах, лишь бы избавиться от него… Ради этого я готов хоть сорвать с себя собственную кожу, если она действительно навсегда пропиталась им…

Уже в конце посёлка, в самом низу улицы, на перекрёстке, где всегда останавливается городской автобус, я перехожу на шаг, чтобы перевести дух. Безлюдно, и я радуюсь этому как никогда. Лёгкие горят, в грудной клетке – пульсирующая боль, перед глазами плывут тёмные круги. Если бы я умел, я бы, возможно, плакал. Тебе, например, дана эта способность, и здесь ещё один повод завидовать… Кто ты такой, в конце концов? Что ты делаешь со мной? Кто из нас и кому причиняет страдания? Я уже ничего не понимаю, я сам загнал себя в ловушку, сам развязал эту игру… Я запутался… И больше не хочу… этого…

Холодный осенний ветер, смешанный с колючей моросью, постепенно помогает мне остыть. Я вспоминаю, что одет только в бесформенные, но от этого вовсе не тёплые штаны и в лёгкую футболку. Вода хлюпает в обуви, становится очень холодно, дреды намокают и тяжелеют. Тошнота отступает, возвращается утерянная на время способность думать относительно спокойно. Поворачиваю, пока не простудился, неторопливо шагаю по тротуару, минуя лужи, в сторону дома. Ветер словно выдувает из головы лишние мысли. И это хорошо: я не хочу думать о тебе, о том, как быть дальше. Я просто ненавижу тебя так сильно, что от одного воспоминания о недавнем мои внутренности завязываются в болезненный узел, мне становится страшно. Даже слишком страшно. Я помню твою последнюю полубезумную улыбку. Что же, если ты попытаешься казаться спокойным, я, пожалуй, тоже воспользуюсь твоей мудрой тактикой. Лишь бы прекратить это. Любым доступным мне способом.

Вернувшись домой, я - как могу тихо - чтобы никого не потревожить, не застать, надеваю куртку, беру с полки ключи от автомобиля и уже по пути в гараж набираю номер Марисы. Знаю, она будет рада. А ты… ты не испортишь мне жизнь, я не позволю. Завтра суббота, выходной, и эту ночь я проведу вне дома, подальше от отвратительных переживаний последнего часа. Подальше от тебя. Осталось только сочинить подходящую отговорку для матери…
Я возвращаюсь только утром. В автомобиле тепло, потрескивает радио, не поймавшее ни одной волны, о ветровое стекло размазываются редкие крупные капли дождевой воды. Никакой подходящей отговорки так в мою утомлённую голову и не приходит. Не знаю, что именно я скажу матери по поводу своего ночного отсутствия, однако… будь что будет! Почему-то сейчас это всё мне удивительно безразлично. В душе пустота, в мыслях сквозняк, тело приятно расслаблено. Хочется лечь, дождливая погода только благоприятствует сонному, спокойному настроению. Наконец, я въезжаю в наш посёлок. Шины шуршат по асфальту, из-под колёс во все стороны разбрызгиваются лужи. Я действительно не хочу домой, стараясь отвлечься, мои мысли возвращаются к Марисе.

Мариса замечательная девушка, чувствительная, добрая, не стерва, но и не синий чулок. Нам было хорошо вдвоём, но… но мне придётся как можно скорее порвать с ней. Лучше бы сделать это постепенно, чтобы сохранить дружеские отношения. Только не знаю, как получится на самом деле… У Марисы красивые, глубокие карие глаза и от природы иссиня-черные прямые волосы, которые она носит распущенными. Её руки очень нежные, тонкие и мягкие, но, чёрт возьми, когти острые, как у дикой кошки. Должно быть, царапины на моей спине заживут ещё не скоро, спустя много времени после того, как мы расстанемся. Но я никак не могу больше встречаться с нею. Вчера вечером… она открыла дверь, улыбнулась сладко, немного застенчиво, склонила голову чуть в сторону, спросила, почему я так поздно, почему не предупредил заранее, пригласила войти, объяснила, что родители уехали на неделю в столицу, позвала в комнату… Всё шло словно само по себе, по накатанной колее: скучно, но в меру пресно, чтобы не приелось с первых мгновений, привычно, однако одновременно всё-таки немного иначе, чем с другими. И вроде бы неплохо, но… когда мы остались наедине друг с другом, Мариса слишком напоминала мне о ком-то ещё. Держа её руку, глядя в её глаза, улыбаясь ей, целуя её, я не мог прекратить сравнивать, думать не о ней… О тебе… Я не мог сосредоточиться, не мог отдаться самому процессу - полностью, без остатка. Когда я окунался лицом в её пушистые, пахнущие дорогими духами локоны, я размышлял, каковы твои волосы, если касаться их так же. Я не мог отделаться от отвратительной мысли, что твои крашенные чёрным лаком ногти впивались бы в мою кожу точно так же, если не глубже. И когда я целовал Марису, я думал, что, должно быть, именно этого ты хотел бы от меня. Хотел быть на месте моих девушек. Эти мысли лишали меня всего удовольствия. Она спрашивала, всё ли в порядке, всё ли делает правильно… А я нервничал, раздражался… Необычайное сходство Марисы с тобой просто убивает меня, я хочу отделаться от этого навязчивого, ужасного сравнения, но никак не могу. Кто-нибудь, посоветуйте, как пропылесосить содержимое собственной, а заодно и твоей головы?! Иначе я скоро окончательно замучаю себя этими отвратительными мыслями…

Оставляю машину в гараже, неторопливо поднимаюсь на крыльцо, открываю своим ключом дверь. Первое, что бросается мне в глаза – записка перед зеркалом. Что же, к счастью, мне не придётся объясняться с родителями: они, оказывается, ещё вчера вечером уехали к своим друзьям на все выходные. С другой стороны, мы остались вдвоём в пустом доме. Раньше я был бы рад такому стечению обстоятельств, но не теперь. Ты, знаю, как обычно никуда не уйдёшь, будешь сидеть в гостиной, словно пустил там корни, а мне придётся два дня скитаться по квартирам и домам друзей, лишь бы не видеться с тобой.

Вешаю куртку возле двери, кладу записку на место. Сейчас-то я не должен бежать. Рано или поздно мы столкнёмся после вчерашнего: в конце концов, мы по-прежнему живём в одном доме. И поскольку встреча всё равно неизбежна, пусть лучше всё самое неприятное случится пораньше, не стоит тянуть. Я прислушиваюсь. Из кухни доносится шипение чайника, негромкая музыка. Потому я иду туда. И действительно, ты сидишь за кухонным столом, неспешно пережёвываешь свой подрумяненный тост, густо обмазанный шоколадным маслом, и шумно запиваешь вонючим зелёным чаем. Твои запястья надёжно скрыты напульсниками, веки только слегка тронуты карандашом. В общем, ты выглядишь умиротворённым, и это не изменяется, даже когда ты замечаешь меня – только приветливо киваешь, продолжая завтракать. У тебя на щеках лёгкий румянец от тёплого чая, к моему облегчению, ты уже не напоминаешь ту бледную, почти бесплотную тень, которой был вчера. Я сажусь напротив нерешительно, почти робко, будто на минуту мы поменялись ролями. Но нет, я не допущу этого всерьез, в реальности. Ты снова спокойно, тепло улыбаешься мне, пододвигаешь чашку с ещё горячим, дымящимся кофе и поджаристый тост. Всё именно так, как я люблю. Терпкий запах заглушает вонь от твоего мерзкого зелёного чая, приятно щекочет ноздри, но я не могу понять, что на тебя нашло. В ответ на мой удивлённо-испуганный взгляд ты только криво усмехаешься и говоришь почти весело:

- Не беспокойся, я вовсе не собираюсь тебя отравить, Том! Просто подумал, что твоя малолетняя девушка навряд ли покормит тебя утром, прежде чем указать на дверь. Я не прав? – ты щуришься забавно. Если честно, я почти забыл, как мило у тебя это получается. Как я и предположил, ты решил притворяться, будто ничего не случилось, будто не было этих двух, нет, почти уже трёх лет отчуждения и открытой ненависти с моей стороны? Что же, по совести именно я виноват перед тобой. Если ты сам предлагаешь такой выход, я готов попробовать склеить давно разбитое стекло. Хотя бы попробовать сделать это. Мне уже слишком надоели эти глупые, бессмысленные игры…
Я соглашаюсь. Благодарю тебя кивком, пододвигаю к себе завтрак. Всё действительно очень вкусно, однако мне вовсе не хочется есть. Совсем нет аппетита. Я изредка поглядываю на тебя из уголка глаз. На твоих губах играет рассеянная улыбка, ты спокоен – ни признака нервозности, тревоги, зажатости, которые неизменно находили на тебя в моём присутствии ещё вчера. Что так изменилось? Что такого я вчера сделал, чтобы так успокоить тебя? Ты тронулся рассудком или… или ты просто понял всё обо мне, смирился и… ты снова оказался сильнее? Лучше меня? Ты умеешь прощать, не так ли? И демонстрируешь, что я – не умею?.. Что же, я уже понял, что искать ответы бессмысленно, потому просто пытаюсь наслаждаться неожиданным покоем.

Несколько минут проходят в тишине, внезапно я замечаю, что ты становишься серьёзнее, твоя задумчивая улыбочка колеблется, на мгновение наморщиваешь лоб, а потом обращаешься ко мне:

- Послушай, Том… Я не дурак, я всё наконец-то понимаю. Ты ненавидишь меня, это ясный факт. Не стоит больше доказывать этого, вчера было вполне достаточно, - ты улыбаешься чуть застенчиво, почти виновато, слегка касаясь затылка. Отнимаешь пальцы от головы, кратко, печально смеёшься. Я совсем перестаю понимать тебя. Что же ты чувствуешь? Но ты тем временем продолжаешь свою речь: - Я понимаю всё, скажи мне только одно – за что? Почему ты так поступаешь со мной? Нет, не так… - ты обрываешь себя на полуслове, задумываешься ненадолго. – Я о другом. Ещё до того, как тебе случилось прочитать мой глупый дневник… Кстати, я не виню тебя за это. Возможно, моё любопытство тоже взяло бы верх… Но раньше, до этого, пока ты ничего не знал и, я уверен, не догадывался, почему же, Том?..

Ты замолкаешь, глядя на меня блестящими, умоляющими глазами. Я замираю в растерянности. Что я могу ответить? Мысли кружатся в голове в каком-то бешеном хороводе, смешанные с воспоминаниями. Сказать ли, что я ненавижу, потому что завидую тебе? Или… За то, что ты настолько совершенен? Ты сильный, в тебе в избытке всего того, чего недостаёт мне? За то, что ты лучше меня, но никогда действительности не стремился показать своё превосходство надо мной? Ненавижу ли я тебя за то, что ты никогда не давал мне повода ненавидеть? Или за то, что когда-то ты был нужен мне как никто другой, потому что я сам верил, что нужен тебе?.. Так что же я должен сказать? Ты смотришь выжидательно, тонкие пальцы сплетены в замок под твоим подбородком – ты отставил чашку далеко и полностью сосредоточил на мне своё внимание. Мне не уйти от ответа. Но я не могу сказать тебе ничего из того, что приходит на ум. Почему, действительно, я мучаю тебя, почему? Хочу ли я сломить тебя и доказать, что я – сильнее и лучше, что ты вовсе не совершенен? Хочу ли я уничтожить более удачную версию самого себя, свой антипод, своё второе я – или во мне просто говорит застарелая, нарвавшая обида?.. А, может, я пытаюсь доказать самому себе, что ты мне не нужен?

Наконец, я улыбаюсь тебе, готовый отвечать. Но ты не спешишь возвратить мне улыбку, ты смертельно серьёзен, сомневаясь в моей искренности. Хмуришься:

- Просто скажи правду, Том, - шепчешь ты, и я решаюсь ответить.

- Билли… Если ты хочешь знать… - я набираю больше воздуха в грудь, я хочу сказать это скорее, на одном дыхании. – Мне… просто мне нравится так поступать. Я люблю видеть твою боль, мне доставляет удовольствие смотреть, как ты мучаешься, - прямо сейчас я наблюдаю, как твоё прекрасное, недавно совершенно спокойное лицо на минуту искажается спазмом неприязни, но продолжаю говорить, чувствую, что должен высказать всё до конца. – Билл, ты мне отвратителен, просто помни это, и тогда больше не возникнет вопросов. А то, что случилось вчера… Знаешь, мне вовсе не жаль… - я собираюсь с силами и добавляю: - Более того, это было довольно приятно…

Всё наконец-то сказано. Я замолкаю, опустив голову. Нет, я не испытываю стыда за то, что говорил. Просто… я не знаю… ничего… Пусто. Ты медлишь, но затем поднимаешься из-за стола, чуть побледневший, однако невозмутимо спокойный:

- Какой извращенец, - бросаешь ты кратко, без укора, без злости, без эмоций – просто говоришь и уходишь из кухни. А я остаюсь сидеть неподвижно перед чашкой остывшего кофе и думать о том, что же всё-таки я сказал. Действительно ли я подразумеваю это? Где же правда? В моих словах? В моих мыслях? Или где-то ещё? Почему мне неожиданно обидно, грустно, что ты ушёл, несмотря на то, что я сам всё сделал ради этого и… верно ли я так ненавижу тебя, как привык думать?..

Я роняю голову на руки, некоторое время просто сосредотачиваюсь на тихой медленной музыке, льющейся из колонок. Я вспоминаю, как хорошо только что было просто завтракать вдвоём - тихо, мирно, как одна семья. Но этого, видно, больше не будет, не может быть. По одну сторону этой стены, выстроенной нашими общими усилиями, ты со своими нелепыми чувствами, по другую – я.

Крепко стискиваю ладонями виски. Голова начинает раскалываться от боли, вызванной неприятными размышлениями, а ведь это ещё только утро, начало отвратительного дня. Я вообще не хочу больше думать, нуждаясь в том, чтобы хоть как-то занять себя. Потому я достаю мобильник и набираю Марисе краткое sms: "Всё кончено. Не звони". Отправляю, удаляю её номер из списка контактов. Теперь вздыхаю, но облегчения не чувствую. Не так я хотел закончить отношения с этой девушкой. Всё-таки она была особенной, кажется, любила меня, к тому же она была девственницей… Ощущаю себя довольно паршиво. Но что я могу поделать с этим, как я могу заботиться о ком-то ещё, если у меня не получается разобраться даже в том, что твориться в моей собственной жизни?..
Проходит время, осень продолжается, затянувшись на неопределённый срок, как и наше молчаливое противостояние. Твои напульсники сменились тонкими браслетами-ниточками, которые вовсе не скрывают твоих уже полностью затянувшихся шрамов. Кажется, ты почти щеголяешь этими белыми полосками на коже гибких тонких запястий. Мне, впрочем, всё равно - делай, как считаешь нужным. Это не про меня по всей школе говорят, как о самоубийце-неудачнике… Ты не изменил себе: каждое утро выходишь из ванной комнаты накрашенный, свежий, с совершенно безумной причёской, которая, тем не менее, кажется безупречной. Изменилось только одно: ты улыбаешься, пытаясь выглядеть довольным и беззаботным. Смеёшься, хихикаешь, читая газеты, жуёшь жвачку, сидя рядом на переднем сидении, и нагло выдуваешь пузыри. Они лопаются с хлопками, от которых я вздрагиваю, но тебе всё равно. Ты притворяешься, что тебе на всё плевать, что ты вполне счастлив. Или это действительно так? Даже после всего того, что я наговорил… Создаётся впечатление, что тебе действительно безразлично…

Постепенно, шаг за шагом ты налаживаешь отношения с матерью. Знаю, она всегда мечтала иметь детей, с которыми она могла бы часами беседовать, передавать им соседские сплетни, шататься вместе по магазинам, готовить что-нибудь вкусненькое для отчима. Думаю, ей не хватало дочери, ну а ты постепенно начал занимать это место. Теперь вы часто говорите наедине, перешёптываетесь и смеётесь, замолкаете, когда я вхожу, у вас появились свои секреты. Ты переступил свою безумную гордость, пошёл на то, чтобы в чём-то подчиниться матери, лишь бы досадить мне. Раньше я был любимым, чуть ли не единственным сыном. Но теперь мать уже не говорит, что я лучше, она перестала ежеминутно сетовать, что ты не похож на меня. Мне обидно. Ты поступился малым, но снова занял моё место – незаметно, постепенно вытеснил меня - ты со своей извиняющейся мягкой улыбкой, с удивительно нежным блеском тёмно-ореховых глаз. Ты оказываешься более сильным и стойким, более жизнеспособным, чем я, приспосабливаешься, снова и снова ненавязчиво, незаметно доказывая мне это. Или я слишком много внимания уделяю твоим поступкам? Может, ты вовсе не стремишься наказать меня, победить, заменить меня? Может, тебе просто больше некому жаловаться, кроме матери, может… нет, ведь ты не мог рассказать ей всё, не так ли?.. Не хочу верить в это, только не в это…

По дороге в школу в автомобиле ты теперь частенько болтаешь со мной о всяких незначительных мелочах, о пустяках, будто ничего не произошло, будто ты провёл под прошлым жирную черту и решил всё начать заново, без той твоей неуловимой, но явной зависимости от меня, моего настроения, мнений, слов. Казалось бы, это к лучшему, всё должно бы быть хорошо, но я… теперь я чувствую смутную горечь. Между нами всё ещё холодное отчуждение, невидимая стена непонимания, застарелых обид. Эта видимость благополучия эфемерна, она никого не может обмануть, только не меня, не тебя… Это временное двустороннее перемирие вовсе не означает, что мы снова стали братьями, стали ближе – нет. Кажется, наши родственные отношения разрушились окончательно и бесповоротно, чего даже время не изменит… Не уверен, что это холодное равнодушие, разбавленное наигранными сценами дружелюбности, когда-нибудь исчезнет. Мне скучно, я испытываю непонятное разочарование. Продолжать мучить тебя, когда ты такой, просто невозможно. Ты не позволяешь мне этого своим независимым поведением, своей напускной, как мне кажется, фальшивой жизнерадостностью. Ты слишком сильный, и я вроде бы постепенно смиряюсь с этим…

Однако в школе ты всё ещё прежний, ничего не изменилось. Я вижу, как ты прячешься от людей, как ты молчаливо и неизменно одиноко ковыряешься вилкой в своей тарелке где-нибудь в укромном уголке столовой на большом перерыве. Нет, я вовсе не слежу за тобой. Только не понимаю, как ты мог так поменяться по отношению ко мне – и остаться прежним изгоем здесь… Не понимаю тебя, но всё же по какой-то не известной мне причине хочу снова понять.

- Эй, Том! – резкий приветственный возглас Ларса обрывает размеренный ход моих мыслей. Парень шлёпается рядом на стул, с грохотом водружая свой поднос чуть ли не перед моим носом. Всегда поражался его наглости. Так и не знаю, это игра на публику или врождённое отсутствие такта. Так или иначе, эта стратегия принесла свои плоды. Ларс успел за несколько лет с момента перевода в нашу частную школу сколотить довольно крупную компанию, больше похожую на банду отморозков. В любом случае, дружба с ним не раз оказывалась мне полезной. – Здорово, дружище! – закончил своё приветствие Ларс звонким хлопком по моей спине. Чуть не подавившись кофе, я вяло отзываюсь:

- Хай! – поднимаю ладонь в знак узнавания, продолжая смотреть в твою сторону. Ларс, кажется, перехватывает мой взгляд, поскольку снова бесцеремонно толкает меня локтем в левый бок, прямо под рёбра:

- Я как раз собирался поговорить с тобой о твоей сестрёнке - Билли…

- Ну? – всё ещё без видимого интереса проговариваю я. Мы с Ларсом около года учились вместе, потому он прекрасно осведомлён относительно моей неприязни к тебе. Он знает, и потому мне всё же любопытно, о чём он хочет поговорить. Но я вынужден скрывать этот интерес, потому продолжаю неторопливо отхлёбывать свой кофе, почти игнорируя недовольное сопение Ларса.

- Брось, я знаю, у тебя зуб на Билли, - наконец выговаривает он, растягивая слова. – И у нас, кстати, тоже…

А как же, я и забыл, что теперь вы учитесь вместе. Интересно, чем мой тихий, спокойный, застенчивый братишка мог так досадить самой отвязной компании в школе?
Интересно, чем мой тихий, спокойный, застенчивый братишка мог так досадить самой отвязной компании в школе?

- И что? – невнятно бормочу я, всё ещё играя полное равнодушие.

- А ты знаешь, какие дела? – срывается на крик возмущённый мои хладнокровием Ларс. – Твой Билли…

- И вовсе он не мой, - вставляю я свою краткую реплику.

- Ладненько, пусть не твой, но он всё равно уродец и выскочка, но всё бы ничего, если бы моя сестра… Если бы она не помешалась на этом… этом… - Ларс сердито ударяет кулаком по столу, чашки жалобно звенят, на нас начинают любопытно посматривать, и он начинает говорить тише. – Она твердит, что Билли и умный, и красавец, и такой добрый, и то, и сё… С ума по нему сходит, сохнет девчонка. А он… он просто предложил дружить. Прикинь?

Я снова едва не давлюсь своим многострадальным обедом, но стараюсь делать незаинтересованную мину. Шустрый ты, однако… И когда успел, сидя-то постоянно дома? Через интернет, что ли? Смешно…

- И что же из этого? – тускло спрашиваю я, Ларс сразу делает серьёзное лицо, будто готовит заговор. Так и есть:

- У нас к тебе дело. Мы с ребятами уже пытались выбить дурь из этого странного пацана, но что-то наша воспитательная работа мало подействовала. Выродок!.. Теперь его одного даже не удаётся поймать, ты всё время, каждый божий день забираешь его на тачке! Я, конечно, понимаю, мать, разборки, но всё-таки…

@темы: токио хотел

---

От ненависти до любви часть 3

Автор: Нефанатка.

мало что может вывести меня из равновесия. но есть такие вещи, которые неизменно раздражают меня. например, общие завтраки и ужины, которые наша мать считает обязательным атрибутом счастливой семьи. всегда думал, что это глупо. к счастью, совместных трапез легко можно избежать в течение недели, поскольку отчим выезжает из дома затемно, возвращается иногда уже ночью, а мать привыкла понежиться в постели подольше, хотя вечером любит приготовить что-нибудь вкусное и усадить за стол вместе с собой хотя бы нас двоих. но в выходные дни это зло вообще неизбежно, только если притвориться больным. приходится сидеть в тишине, вилкой и ножом отскребать что-то от своей тарелки, не ощущая вкуса и удовольствия от еды из-за пристального внимания со стороны мамы. отчим обычно либо молчит с серьёзно-сосредоточенным выражением широкого усталого лица, либо долго и нудно рассказывает о выигранных или, что ещё хуже, проигранных им процессах. мама только, подобно церберу, смотрит, чтоб никто не нарушал приличий, не уклонялся от поддержания разговора, чтоб все вели себя, как положено в богатых, светских домах. и не дай бог приходят гости! лучше сразу умереть, потому что контроль в этих случаях ужесточается… к тому же, к сомнительному удовольствию сидеть и слушать тоскливые рассуждения о погоде и курсах валют на биржах добавляется то, что ты сидишь напротив меня – всегда, каждый раз. раньше, в самом начале, это было естественно, правильно и удобно: мы переглядывались, замечая что-нибудь забавное, давились от смеха, толкались под столом ногами… но этого больше нет. с твоей стороны осталась лишь горечь. с моей стороны – раздражение. кажется, только отчим совершенно не замечает, что над обеденным столом нависла тяжёлая дождевая туча и того гляди разразится гроза; он, занятый своими делами, не чувствует напряжения, враждебности, натянутости молчания. мать, наоборот, чувствует, всегда остро реагирует на это, как она говорит, "похолодание семейного микроклимата", а винит тебя, конечно…единственное, что раздражает меня ещё сильнее, чем семейные трапезы, так это то, что у нас на двоих только один автомобиль и поэтому я вынужден каждое утро отвозить тебя – накрашенную, жуткую куклу – в город, в школу, а иногда, когда занятия у нас заканчиваются одновременно, и домой. приходится оставлять машину на стоянке позади школы, в переулке, чтобы перед всеми не появляться рядом с тобой. конечно, мои друзья понимают, что это всё – тягостная обязанность, сочувствуют мне, но стоит мне оступиться, порвать с кем-нибудь из них товарищеские отношения – и сие несчастье сразу станет компроматом на меня перед школьной тусовкой, так что лучше не рисковать самым важным – репутацией… родители не считают, что стоит покупать второй автомобиль. не могу понять их доводов, но придётся терпеть ещё почти год, прежде чем нам исполнится по восемнадцать и я смогу с чистой совестью отделаться от тебя.

у тебя тоже есть права – мы получали их вместе, учились одновременно, но я никогда не пущу тебя за руль… моей машины. недавно ты предложил занять кресло водителя – я вернулся домой только под утро, совсем не отдохнул и спал на ходу; ты сказал, что по пути в школу я могу немного вздремнуть на пассажирском месте, чтобы лучше соображать и не выглядеть как зомби. я, сдерживая зевоту, ответил тогда, что девушка за рулём – это неизбежно причина аварии и что истеричным представителям женского пола руль в руки лучше не давать, а то можно испортить маникюр. ты был довольно грустный тогда, хотя мне кажется, что теперь ты уже привык к этому виду оскорблений. пожимаешь плечами, слабо улыбаясь, будто говоришь: ну и что? пусть девушка – мне всё равно. возможно, стоит придумать что-то новенькое? а то так… становится скучно…

в любом случае, сегодня я не отвезу тебя домой, хотя занятия у нас заканчиваются одновременно. ты раздражаешь - слишком. даже когда сидишь рядом на соседнем сидении и смотришь не на меня – на дорогу. иногда ты молчишь, иногда - мурлыкаешь себе под нос незнакомые мне мелодии. я знаю, они рождаются в твоей голове, и это жутко, мерзко, это пугает меня. ещё хуже, когда ты что-то быстро и напряжённо записываешь в свой неизменный блокнот, изредка в задумчивости прикусывая конец карандаша. это действует на нервы. когда-то ты делился со мной тем, что делаешь, советовался, мы говорили, обсуждали многое… мне, если признаться честно, любопытно, что ты с такой скоростью пишешь. это дневник? или новая песня? мне не дано этого узнать, ведь это ты у нас гений, творец, а я что? так, просто никто, пустое место, грязь под твоими подошвами, так ты думаешь, верно? хотя… я не хочу ничего знать. мне только интересно, есть ли там что-нибудь обо мне, хотя бы несколько строк. сумел ли я ранить тебя? или недостаточно постарался?..

я ненавижу тебя… бесконечно. каждый твой жест, каждую чёрточку твоего лица – и печального, и мило улыбающегося, твои мысли, песни – всё… ненавижу твою красоту, твою силу, независимость, твоё умение оставаться вне общества, никому не поддаваться, быть свободным от рамок и условностей. я ненавижу тебя – ты свободен, тогда как я, найдя свою нишу, своё место в этой жизни, только держусь за него, каждую минуту борюсь, думаю, что обо мне скажут другие, как нужно поступить, чтобы не разочаровать их, чтобы остаться своим, стать лидером, сохранить популярность. я ненавижу тебя за то, что ты не размениваешься на пустяки, делаешь то, что хочешь, выглядишь, как тебе нравится, занимаешься тем, что считаешь важным, отстаиваешь своё право на собственную жизнь. ты изгой, выродок, ублюдок, я ненавижу тебя, я тебя боюсь!.. а ведь ты раньше так походил на меня… или я на тебя… не важно. может ли это чувство означать, что я ненавижу себя самого? или это что-то совершенно другое?..

так, я не предупреждаю тебя, что уеду один, что машина не будет дожидаться в переулке. хотел бы я видеть твоё лицо в тот момент, когда ты осознаешь, что я тебя бросил и что тебе придётся самому добираться домой! ах, если бы у моего младшего братца не оказалось денег на автобус!.. жаль, что это невозможно…мы долго катаемся с марисой по всему городу, заезжаем в одно милое кафе, совсем не похожее на то, где когда-то работала наша мать. всё стильно, со вкусом декорировано, чисто, уютно и дорого. сидим в нем почти час, разговариваем, пьём коктейли, она ест мороженое, смеётся. симпатичная девушка, незаметная, но и не отверженная; из обычных, никогда не выступала на школьных концертах или собраниях, но и не выделялась замкнутостью. а вообще оказалась довольно милой, возможно, немного пресной, но временно - вполне подходящей. я отвожу её домой и только после этого возвращаюсь к себе. знал я марису уже давно – она посещает ту же группу французского языка, что и я, только вот гораздо успешнее. но лишь недавно мы как-то разговорились, когда я помог собрать рассыпавшиеся тетрадки, неделю беседуем чаще, чем следовало бы чужим людям, и я уже знаю, вижу по тому, как мариса смотрит на меня, задумчиво, ласково, что наши дальнейшие отношения будут не только, а, скорее, не столько дружескими…

мне странно, что у тебя нет девушки. ты словно идёшь по жизни, чтобы ни за что не зацепиться, нигде не оставить следа. конечно, тогда нет сожалений, нет ошибок… но, господи, твоя главная ошибка была в том, что ты вообще появился на свет! я не могу так. я иду от одного человека к другому, от старого эпизода к новому, от прошлого приключения к следующему. у меня репутация бабника, ветреного человека, но почему-то – не знаю, как – мне удаётся сохранять со всеми, даже бывшими, тёплые дружеские отношения, без претензий и обид. и никто не боится этой моей репутации. наверное, каждой девчонке кажется, что уж она-то чем-то выделяется, она особенная, она разобьет моё сердце… наивные. они похожи чем-то на тебя.

я въехал в гараж, шумно вошёл в холл, заглянул в столовую, где мама накрывала к ужину. отчима, естественно, не было. да и ты не возвратился. что-то слишком долго, даже если автобус задержался. однако я не придаю этому никакого значения.

- твой брат не с тобой? он опаздывает на ужин, - говорит мама, будто я должен знать, где ты пропадаешь. в её голосе явное неудовольствие. оно заметно и в том, как излишне усердно она протирает стаканы и звонко ставит их на стол. – не знаешь, где он?

я игнорирую вопрос, зная, что мать поймёт. она в любом случае не на твоей стороне. поэтому в ответ я только пожимаю плечами и сажусь за стол, готовый к ужину. что же, я честен, я действительно не знаю, где ты шатаешься так долго. но я вполне доволен. может, тебе всё-таки не хватило денег на билет? так или иначе, ты не портишь мне аппетит своим присутствием, своим молчанием, взглядами и маникюром. более того, я с превеликим удовольствием посмотрю, как тебя встретит мама, когда ты соблаговолишь вернуться. завтра начинается уик-энд, и, боюсь, тебе придётся провести его наверху, под арестом в собственной комнате. возможно, даже без интернета и твоего синтезатора, поскольку иначе это и на наказание не будет похоже: ты и так не показываешься из своего убежища, пока не позовут. мне лично кажется, что лучшей карой для тебя было бы вытащить тебя в какое-нибудь многолюдное место и заставить петь караоке. я посмеиваюсь вслух от этой идеи, стараясь при этом не забывать о манерах, так как зарабатываю удивлённый взгляд матери. она неспешно ест свой салатик. как всегда, на диете…я уже успеваю сделать уроки, а тебя всё нет. спускаюсь вниз, открываю холодильник, долго стою перед ним в задумчивости. дома тихо, только из гостиной слышится приглушённый шум работающего телевизора. отчим, видимо, как обычно отправился спать, едва возвратившись со службы, а мать… она ждёт тебя, наверное. мне хочется перекусить, с трудом нахожу между пакетами с полуфабрикатами и разнообразными диетическими салатиками что-то более или менее съедобное, однако сразу останавливаюсь, запихиваю найденный бутерброд обратно, потому что слышу шорох шагов на гравиевой дорожке перед домом (окно кухни как раз выходит во двор). через несколько секунд в замке медленно, совсем тихо поворачивается, щёлкая, ключ. я неторопливо закрываю холодильник, свет гаснет. медленно, чтоб ни на что не наткнуться, иду из кухни в прихожую, потому что знаю – ты вернулся, и мама, как и я, слышала это. мы не будем одни, нет, напротив, меня ждёт забавное развлекательное зрелище.

я знаю, ты хочешь подняться незаметно, неслышно, чтоб хотя бы сегодня обойтись без выговоров и скандалов, но тебе этого не удаётся. не на этот раз. как, впрочем, и всегда. едва дверь открывается, в холле ярко вспыхивает верхний свет, ты щуришься, прикрывая на мгновение глаза рукой. я сразу замечаю: что-то произошло. твоя одежда грязная, кое-где порвана, на правой скуле расплылся сизый синяк, который никак не скрыть даже под толстым слоем твоего тональника, нижняя губа глубоко рассечена и кровь ещё не полностью остановилась. на секунду мне даже становится интересно, что же могло случится с тобой, но я сохраняю спокойное, невозмутимое выражение лица и замираю в дверном проёме кухни, скрестив на груди руки. стоит ли говорить, что я никакого сочувствия к тебе не испытываю? я лишь жду начала представления.

ты бессильно роняешь рюкзак на пол. он, позвякивая бесчисленными булавками и значками, с шелестом падает у твоих ног, обутых в старые потрёпанные кеды. в это время я также замечаю, что твои обычно идеальные, в отличие от кед, джинсы разодраны на коленях в лохмотья, будто ты не просто упал, а тебя хорошенько потаскали по земле; ткань испачкана грязью и чем-то ещё, бурым, похожим на запекшуюся кровь. я поднимаю взгляд, мимолётно встречаюсь с твоим, напряжённым и тяжёлым, и сразу отвожу глаза. мне как-то жутко, неприятно смотреть…

вместо этого я наблюдаю, как сурово сдвигаются у переносицы брови матери, как хмуро, молчаливо она взирает на тебя, выдерживая паузу перед наступлением. такое впечатление, что в воздухе того гляди произойдёт электрический разряд и от вас обоих останется по кучке золы. я усмехаюсь про себя. было бы замечательно сгрести вас вместе в один совок и выбросить на помойку с остальным мусором. да, на сей раз легко ты не отделаешься. мама не просто рассержена – она почти уже в ярости.

- ты заставил нас волноваться, - голос ледяной, на тон выше, чем обычно, но пока что притворно спокойный. – где ты пропадал? почему не приехал с томом сразу после занятий?

ты бросаешь на меня краткий взгляд, и мне кажется, я вижу в твоих глазах слёзы. обида, боль, отчаяние? а чего ты хотел от меня? ты думал, я вечно буду твоим личным шофёром? но что же ты теперь ответишь, обвинишь ли меня? очевидно… я внутренне напрягаюсь. почему я прежде не подумал о возможности такого поворота событий? эх, ну да ладно. даже если меня тоже накажут, моя кара никак не сравнится с твоей. это ведь ты у нас всегда крайний…

когда дальше молчать становится невозможно, ты наконец-то выдавливаешь несколько слов, больше не глядя в мою сторону:

- у меня были кое-какие… личные дела, - говоришь ты тихо и хрипло. я незаметно выдыхаю в облегчении, только теперь осознав, что всё это время задерживал воздух в лёгких. пытаешься выгородить меня. но зачем, ради чего? не понимаю… ты ведь знаешь, я не поступил бы также для тебя. никогда. я тебя ненавижу. а если таким образом ты решил растрогать меня, задобрить – только зря тратишь силы. мне от этого ни жарко, ни холодно, поверь.

- я заметила, какие у тебя дела! – мама всё-таки срывается на крик, чего я, собственно, давно ожидал. если скандалить, так уж с размахом, как в какой-нибудь из сопливых мыльных опер, так ею любимых. – что значит этот твой безобразный вид? на какой помойке ты валялся?

ты опускаешь голову - виновато, понуро, однако твой голос по-прежнему тихий и бесчувственно ровный:

- я не обязан перед тобой отчитываться, - только и говоришь ты. давно не видел младшенького брата таким прямолинейным и настроенным на борьбу!

глаза матери зло сверкают. я знаю, она и без твоих выпадов терпеть тебя не может. мама постоянно говорит мне об этом, говорит о том, что разочарована тобой. жалеет, что ты не похож на своего брата. как же смешно мне слушать её в эти моменты откровенности!

- я поднимаюсь наверх, - это скорее утверждение, чем вопрос в твоих устах. не просьба, а только констатация факта.

- замечательно! но ты спустишься вниз только в понедельник утром, ясно? на все выходные ты наказан! подумай о своём поведении хорошенько. и чтобы тебя ничто не отвлекало от полезных мыслей, я попрошу отца - он отключит тебя от интернета. и заберёт синтезатор, понятно тебе?

меня всегда неприятно задевало то, что мама зовёт отчима нашим отцом. то, что они развелись с нашим настоящим папой очень давно, то, что они не остались при этом друзьями, вовсе не означает, что кто-то другой занял его место. это совсем не так…

ты, дослушав пламенную речь мамы, киваешь обречённо и, кратко взглянув на меня, медленно, тяжело поднимаешься наверх. мне даже кажется, что ты пошатываешься то ли от слабости, то ли от боли. пока дверь твоей комнаты наверху не захлопывается довольно громко, мы с матерью стоим молча в разных концах холла. потом она вздыхает устало, подходя ко мне:

- слава богу, томми, что ты не такой, как билл. подумать только, а в детстве вы были как две капельки поды похожи. всегда вместе, всегда заступались друг за друга, - теперь, окончательно выговорившись, мать целует меня и желает спокойной ночи. она гасит свет в гостиной и отправляется в их с отчимом спальню. всё, спектакль закончился, но я продолжаю чувствовать что-то неприятное в душе. какое-то смутное беспокойство охватывает меня. почему всё так выходит? ведь ты… ты и сегодня защищал меня, как когда-то - я тебя… если бы они знали, кто из нас действительно заслуживает наказания! хотя… о чём это я думаю? неужели ты сам всё ещё не ничего не понял? я не хочу твоего участия в моей жизни! мне не нужна твоя защита, твоя забота… ну пожалуйста, возненавидь и ты меня!.. ведь так всем будет лучше: гораздо удобнее и проще.

я думаю о тебе… почему я постоянно думаю о тебе?! вот сейчас ты один в своей комнате. я знаю, тебе больно физически, но ещё больнее морально, ты привык переживать всё не телом, а душой. потому ты никогда не будешь счастливым.
я не знаю, чем занять себя, поэтому просто подбираю твой рюкзак, так и оставшийся сиротливо лежать на полу возле входной двери, и поднимаюсь в свою комнату, сажусь на пол у стены, опираюсь спиной о покрашенную светлым, шершавую поверхность. я чувствую, ты с другой стороны – тут более тепло, воздух гуще, будто в нём разлито сладкое, тягучее облако волнения, боли и страдания, к тому же – что отрицать? – я всегда чувствовал тебя, твоё присутствие - с самого детства. боюсь, это чувство может умереть только с тобой. или со мной. я сдерживаю дыхание, и когда – примерно через минуту – всё в доме затихает, моё сердце начинает биться совсем бесшумно, будто остановилось вообще, я начинаю слышать тихие всхлипывания. ты плачешь, да?..

я притягиваю твой чёрный, обвешанный всякими железками рюкзак ближе к себе. внутри шуршат твои тетрадки, ткань остро пахнет тобой. вот что я тоже ненавижу. твой аромат, какую-то невероятную смесь запахов сладкого дезодоранта, лака для волос, отдушки твоей косметики. я судорожно вдыхаю, почти против своей воли. сейчас к этому почти женскому, слишком знакомому, примешивается что-то металлическое, медное. я замечаю, что ткань рюкзака испачкана кровью. твоей кровью… такой же, как моя. значит, наверное, нашей…

скоро я слышу за стеной движение, ты выходишь из комнаты, твои шаги затихают в направлении ванной. я знаю, это неправильно, но я не хочу, чтобы ты плакал из-за чего-то ещё – не из-за меня, не по моей вине. я только что осознал, что хочу быть тем единственным человеком, кто причинит тебе боль – не кто-то другой. наверное, я эгоистичен, но хочу оставить это удовольствие для себя одного. глупо? но, кажется, я знаю, как сделать тебе ещё больнее, чем теперь.

я медленно открываю твою сумку. да, это мой сегодняшний трофей. сколько же лет прошло с момента, когда мы в последний раз говорили по душам? не слишком много, но с тех пор столько воды утекло…

я вытряхиваю содержимое сумки на пол. карандаши, ручки катятся во все стороны, тетради бессмысленной грудой рассыпаются перед моими коленями. но, конечно же, я ищу вовсе не это. меня не интересует и твоя подводка для глаз, тюбики с тональным кремом или – о ужас! – бесцветный блеск для губ. естественно, твои письменные принадлежности также не важны. моя цель – твой блокнот. ты никогда с ним не расстаёшься, он просто должен быть в этой сумке. я замечаю, что мои руки напряжённо дрожат. этот блокнот – твой дневник, не так ли? а ведь знаешь, мы до сих пор чем-то похожи… я тоже делаю свои бессмысленные заметки, как и ты, только мысленно. я всё равно продолжаю чувствовать тебя.

медленно перебираю твои тетрадки, исписанные аккуратным убористым почерком. нет, я знаю, мы отличаемся. иначе как бы я мог так ненавидеть тебя? когда мы были похожи, всё было по-другому. не мог же я ненавидеть своё отражение – себя самого… просто не мог…

но ты посмел измениться. ты, как мне всегда казалось, слабый, безвольный и зависимый, решился протестовать, взбунтовался. ведь я в детстве, будучи кем-то вроде старшего, всегда защищал тебя, дрался за тебя до разбитого в кровь носа, ссорился со своими теперь уже бывшими друзьями, всегда был на твоей стороне - а ты в действительности оказался сильнее меня. как же глупо я себя чувствую… ненавижу тебя за это! я благодаря тебе узнал, каково ощущать себя ненужным…

давно уже за окном темно, но я не зажигаю верхний свет - лишь протягиваю руку и включаю ночник на своём рабочем столе. комната озаряется неясным, тусклым светлом. мне не хочется вставать, терять остатки твоего тепла, и без того растворившегося в морозной свежести одной из таких ночей, которые только и бывают поздней осенью. и вот я сижу, тупо уставившись на твой учебник физики. беспокойство никак не проходит.

как ты посмел?.. ты смог быть лучше меня, смог освободиться от зависимости, от покорности нашей слишком властной и требовательной матери. если я смотрю на тебя, то больше не вижу себя самого. и дело даже не в том, что ты сделал со своей внешностью – это лишь яркая, цветастая ширма, нарисованная тобой картинка, на которую мне было бы легко не обращать внимания, будь ты прежним внутренне. но нет, ты сумел вырасти, в отличие от меня. ты действительно смелый, раз смог быть не таким, как все, наплевать на условности и нормы; ты не обращаешь внимания на ядовитые, злые насмешки в свой адрес… даже на мои, хотя я знаю, что они вовсе не безразличны тебе – но ты сильный. и я ненавижу тебя, это чувство болезненно и неотступно. в тебе есть всё, чего нет во мне. кажется, будто бог в насмешку, создавая нас, наполнил тебя всем, а меня оставил совершенно пустым, бесполезным. он дал тебе талант: ты создаёшь музыку и стихи, ты пишешь картины – я не умею ничего из этого. в моей голове с трудом умещаются формулы и необходимые номера телефонов, не то что ноты или сюжеты… но даже если бы я владел и этим талантом, разве решился бы я показать свои мысли, свой внутренний мир кому-то ещё? это означало бы для меня вывернуть свою душу наизнанку, нет, ни за что на свете…

и я ненавижу тебя, потому что ни черта я не лучше, я только лишь твоя копия, причём неудачная, а ты – совершенство, немного не от мира сего, но ты – гений, это твоё неотъемлемое право… что с того, что я принят? я всё равно никому не нужен, я только играю и притворяюсь, у меня нет ничего настоящего, я сам – не настоящий, подделка, заржавевший механизм, что-то искусственное, почти неживое. и я ненавижу тебя за эту твою идеальность, всей душой ненавижу! и я заставлю тебя страдать ещё сильнее, чем сейчас я. пока точно не знаю, каким образом, но обязательно узнаю!.. благодаря твоим же записям. и я надеюсь, что ты не выдержишь, ты сломаешься, ведь не бесконечно же твоё терпение, твоя сила! я хочу видеть тебя таким же слабым, как я, слабым и беспомощным, как это было прежде, когда я всегда был рядом, когда безоглядно бросался на твою защиту. я хочу, чтобы всё было как раньше, с той лишь разницей, что я больше никогда не буду таким наивным дураком. то есть, лучше, чем раньше… боже, как же я этого хочу!..
Я открываю внешний карман твоего рюкзака. Липучка противно трещит, но наконец-то я нахожу то, что искал. Это простенькая книжица в неброской чёрной кожаной обложке, в верхнем углу которой белым маркером аккуратно выведена твоя роспись, на первом форзаце она же, только на сей раз чёрной гелевой ручкой, а ниже – набросок разломленного напополам сердца. Я непроизвольно морщусь. Мне неприятно видеть это – как же банально, нелепо, по-девчоночьи! Мне говорили, что нельзя читать чужие письма или дневники, но, по правде говоря, никогда не мог удержаться. Угрызения совести беспокоят меня обычно в самую последнюю очередь. Не ощущаю я их и теперь. Мне только почему-то невыносимо противно. Однако я твёрдо знаю, ради чего затеял всё это копание в грязном белье, как выражается наш отчим, и поэтому продолжаю исследования.

Листаю вперёд. Несколько последующих страниц полностью посвящены перечислению твоих любимых сайтов, тут же список регистраций – логины, пароли, небольшие заметки с напоминаниями… Мне кажется, я по-новому знакомлюсь с тобой - другим, изменившимся. Оказывается, ты всё ещё умеешь радоваться жизни. В твоих замечаниях, переполненных смайликами, я вижу, что ты не потерял чувства юмора. С другой стороны, я не узнаю тебя, совсем другой представлялась мне твоя душа, твои интересы. Я начинаю тебя бояться. Или же бояться за тебя? Нет, это невозможно. Твоя судьба вовсе не важна для меня.

Не знаю, что именно я ищу. За что зацепиться, где найти то самое "слабое место"? Ты уязвим, я знаю, стоит только внимательнее вчитаться… Пролистываю страницу за страницей. Тут небольшие замечания, бессмысленные для меня, совершенно бесполезные на практике. Здесь же ты начинаешь какую-то историю, выдуманную тобой, о любви грубой полубездомной девчонки и рафинированного, интеллигентного молодого человека. Не знаю почему, но этот простенький рассказ захватывает меня. Времени достаточно, поэтому читаю до конца. Это грустная история, парень заканчивает жизнь самоубийством, оставляя девушке трогательное прощальное письмо, в котором рассказывает, что неизлечимо болен, потому не хочет страдать и причинять страдания другим. Конец не дописан. Только несколько слов: "Не знаю, убить ли и девушку, или оставить жить, послать ей кого-нибудь? Как было бы в жизни?" Усмехаюсь. Ты тоже циник, как и я, только по-другому, по-своему. Перечитываю прощальное письмо. В нём стихи – твои стихи. Господи, как же банально. И как же ты любишь слезливые мелодрамы!

"Это море вечерних огней
Так прекрасно. Шумят перекрёстки,
И мерцают холодные фары,
Рассекая сгустившийся мрак.
Это только театр теней…
Лак сошёл, и осыпались блёстки,
И давно отгремели фанфары,
И уже всё не то и не так…

Шум машин - словно тихий прибой,
Фонари – это лунные блики,
Светофоры – далёкие лодки
На морских почерневших волнах.
Мне хотелось остаться с тобой,
Где спокойно, уютно и тихо,
Не считая мгновений коротких,
Не боясь, что ты любишь меня…"

И так далее ещё на полстраницы. Я вздыхаю. Это вовсе не то, что я ищу. Где откровения? Где мысли, записанные в дневник, мысли, которые ты должен бы прятать ото всех? Листаю дальше. Вот наконец-то что-то похожее.

"Как же забавно выходит… Мы настолько отдалились, что мне даже приходится вести дневник, чтобы просто поговорить с тобой… Раньше это показалось бы нелепостью – беседовать с собственным братом письменно, так чтобы никто не знал… Чтобы ты не знал – в первую очередь. Знаешь, как мне не достаёт наших разговоров? Помнишь, когда-то давно, в прошлой жизни, кажется, в другом измерении, вечерами, когда нам приходилось жить в одной комнате, ночевать на двухэтажной кровати, как в каком-то детдоме, мы оба забирались наверх и почти до утра рассказывали друг другу страшилки, потом боялись разойтись по своим местам, потому так и засыпали вместе. Помнишь, я делился с тобой всем-всем, помнишь, ты не смеялся надо мной, ты понимал меня… Или делал вид, что понимаешь?.. Не знаю, я уже запутался и не могу верить ни во что, даже в прошлое, в прошлое, которое всегда было свято для меня… Знаешь, а ведь дороже тебя у меня не было никого. Не мать, всегда чужая, занятая, усталая. Не отец… Отец? Ведь он бросил нас, хотя я очень любил его. Помнишь, тогда, в парке –а ведь мама позволяла нам встречаться с ним! – мы кормили голубей, гуляли все вместе… Помнишь, что он говорил? Что никогда, ни в коем случае не бросит нас, что всегда будет рядом… И что? Через полгода он уехал из страны – навсегда. Он предал меня, как и ты. Но… но я думал, что после первого раза уже научился терпеть предательство. Оказалось, нет. Я слишком верил в тебя, семья всегда казалась мне тем, что будет существовать вечно, чем-то самым крепким, нерушимым, надёжным… И что же? Она рассыпалась на кусочки, каждый забился в свой угол, все окрысились друг на друга… За что? Почему? Ненавижу… Ненавижу отчима и все его чёртовы деньги, которые отравили нашу жизнь, отобрали у меня семью и… отняли тебя…"

Это уже что-то. Чувствую, что мои ладони внезапно вспотели, кровь бьётся в висках. Странно выходит, просто непостижимо. Вот они, твои мысли, и мне жутко, что они словно писаны в ответ на мои. Ты всё ещё говоришь со мной? Как и я с тобой сейчас, впрочем. Мы не можем оборвать эту нить, связавшую нас при рождении. Напрасно надеяться, что она сама перетрётся со временем - от старости, от ненадобности. Нужно разрезать её, уничтожить последние следы нашего родства, для начала, душевного, иначе ни один из нас не сможет продолжать жить так, как хочет. Я понимаю это с горечью. Я слишком привык думать, что свободен, что перестал зависеть от тебя – твоего настроения, твоих эмоций и мыслей. Оказалось, нет.

Интересно, если один из нас умрёт, что почувствует второй? Скорбь, боль? Или, может быть, только лишь облегчение?
остаётся одно – искать этот способ навсегда отдалить тебя, дать тебе понять, что мы чужие. разорвать эту нить, пусть даже одновременно уничтожив частицу души. твоей души, поскольку мне начинает казаться, что моя как-то незаметно умерла – бесшумно, безболезненно, молчаливо. может быть, тем самым я обрёл бессмертие? глупая мысль. я усмехаюсь, перелистывая твой блокнот сразу на последнюю исписанную страницу. возможно, тут я наконец-то найду то самое средство, узнаю, что причинит тебе наиболее сильную боль – сейчас, в последние дни. смотрю на затемнённый потолок. его озаряет свет фонаря, полоса белизны колеблется, пересечённая чёрными тенями голых древесных крон. я поёживаюсь зябко, холод начинает проникать под свитер, глаза слегка пощипывает от утомления, однако я вновь смотрю в твой блокнот, начинаю читать…

"остановка автобуса, примерно 18:45

сегодня том уехал без меня. наверное, катается теперь с какой-нибудь девчонкой…

ты всё обо мне знаешь, не так ли? как же тебе это удаётся?

он не предупредил меня, не сказал ни единого слова. впрочем, я ничего другого и не ожидал. это должно было рано или поздно произойти. напротив, я удивлён, что том так долго меня терпит…

ожидал? я для тебя что, раскрытая книга? я настолько предсказуем? или ты умеешь читать мои мысли?

тут пусто, темно и довольно холодно. фонарь мигает, но писать можно. однако мне сегодня что-то не пишется. том, ну что я тебе сделал? почему ты так обходишься со мной?

ты спрашиваешь? а ведь ты должен бы знать, раз настолько хорошо понимаешь меня. мы чужие, билл. и ты стоишь на моём пути к абсолютной свободе. тянешь меня назад – и только.

знаешь, я стараюсь быть незаметным, стараюсь не возражать тебе, не нервировать. я уже понял, что ты не выносишь моего присутствия, моих прикосновений, звуков моего голоса. но, кажется мне, ты презираешь меня самого, тебе ненавистен сам факт того, что я живу… что же мне делать? как поступить, чтобы ты стал прежним со мной? я не заслужил, ничем не заслужил такого отношения к себе. мне больно от этого… знаешь, я привык к подобному в школе, я привык, что мать не выносит меня. я могу понять отчима, его раздражительность – я не подлизываюсь, в отличие от тебя – только живу своей жизнью. но почему – ты? почему, том… за что? мне казалось, ты тот единственный человек, кто понимает меня, ценит таким, какой я есть. неужели я так сильно ошибся?.. ты не можешь представить… ты не знаешь, каково остаться в полном одиночестве, каково потерять всё то, во что веришь – безоглядно, бесконечно веришь. мне пришлось пройти через это – из-за тебя. чем больше становилось расстояние между нами, чем дальше мы были – тем острее я ощущал эту потребность в тебе, в понимании, даже в простых разговорах с тобой. но ты не поймёшь. ты прекрасно обходишься без меня, ты доволен своей новой жизнью, своими друзьями, которые ни в грош тебя не ценят – только используют, пока от тебя есть прок. ты не знаешь и никогда не узнаешь, как сильно я тебя люблю. больше, чем любят родных, больше, чем себя самого. ты не узнаешь, сколько мне пришлось перенести в борьбе с этим чувством – я понимаю, оно уродливо и противоестественно, однако ничего поделать с собой не могу. только поняв, что я тебя потерял – как брата, как часть себя самого, - я осознал, насколько ты мне был дорог. больше, чем моя собственная жизнь. поэтому я просто молчу и терплю все твои нападки в надежде, что ты однажды поймёшь: всё бессмысленно – и возвратишься. такой, каким я помню тебя. а пока только молчу, чтобы не сделать твою ненависть ещё глубже… господи, как же это тяжело. как же я хочу вернуть хотя бы твою дружбу!.."

@темы: токио хотел

---

От ненависти до любви часть 2

вскоре твоё ожесточённое сопротивление принесло свои плоды. сначала мама злилась, пыталась по-своему воздействовать на твои поступки, заставить тебя вернуться к нормальному образу жизни, перестать быть тёмным пятном на репутации нашей семьи. но затем, постепенно разочаровавшись, обнаружив, что все усилия тщетны, она потеряла всякий интерес к тебе, стала просто игнорировать твои ухищрения и, должно быть, поступила правильно, поскольку, в конце концов, никакие способы наказаний всё равно не помогли бы. мама просто перестала верить тебе, даже если ты был честен, даже если говорил правду. меня это вполне устраивало, ведь любые мои обманы, любую мою ложь она принимала – может быть, в отместку тебе? – за чистую монету. мне мама доверяла безоговорочно, а ты стал чем-то вроде чёрной овцы в стаде. или белой вороны? не суть важно...

я сам с удивлением наблюдал за тем, каким ты становился, когда твои выходки перестали вызывать у мамы не только гнев – вообще какую-либо реакцию. так выходило, что все ухищрения, к которым ты прибегнул в ходе многомесячного противостояния ваших интересов, оказались тщетными и в итоге – бессмысленными. я, честно признаться, ожидал, что ты бросишь валять дурака и хотя бы перестанешь краситься, но я ошибался, наверное, не достаточно хорошо понимая тебя.

кажется, этот период мёртвого штиля в наших семейных отношениях, продолжающийся по сей день, начался чуть больше года назад. тогда, на день рождения, в шестнадцать лет, нам подарили машину. точнее, подарили мне, поручив по мере надобности и сил отвозить тебя в школу и домой. это означало, что наконец-то всё становилось предельно ясно, так, как ты хотел - разложено по полочкам и снабжено бирками. так вот, на тебе с этих пор висела та самая желанная бирка с ярким, жирным словом "изгой" на обороте.

и чего же ты добился? свободы? ну уж нет… строже контроля, чем над тобой, мне редко доводилось встречать. так каким ты становился? отстранённым? холодным? ожесточённым? или, может быть… сильным? я не знаю, мы перестали говорить по душам очень давно и, думаю, успели стать слишком разными, чтобы смочь понять друг друга. со временем твой макияж не исчез. он стал только ярче и мрачнее, из твоей комнаты большую часть суток доносилась тяжёлая, неприятная музыка. признаюсь, временами ты пугал меня, переставая быть собой (или же становясь по-настоящему собой?). исчезла наша похожесть, мы становились чужими, а я иногда боялся: вдруг и в глубине моей души скрыто то же, что и в твоей? ведь мы, к сожалению, всё ещё биологически - близнецы, и уже ничто этого не изменит.

я теперь не помню, испытывал ли я тогда обиду, разочарование… сам факт, что мы когда-то дружили, как братья, как родные, что ночами рассказывали друг другу страшные байки, делились конфетами, помогали с домашними заданиями, дрались подушками, вместе получали нагоняи, прогуливая уроки – теперь мне кажется нелепой выдумкой умалишённого. это было слишком давно, чтобы быть правдой – в совсем иной, в прошлой жизни…
знаешь, ведь я ненавижу тебя. я ненавижу всё то, что ты сделал с собой. твою обманчивую полуулыбку, твою хрупкость и почти болезненную худобу. я ненавижу твои глаза – такие же, как мои, того же цвета, той же формы - но я почти перестал читать в них, как читал когда-то, твою душу, твои чувства, эмоции. ты прежде так не закрывался от меня. я ненавижу, когда ты впиваешься в меня долгим, испытующим взглядом из-под твоих густо накрашенным чёрным ресниц, будто требуя от меня чего-то, о чём я даже не догадываюсь. господи, ну зачем ты делаешь из себя эдакую фарфоровую куклу с грустными угольными глазёнками? в школе ты стал попросту посмешищем; раньше я даже стыдился тебя, но теперь мне безразлично, что подумают другие. мы разные. люди не понимают тебя, никто не понимает, даже я, твой брат. и это временами действует мне на нервы.

я ненавижу, когда утром ты спускаешься к завтраку, всегда опаздываешь, потому что почти час крутишься в ванной перед зеркалом, заново и заново переделывая свой бесполезный макияж. ты всегда затянут в узкие потрёпанные джинсы и тёмные обтягивающие футболки, в которых ты кажешься ещё более тощим, чем есть на самом деле, хотя я не могу сказать, что это выглядит совершенно уродливым. на тебе твои неизменные безобразные побрякушки, которые раздражающе позвякивают при каждом твоём движении. ненавижу, когда ты садишься за стол напротив меня – слишком медленно и подчёркнуто небрежно, когда улыбаешься мне в знак приветствия то ли виновато, то ли бесчувственно – не могу понять. мне отвратительно смотреть на твои руки, когда ты держишь кружку и задумчиво дуешь на горячий кофе – они такие тонкие, как у кисейной барышни, изящные и излишне ухоженные, с длинными и аккуратными глянцевито чёрными ногтями.

ты противен мне, потому что ты – это я, но ты больше не такой. стал другим, незнакомым, изменился, - а я остался прежним, только приучившись жить в новом мире. и я от всего сердца ненавижу тебя за всё это, билл!..
Иногда мне кажется, что в кастовых обществах есть одно главное преимущество. Если человек рождается рабом – он будет рабом до самой смерти. Родившись в привилегированном сословии, не станешь бедняком. Так и должно быть.

Мы были чуть ли не нищими, жили более чем скромно, как говорится, перебивались с хлеба на воду, но тогда, именно тогда мы были счастливы. Почему? Почему деньги не принесли с собой мир и взаимопонимание, а наоборот, рассорили нас? Мы ведь родные, кажется, нам нечего делить… И всё же, переехав в пригород, в собственный дом, который теперь со вкусом обставлен, вылизан по всем углам, в такой же, как у других, у богатых соседей - мы изменились не в лучшую сторону. Мама включилась в гонку вооружений с молоденькими глупыми соседками, почему-то стала предъявлять к нам немыслимые требования, превратилась в деспотичную особу из мягкой и доброй женщины, терпеливой ко всему, трудолюбивой и выдержанной, какой я привык вспоминать её. Ты придумал себе не просто новый образ - новую жизнь. Отчим стал чем-то вроде воспоминания – настолько редко он появлялся дома. А я… Я не знаю, во что я превратился. Ребёнок, выросший в городских подворотнях, я должен был как-то приспособиться к миру богатых, где любой готов удавиться из-за престижа, за свою репутацию. Раньше я даже верил, что бывает дружба. Смешно. В этом мире есть только соперничество, язвительность, скрытность, противоборство. Я раньше и не знал, что можно сплетничать, плести интриги, играть на публику, прикидываться не тем, кто ты есть. Приходилось спасаться, скрываться за масками пофигизма, заносчивости, самоуверенности. Я пытался быть, как говорят, cool, и скоро эта маска настолько приросла ко мне, что отрывать её пришлось бы вместе с собственной кожей и мясом. И я не стал делать этого. Зачем? Новый мир принял меня с распростёртыми объятиями, я понял, за какие ниточки надо дёргать, как себя вести, чтобы держаться на плаву. Пока ты стойко сражался с мамой, я осваивался. Я втирался в доверие к самым популярным в школе личностям, учился вовремя шутить, вовремя подлизываться – и вовремя сматывать удочки. К тому времени, когда ты стал главным изгоем, я поднялся на одну ступень с теми, кто ещё до нашего появления были всеми признаны и любимы. Нас перестали отождествлять, сам факт, что мы братья, как-то постепенно забылся. А я вовсе не хотел напоминать об этом. Ты оставался лишь тяжкой ношей, обузой, моим крестом, который я вынужден был нести из-за нашего кровного родства, как ни банально это звучит.

Иногда мне противно, грустно осознавать то, что произошло с нами. Разве прежде - хотя бы в мыслях - я мог позволить себе назвать маму старой дурой? Теперь я говорю так перед своими приятелями, не только потому, что так принято (хотя и это тоже), но и потому, что действительно так думаю. Боже, да чего я только не говорю и не думаю… Ведь я всё понимаю, только отчего-то не могу поверить, что это происходит со мной. Смотрю на всё как-то отстранённо, словно моя жизнь - это только глупый сериал о студентах старшей школы. Хуже того, я знаю, что ничего не стану менять. Я приспособился, мне уютно среди этих новых людей, среди друзей, которым я нужен, пока это выгодно, пока наше общение поднимает их рейтинг. Я знаю, чего ждать от них, и стараюсь, чтоб другие не знали, чего ждать от меня. Эта постоянная игра в прятки и ребусы затягивает, и мне уже безразлично, что будет с нашей семьёй. В конце концов, родственники нужны только для того, чтобы получить образование, занять пост повыше. И для того, чтобы постоянно были карманные деньги… Неужели это я сам сказал?..

Думаешь ли ты так же? Что творится в твоей голове? Осознаёшь ли ты, что жить так, как ты, нельзя, что тебе тоже нужно приспосабливаться, искать своё место? Навряд ли… Иначе ты не отталкивал бы от себя всех людей, которые пытаются завести с тобой знакомство, с таким маниакальным упорством, не оставался бы одиночкой, не сидел бы постоянно дома взаперти, в собственной комнате, глубоко погружённый в какие-то свои дела. Ты не понимаешь, что так можно жить, но нельзя выжить, однако не мне тебя учить. Мне – всё равно.

А ведь раньше (не верится даже!), в нашей прошлой жизни, ты всегда был в чём-то лучше меня. Всё тебе давалось легче: и ненавистный французский, и уроки искусства, и знакомства с девчонками. Завидовал ли я? Нет. Странно, но я не помню, чтобы испытывал что-то подобное. Я радовался твоим успехам, почти как своим, потому что сопереживал тебе: ты был моим братом, как две капли воды похожий на моё отражение в зеркале. Разве мог я завидовать самому себе?..
Но теперь эта связь между нами нарушилась, если уж не признать, что она исчезла совсем. Я замечаю, что начинаю злорадствовать. Теперь я тот из нас двоих, кто пользуется популярностью, кого приглашают на закрытые домашние вечеринки, кого любят или, по крайней мере, уважают. С моим мнением считаются, ведь я не выродок, в отличие от некоторых…и мне плевать, что на стенах твоей комнаты висят нарисованные простым карандашом картины, страшные оттого, насколько они натуральны, похожи на чёрно-белые фотографии и при этом – мрачны. однажды я должен был передать тебе какую-то книгу, потому зашёл в твоё убежище. тогда больше всего меня поразила картина, висевшая прямо над твоим письменным столом. на ней изображалась тускло освещённая, ветхая лестница, уходящая в бесконечность, во мрак. на нижних ступенях лежал раздавленный цветок со сломанным стеблем. только его алые лепестки, разбросанные по серому камню, были раскрашены, горели красным пламенем так, что невозможно было оторвать взгляд. отчего-то я испытал боль, глядя на этот мёртвый цветок, и если бы мне это не было безразлично, я стал бы волноваться за тебя. ведь когда-то давно ты делился со мной своими мечтами, показывал мне то, что создавал сам – рисунки, коротенькие рассказы и стихи. тогда ты говорил, что в них твоя жизнь, твоя душа, что нет ничего для тебя важнее, чем твоё творчество и твои родные. я всегда поддерживал тебя; забавно, ведь теперь, наверное, я бы рассмеялся тебе в лицо, скажи ты мне что-то подобное. но тогда я понимал, насколько для тебя значимо то, что ты делаешь, ты действительно умел выливать свою душу, хотел показать то, чем живёшь, что любишь, как чувствуешь. должно быть, теперь ты сам внутри похож на этот помятый брошенный цветок, никому не нужный, оставленный на ступенях дальше увядать и гнить… но я не беспокоюсь. на моих губах улыбка, когда я думаю об этом. что же, ты сам выбрал свою дорожку. и нам определённо не по пути. я не должен беспокоиться о тебе. и этого не будет. никогда больше.

теперь я лучший из нас, это заставляет меня чувствовать радость, ведь мне всё равно, что однажды из твоей сумки выпал целый ворох листов, исписанных стихами и аккордами. я нашёл их в нашей прихожей и почему-то решил прочитать несколько прежде, чем отдать тебе. и мне плевать с высокой колокольни, что теперь твои песни стали действительно красивыми и осмысленными. они не тронули меня, потому что это ты написал их. а я ненавижу тебя, потому ненавижу всё созданное тобой. ты якорь, который держит меня в прошлом, не даёт забыть, не позволяет наконец-то уснуть всему тому, что задержалось в моей душе из прежних времен – сожалениям, глупым воспоминаниям, периодическим всплескам ностальгии, связанным с нашей почти нищей, беззаботной, свободной от условностей и подпольных игр жизнью. ты теперь всё равно аутсайдер, и кроме меня никто не узнает, что ты в чём-то превосходишь своего брата. ты одинок, ты всем безразличен, несмотря даже на твои стихи, песни и картины, пусть они и хороши. знаешь, они слишком хороши для этого продажного мира, в котором мы живём. здесь нужно быть подонком, беспринципным и бессовестным, а не сопливым романтиком с крашеными волосами. я знаю, я далёк от идеала, но меня хотя бы принимают и любят!..

мне просто отвратительно то, как ты пытаешься заговорить со мной, мягко, будто извиняясь, как ты иногда допытываешься, чем обидел меня, чем провинился, почему я такой холодный, злой, почему у меня всегда нет времени… ты раздражаешь, когда пытаешься таким образом быть ближе ко мне. ну как ты не можешь понять, что всё уже не так, как раньше? ты сам сделал из себя пугало, посмешище, и если ты думал, что я поддержу тебя, - извини, ты ошибся. я не стану больше разгребать твои проблемы, слушать твои жалобы и нытьё – мне не интересно, я не хочу даже говорить с тобой. у меня другая жизнь, не я заставил тебя запереться в четырёх стенах, не я подсказал тебе выставиться идиотом перед всей школой, перед всем кварталом. да, я смирился, что ты такой, даже мама смирилась – в семье не без урода. но нам не о чем больше говорить, мне противно даже одно твоё присутствие, которое я вынужден терпеть, чтобы не волновать мать, не обременять её лишней головной болью. но ты – как осадок прошлого, постоянное напоминание – всё худшее ты умудрился сохранить в себе и вырастить до невероятных размеров. я не хочу быть таким, как ты! я нормальный, в отличие от тебя. к тому же, уже давно я не считаю тебя своим братом…
оток мыслей 3 (возвращение из воспоминаний к настоящему моменту):
я захожу в школьную уборную, чтобы помыть руки. они липкие после обеда: я вроде бы как неосторожно пролил кофе на брюки одному придурковатому новенькому. нет, ну ради чего парень приходит на занятия в лыжной шапочке?.. вышло так, что кофе попал и мне на руки. это чувство сладкой липкости почти такое же отвратительное, как твоё присутствие, только вот видеть тебя для меня ещё хуже. так случилось, что сегодня меня преследует тотальное невезение – и я вынужден терпеть двойную порцию неудобства, ведь в уборной возле зеркала – какая неожиданность! – стоишь ты.

замечательно, что в школе наши пути редко пересекаются. у нас совершенно разное расписание, мы встречаемся только на занятиях физкультурой, когда весь поток вместе, но там проще – тебя почти не видно, и я знаю, что навряд ли бы вынес, если бы мне пришлось постоянно находиться рядом с тобой, лицезреть твою вечно задумчивую, постную физиономию во время уроков. с меня достаточно, что приходится возить тебя в своей машине в школу, а иногда и обратно, но обычно я могу на целый день просто забыть о твоём существовании, спокойно развлекаться и радоваться жизни, чего делать в твоём присутствии никак не удаётся. никому. но сегодня – однозначно – день не задался с самого начала.

я подхожу к умывальнику, открываю кран, стараясь полностью игнорировать тебя. этой тактики я придерживаюсь довольно давно – демонстрирую тебе, что ты – только моя тень, неудачник, проигравший - ничего больше. и моя стратегия приносит результаты. я не разговариваю с тобой уже несколько недель, и это становится всё легче и легче с каждым днём, потому что ты тоже наконец-то бросил свои бессмысленные попытки поддерживать братские, семейные отношения, разговаривать со мной, требовать внимания с моей стороны не только на занятиях – даже дома. лишь твой взгляд продолжает преследовать меня. это порой кажется мне жутким, ведь то ли потому, что мы всё-таки близнецы, то ли по какой-то другой, неизвестной мене причине, я могу чувствовать, если ты смотришь на меня. мне всегда казались нелепыми разговоры о том, что люди чувствуют спиной взгляды незнакомцев, что если долго глядеть на другого человека, он ощутит это и обязательно обернётся. я прежде смеялся над такими глупостями. но теперь, "благодаря" тебе, осознал, насколько это истинно. когда мы вместе в автомобиле, я ощущаю физическое неудобство, если твои глаза устремлены на меня, пусть я даже не вижу тебя, я знаю, что так и есть. и стоит мне оглянуться, ты тотчас отворачиваешься, вздыхаешь, будто в раздражении, что я мог подумать, что ты рассматриваешь меня. даже когда я прохожу холл, зная, что ты в гостиной, я опять ощущаю на себе твой взгляд – он будто рентгеновские лучи, или лазер, который пытается прожечь во мне дыру. это кажется навязчивой идеей, сумасшествием, но, заглянув как-то в дверной проём, я встретился с твоим пристальным, внимательным взглядом. так, значит, это не признаки шизофрении, а только голый факт… знаю, что ты испытываешь что-то вроде обиды, считаешь, что я предатель, но что я могу поделать?.. мне нечего тебе возразить, хотя, собственно, разве я обязан тебе хоть чем-то? остаётся лишь стиснув зубы терпеть твои пронзительные и, как мне кажется, злые взгляды и ждать, когда ты успокоишься, прекратишь свои игры в гляделки. одно радует – теперь ты привык молчать.

кран пронзительно гудит, и это вырывает меня из моих раздумий. ты также оборачиваешься в мою сторону, и я невольно отмечаю, что ты занят своим макияжем. к тому же твои глаза - покрасневшие и мокрые, вся косметика размазалась по щекам, будто ты ревел. но мне, откровенно говоря, совершенно безразлично, что с тобой произошло. дёрнули за косичку? я внутренне посмеиваюсь, хотя замечаю у тебя над бровью ссадину, вижу, что твои волосы торчат настолько нелепо, что даже ты, с твоим-то извращённым чувством прекрасного, не смог бы их так уложить. тебя что, хорошенько побили? забавно, кто бы это мог быть?… впрочем, мне всё равно. если кто-то и решился испачкать о тебя руки, это исключительно их проблема.

ты улыбаешься мне вымученно, и эта улыбка заставляет меня неприятно поёжиться, словно под одежду забирается противный холодок. я понимаю, что слишком долго смотрю на тебя, понимаю, что ты должен считать, что я оценил то бедственное положение, в котором находится твой внешний вид. ещё я понимаю, что эта твоя улыбка означает. ты ищешь у меня сострадания, а может, сочувствия или даже помощи. более того, ты почти надеешься, рассчитываешь на них после того, что почти минуту я любопытно осматриваю последствия твоей небольшой потасовки. как наивно! и как похоже на тебя – слишком типично. я неспешно возвращаюсь к более важному занятию, а именно к отмыванию рук от остатков этого мерзкого липкого вещества, которое когда-то, в стакане, было неплохим кофе. а теперь стало раздражающим фактором. кстати, подобно тебе…

не дождавшись от меня никакой реакции, ты прячешь свою жалкую улыбку и вновь возвращаешься к зеркалу, хотя, кажется, на сегодня твой обычно безукоризненный мейк-ап безнадёжно испорчен. не одному мне не везёт, однако!
не знаю, почему, но сегодня, на этот раз мне мало просто молчать и делать вид, что тебя не существует. я хочу заставить тебя чувствовать отвращение от моего общества, чтоб находиться рядом со мной тебе стало так же противно, как мне – с тобой. может, тогда ты наконец-то отстанешь от меня, перестанешь прожигать взглядом? а не то, боюсь, скоро от меня останется только лишь маленькая кучка пепла.

- эй! – я окликаю тебя, стряхивая с рук капли воды на грязный кафельный пол туалета, тщательно следя при этом, чтобы брызги угодили и на тебя тоже. рядом никого нет. перерыв недавно закончился: коридоры, холл, уборная – всё опустело, воцарилась тишина. я могу позволить себе немного задержаться на урок ради такого случая. повезло, что никто не видит, как я буду беседовать с тобой, ведь я не имею права так пренебрежительно относиться к своему имиджу, позволять себе водиться с аутсайдерами, такими, как ты…

ты оборачиваешься ко мне, смотришь, как побитая дворняжка на прохожего: настороженно, испуганно, и всё же с надеждой. эта ситуация развлекает меня, и я улыбаюсь. ты тоже, неуверенно, робко, но всё же улыбнулся, ведь ещё не знаешь, не можешь догадываться о том, в каком направлении следуют мои мысли, какая шутка только что пришла мне в голову.

- что, том? – наконец ты нарушаешь молчание. я только и ждал этого:

- послушай, что ты тут делаешь? – говорю я неторопливо, продолжая улыбаться, как не в чём ни бывало. – ведь для этого, - я указываю взглядом на карандаш, зажатый в твоих тонких хрупких пальцах, - тебе стоило идти в женский туалет. знаешь, мне как-то неприятно было бы справлять нужду, если в одной комнате со мной в этот момент была бы девчонка!

ты отшатываешься от меня, будто я только что залепил тебе пощёчину. твоя улыбка меркнет и тает, глаза становятся просто огромными. снова-таки очень предсказуемо. какой бы бронёй ты ни старался защитить свою душу, как бы ни менялся, ты всё ещё слишком чувствителен. а мне неожиданно приятно видеть, как твоё бледное, почти прозрачное лицо мимолётно искажается в приступе внутренней боли. знание, что это я заставляю тебя испытывать чувства горечи, разочарования, эту лёгкую форму муки, доставляет мне наслаждение. всё же я так ненавижу тебя!..

ты медленно, с полностью отсутствующим выражением лица поворачиваешься в сотый раз к зеркалу. не возражаешь, ничего не говоришь в ответ, а отражение не показывает ни злости, ни обиды, однако я уже увидел всё, что хотел: ты показал мне свою боль, свою слабую сторону, и мне определённо понравилось это зрелище. проходя мимо, к выходу, я задеваю тебя локтем, достаточно сильно, чтобы расслышать в ответ твой сдавленный, тихий возглас. я улыбаюсь, зная, что теперь твой макияж выглядит теперь, после моего маленького вмешательства, ещё ужаснее. хотя… куда уж хуже? ты ведь безобразен даже тогда, когда доволен своим отражением. когда косметика идеальной, безукоризненной маской закрывает твоё лицо… моё лицо. да… особенно тогда.

до самого вечера я сохраняю замечательное настроение, настолько лёгкое, почти праздничное, что даже мои друзья замечают это, удивляются, но я, естественно, умалчиваю об истинной причине своего состояния – только делаю неопределённые намёки, и через два часа все считают, что я влюбился. лениво улыбаюсь в ответ на поздравления – не отрицаю, не соглашаюсь. пусть… это ещё один способ поднять рейтинг – поиграть в таинственность. хотя при этом внутренне я смеюсь над их глупыми и заведомо нелепыми предположениями – дошло до обсуждения кандидатур; перебрали всех: от дженни из группы поддержки, самой популярной в школе девицы, до кити, скромняги и умницы, но при этом близорукой и скучной, как покойник. эх, знали бы они настоящую причину моей радости!..

мне даже интересно, можно ли одновременно ненавидеть – и при этом испытывать безразличие? или ненависть так же, как любые другие проявления внутренних эмоций, вызывает острые чувства? наверное, так и есть, иначе… почему для меня всё же важно, что испытываешь ты? будь ты мне безразличен, стал бы я пытаться оскорбить, унизить тебя сегодня в уборной? сомневаюсь… я не заметил бы тебя, как не замечаю многих. так что ты для меня? ты, мой брат, человек, которого я так сильно ненавижу? как мне поступить с этим? да, я не смогу больше просто игнорировать тебя, притворяться безразличным – не теперь, когда я знаю, насколько сладко причинять тебе боль…

@темы: токио хотел

---

От ненависти до любви. часть 1

Обалденная вещь по Токио Хотел. С этой вещи в общем-то и началось мое увлечение слешем.

Автор: Нефанатка.
Предупреждение: твинцест.

говорят, что дневники начинают вести в одном из двух случаев: когда хотят оставить о себе память, след в истории своей семьи, или когда что-то беспрестанно мучает, не даёт покоя. кажется, мне соответствует второй вариант… но я не веду дневников – я просто не могу перестать думать.

в нашей семье всё изменилось довольно давно. у нас откуда-то появились деньги, мать перестала каждый день уходить на службу (раньше она работала посудомойкой в дешёвом ресторанчике на углу), отчим же, наоборот, почти прекратил появляться дома. он теперь по утрам выглядел жутко серьёзным и хмурым, тщательно завязывал галстук и чуть ли не сдувал пылинки со своего первого в жизни делового костюма. сначала перемены не волновали меня. разговоры о том, что адвокатская карьера отчима стремительно идёт в гору, только развлекали нас, непривычных ни к деньгам, ни к таким громким фразам. но, когда на стол с весёлым звоном упали ключи от автомобиля, когда отчим сменил ежеутренние поездки на автобусе в десятый квартал, где располагалась контора, на использование личного транспорта, мы начали осознавать, что наша жизнь изменяется бесповоротно. мы радовались этому, как дети… да нет, мы ведь и были всего лишь детьми, воспитанными на американских мультфильмах и – одновременно – в лучших традициях немецкой прижимистости.

очень скоро из тесной полуторной квартирки в промышленном районе мегаполиса мы перебрались в симпатичный уютный двухэтажный особняк в пригороде. это был наш первый собственный дом. меня сразу поразили аккуратно подстриженные лужайки перед каждым зданием, неизменно снабжённые устройствами для полива, оглушительная тишина, разбавленная мирным пением птиц, которое мы слушали впервые, яркая зелень, вовсе не пыльная, как в городе. нас удивляло, что каждый день до завтрака мальчишка на велосипеде развозит почту, что соседи приветливо улыбаются, а по утрам садятся в автомобили и катят в город на работу, что всё кругом чистое, светлое, почти игрушечное. это казалось сказкой: прежде я видел подобное лишь в красивых кинофильмах о богатых, очень богатых, как мне казалось, людях. а отчим только самодовольно улыбался и молчал. мать восторженно изучала новую жизнь, училась по утрам подолгу нежиться в постели, а потом отправляться в город, чтобы погулять по магазинам, потому что так делали молоденькие жёны состоятельных толстощёких соседей. теперь и мы сами становились частью этой жизни, немного слащавой и приторной, скучной от полного достатка, отсутствия и прежних проблем, и забав. но тогда мы ещё не знали всего этого. новое было непривычным и оттого восхитительным, а мы не догадывались, что чем больше удовольствий, тем быстрее они приедаются, чем больше развлечений, тем скорее они надоедают, теряется вкус удовольствия, сам вкус к жизни.

но тогда, три года назад, казалось, что всё изменилось к лучшему: мать стала уделять нам больше внимания, тогда как раньше она появлялась дома почти ночью, усталая, пропитанная запахом кухни и чистящих средств, а мы ждали её, потому что с работы можно было унести что-нибудь вкусненькое. раньше язык даже не поворачивался назвать остатки свадебных тортов или целые тарелки, заполнение суши, объедками. не то, что теперь. теперь маленькие радости нашей прежней, скромной, почти нищей жизни кажутся мне отвратительными…

тех денег, что нам стали давать на карманные расходы каждую неделю, прежде хватило бы, чтоб вся наша семья жила месяц. потом у мамы появился автомобиль. а на шестнадцатилетие личную машину получили и мы. она стала третьей в нашем гараже. пришлось поменять школу на ту, где учились такие же дети богатых родителей, где было престижно заниматься, хотя разницы в системе преподавания я не почувствовал. разницу почувствовал бы наш семейный бюджет, если б теперь ему это не было безразлично. ещё отличалось то, что все окружающие оказались довольно заносчивыми типами. впрочем, к этому было легко привыкнуть, ведь и я сам становился ничем не лучше их.

изменялась не только внешняя сторона наших жизней. что-то внутри стало другим, всё сразу как-то пошло наперекосяк… я не был готов, чтобы вся моя жизнь оказалась предметом пристального внимания со стороны матери, которой, кроме как следить за нами и воспитывать нас, больше нечем было заняться. она стала резче и требовательнее, хотя, казалось бы, достаток и отсутствие волнений должно было бы, наоборот, успокоить и смягчить её. мама, казалось, решила дать нам всё, чего не успела в детстве, но, чёрт возьми, тогда, три года назад, нам было уже по четырнадцать лет, мы как раз особенно остро нуждались в свободе и независимости, а не в мелочной опеке. будучи совсем детьми, мы успели почувствовать, что значит жить без присмотра, каково самим отвечать за свои поступки, всё решать за себя. теперь было уже поздно что-то менять, но мама не понимала этого. она сердилась, что мы не ценим её заботы и усилий, ей казалось, что мы отдаляемся, что не хотим доверять ей. прежде всё было хорошо. дистанция между нами казалась вынужденной, а от этого менее очевидной. теперь же от нас требовалось срочно начать проявлять сыновнюю любовь, моментально и беспрекословно подчиняться. мы не умели этого и, откровенно говоря, не хотели уметь. мама злилась, периодически впадала в депрессию, обрушивая на нас потоки нотаций, а после, вечерами, донимала отчима тем, что в нашей семейной жизни нагрянул кризис. он молчал, кивая, потому что думал о своих служебных делах, о новых процессах, а вовсе не о её женских капризах. так продолжалось довольно долго. были истерики, скандалы, крики, угрозы, которые сменялись причитаниями и сюсюканьями, затем вновь перераставшими в ссоры. материнская опека превращалась в навязчивую, чуть ли не маниакальную идею.

и ты не сдержался первым. почему? не знаю, моё терпение тоже начинало подходить к концу, но ты, взорвавшись, выручил меня, потому что всё негодование, вся обида и ярость матери наконец-то нашли один-единственный конкретный объект приложения, коим и стал ты. центр тяжести сместился, и вместо старой аксиомы "мои сыновья не любят свою мать" появилась другая - "у меня два сына: один хороший, а второй… ах, лучше не говорить!"

ты никогда не умел скрывать своих эмоций: не мог терпеть боль, не мирился с обидами, всегда стремился выяснять отношения до конца. ты ненавидел, когда оставалась недосказанность, не мог жить, если не всё было кристально ясным и строго упорядоченным. ты не умел быть зависимым, не терпел упрёков и поучений, не принимал заботы даже от меня, хотя я был старше… почти на час. ты привык жить с душой, открытой всем и каждому. ты почему-то не хотел скрываться, таить свои чувства, мысли, идеи… тебя не пугало, что в открытую душу легче наплевать. и это в конечном итоге подвело тебя. вместо благоразумного молчания, потакания прихотям мамы, искусственного, показного подчинения ты решился на открытый протест. но что ты мог сделать? я помню тот день, когда после очередного, особенно серьёзного спора между вами, ты убежал, громко хлопнув дверью, а возвратился спустя часа четыре гордый, светящийся злорадством – и с волосами длиной чуть ниже плеч, выкрашенными в чёрный цвет. ты знал, насколько важно для матери, чтобы мы выглядели, как подобает выглядеть хорошим мальчикам из состоятельного семейства. ты знал, что этот шаг будет достойной местью за все придирки, за её привычку навязывать своё мнение, беспрестанно раздавать советы. и не ошибся. последовал период затишья, мне даже стало казаться, что твоя выходка положительно повлияла на мамино мировосприятие, но это вымученное спокойствие лишь предвещало новый взрыв негодования. тогда она припомнила тебе всё, в том числе и волосы, которые ты нарастил и покрасил в "совершенно неприемлемый, дикий цвет". но ты не сдавался. в ход шли всё новые и новые меры: ты проколол правую бровь и язык, начал каждое утро перед отправлением на занятия подводить глаза чёрным карандашом, пользоваться лаком для ногтей. не знаю, задумывался ли ты, что происходит с твоей внешностью, или ты только наслаждался тем, как болезненно переносит мать каждый твой новый шаг. ты со временем стал носить нелепые и странные, на мой взгляд, украшения и одежду. не могу сосчитать, сколько раз мама резала, сжигала, выбрасывала на помойку твои, мягко говоря, своеобразные тряпки, собирала по всему дому флакончики с подводкой для глаз, лаки для ногтей и волос, чтобы выкинуть всё в мусорный бак. но это не помогало. мы больше не были нищими, и у тебя появлялась всё новая и новая одежда, косметика, нелепые безделушки, которыми ты обвешивался, как новогодняя ёлка.

ты делал всё, чтобы разозлить мать, и, надо сказать, тебе это прекрасно удавалось. пока я вежливо врал, что иду с друзьями на репетицию школьного спектакля, а сам отправлялся на вечеринку, пока я исподволь, намёками, выпросил разрешение сделать дреды и пирсинг нижней губы - ты постоянно спорил, лишался карманных денег, залезал в долги, хотя затем исправно расплачивался… потом сидел под домашним арестом, добиваясь того, чтобы мама проявляла больше изобретательности в придумывании очередного наказания, терял выходные, будучи запертым в своей комнате наверху в полном одиночестве, даже без телефона и интернета. однажды в сердцах мама даже схватила ножницы и клоками выстригла твои изрядно отросшие волосы. она не догадывалась, что это только поможет тебе придумать ещё более странную причёску, один вид которой ужасал меня и до боли в животе смешил полшколы, после чего ты додумался отбелить несколько прядей на фоне остальных, чёрных, и стал делать на затылке что-то непонятное, что я назвал про себя вороньим гнездом…

@темы: токио хотел

---

"Шлюха" часть 3

Шлюха (часть 3)
Автор: Alix

Пейринг: Дженсен/Джаред

Рейтинг: NC-17

Жанр: ангст, романс

Дисклеймер: Все права на сериал "Сверхъестественное" принадлежат Эрику Крипке

Примечание: написано на второй кинк феста по заявке: "Джаред-шлюха" (фик писался до окончания третьего сезона).

Он стоял в пятне света от фонаря, на самом освещённом месте улицы, привалившись спиной стене, и курил. Дженсен бросил курить шесть лет назад, но Джаред не курил вообще никогда, и очень этим гордился. Поэтому, увидев лёгкую струйку дыма, поднимавшуюся от его лица, Дженсен убрал ногу с педали тормоза, на которую уже собрался нажать, уверенный, что обознался... но тут они поравнялись, и тот, кого он принял за Джареда, повернул голову и проводил удаляющуюся машину Дженсена взглядом - пристальным, неотрывным, насквозь пробирающим взглядом, и Дженсен, не веря своим глазам, ударил по педали газа и рванул ручку переключения передачи, давая задний ход. Это не мог быть Джаред, у него совсем уже крыша едет, это галлюцинации, это...
Это был он. Падалеки. Или - Подольски?.. Широкие крепкие плечи, обтянутые футболкой-сеткой, впивавшейся в кожу, подчёркивавшей каждый мускул. Белые брюки в облипку врезаются в пах - так, что недвусмысленно обтянутые яйца невольно притягивают взгляд. Низко опущенный ремень, выставленный на обозрение рельеф живота. Волосы слегка взлохмачены, не порывом ветра и не рассеянной пятернёй - нарочито, рассчётливо, так, что несколько прядей падают на глаза. Блядские, ох, до чего же блядские, шальные глаза, глядящие на Дженсена в упор сквозь стекло.
Он придерживал сигарету пальцами, следя за машиной взглядом, пока Дженсен не отъехал ещё чуть-чуть и не остановился. Потом опустил руку, всё ещё держа в ней окурок, и, улыбнувшись, оттолкнулся от стены. Дженсен сидел, как в тумане, смотрел, как он приближается, и был совершенно уверен, что это иллюзия, мираж, что никакого Джареда на самом деле здесь нет. И только когда он остановился и, наклонившись, постучал костяшкой пальца по стеклу, и Дженсен увидел ссадину у него на скуле, обманываться дальше стало невозможно - ведь он сам вчера поставил ему эту ссадину.
Всё ещё как во сне, Дженсен вдавил кнопку, опускающую стекло.
- Аллоха, приятель. Ищешь девочку на ночь?
От него всё ещё пахло вчерашним одеколоном, и, заметно сильнее - ментолом. Ментоловые сигареты. Дженсен рассмеялся бы, если бы мог.
- Джаред... что ты тут делаешь? - голос, как ни странно, прозвучал почти нормально. Будто он и не нёс вчера на террасе всей этой хрени, будто они не начистили друг другу морды - подумаешь, мелочь какая, проехали.
Джаред слегка приподнял брови - моим движением, подумал Дженсен, это моё движение, сука, ты его у меня подсмотрел!
- А на что это похоже, малыш? Ну, тебе интересно или нет? Сотня в час, если я тебя, полторы - если ты меня. Отсосу за полтинник.
- Джаред, прекрати! Хватит уже! - не выдержал Дженсен. Это было уже чересчур... правда, он так думал вчера на банкете, но ЭТО - это и вправду был перебор. - Садись в машину, я отвезу тебя в отель. Какого хрена ты тут и... почему ты так одет?
- Ладно, как хочешь, - Джаред состроил гримасу Сэма - нет, только не это, только не это надутое выражение десятилетнего мальчика, которому не дают покататься на велосипеде! Но прежде, чем Дженсен успел сказать хоть слово, Джаред выпрямился, отступая на шаг, и вернулся на тротуар, на ходу поднося к губам тлеющую сигарету. И Дженсен глаз не мог отвести от его бёдер, туго обтянутых белой джинсой, и задницы, которая не вихляла, не подпрыгивала, но при этом так притягивала и манила, будто на ней красным маркером было написано: "ТРАХНИ МЕНЯ!"
Этой мыслью Дженсена словно ожгло, и он наконец очнулся. Ночь, Вегас, тёмная пустая улица, фонарь - и Джаред, одетый и ведущий себя, как уличная шалава. Если на секунду предположить, что Дженсен не валяется в белой горячке и всё это - на самом деле, то что будет дальше? Дальше он, конечно, уедет, просто уедет и забудет это, как страшный сон... а Джаред - Джаред, наверное, останется. И когда к нему подъедет следующая машина, он наклонится к ней точно так же, улыбнётся вот точно так же, выпустив из губ кольцо ментолового дыма, и скажет: "Аллоха, приятель, ищешь девочку на ночь?"
- ДЖАРЕД!
Он неторопливо обернулся через плечо, и от его улыбки, кривой, развязной, Дженсен ощутил, как у него снова наливается кровью пах.
- Иди сюда. Сядь в машину. Пожалуйста.
Он сам не сознавал, что просит, почти умоляет. Улыбка, на раз обеспечивавшая ему стояк, стала шире. Джаред забычковал окурок о стену и, небрежно отбросив его, вразвалку подошёл к машине и плюхнулся на переднее сидение.
- Передумал? - от блеска его зубов Дженсену резало глаза. - Значит, всё-таки любишь высоких парней? Ну, и чем мы теперь займёмся?
- Ничем, - Дженсен безуспешно тыкался ключом в замок зажигания. - Я отвезу тебя в отель.
- Детка, не еби мне мозг. Когда ты снимаешь девочку, ты либо платишь и делаешь своё дело, либо платишь и сваливаешь, но только избавь меня от нотаций о здоровом образе жизни, лады?
Он говорил раздражённо, и его техасский акцент звучал очень явно сейчас, и свежий кровоподтёк на скуле блестел и лоснился, и это его "лады" под конец, такое знакомое, такое невыносимо родное... Я схожу с ума, подумал Дженсен. Схожу с ума.
А раз уж он сходит с ума, почему бы не быть последовательным хоть бы в этом?
- Хорошо. Как скажешь. Куда мы поедем?
- Ты заказываешь музыку, приятель. Но я знаю тут за углом неплохой мотельчик, за лишние двадцать баксов портье не будет совать нос, куда не следует.
И больше они не обменялись ни словом, пока не оказались в том самом мотеле, тёмном, приземистом одноэтажном здании, непонятно откуда взявшемся в гламурном Лас-Вегасе. Дженсен заплатил за номер - он не помнил, сколько, и прошёл коридором - он не помнил, как, и вдруг обнаружил себя, стоящего перед Джаредом в темноте, вдыхающего вонь из засоренного туалета и запах пота, его запах, смешанный с запахом одеколона и ментоловых сигарет. Никто из них не включил свет, было темно, но Дженсен всё равно видел его лицо перед собой, каждую пору, линию, каждую родинку, он знал это лицо лучше, чем своё собственное, ведь за последние четыре года смотрел на него так часто.
- Три правила, - три отставленных пальца поднялись в полумраке перед его глазами. - Никакого садомазо. Никаких поцелуев в губы. Секс только с резинкой. Всё остальное - как только захочешь, детка.
Это сценарий, вдруг осенило Дженсена. Он говорит по сценарию своего идиотского фильма, слово в слово, он просто отыгрывает сцену!.. Он просто... просто... просто я тоже играю с ним, я играл с ним вместе с самого начала, и я не знаю уже, я совершенно запутался, где реальность, а где игра, где его роль, и где моя.
Но одно я сейчас знаю точно: я стою перед ним в темноте, у меня такой стояк, что пуговицы на ширинке вот-вот поотлетают одна за другой, и никого в жизни я никогда ещё так не хотел.
- Сколько? - хрипло спросил Дженсен. - Сколько мне обойдётся... в губы?
Рот превращается в извилистую холодную щёлку. Глаза - в воронки. Взгляд Сэма-Антихриста, предавшего человечество, чтобы спасти своего брата. И эта ссадина на скуле, горячая, как огонь.
- Тысяча баксов. Только наличкой - VISA Gold не принимаем, и чеки тоже.
Дженсен кинулся к кровати, впотьмах выворачивая карманы, благословляя чёртово казино, которое обобрал сегодня. Шелест долларовых бумажек во тьме, как раньше - шелест листков сценария; он сгрёб их, подслеповато щуря глаза на скудном свету от уличного фонаря, восемьсот, девятьсот, есть - смял в кулаке, впихнул в большие, тёплые, сухие ладони...
- Штука ровно. Пересчитаешь?
Вместо ответа - короткий отрывистый смешок, и - крепкая рука на затылке, лёгкий толчок, и губы, эти дурацкие девчачьи губы накрывают рот, неторопливо, развязно... нежно так, как будто на первом в жизни свидании, в 92-ом.
Дженсен застонал, и губы Джареда вжались в него крепче, заглушая стон. Ловкий влажный язык, шершавый, как у его собак, облизал рот Дженсена изнутри, прошёл по зубам, выбрался, лизнув мимоходом губы, чтобы ты же вернуться снова. Дженсен опять застонал, громче, отчаяннее, вцепился ему в футболку, притягивая ближе к себе, сминая сетчатую ткань, безотчётно скользя пальцами по его затвердевшим соскам. Вряд ли от возбуждения, скорее, от холода, но ему было всё равно, он обхватил Джареда руками за пояс, как обнимал бы женщину, а тот крепче сжал пальцы, сцепленные у Дженсена на затылке, и их языки сталкивались и сплетались, так яростно, будто дрались. Джаред слабо вскрикнул, когда Дженсен швырнул его вперёд и вжал в стену собой, своим пылающим телом, своим членом, готовым кончить уже, прямо сейчас, и Дженсен трахал его, трахал его в рот своим языком, прямо в эти мягкие, сладкие, такие сладкие губы...
Оргазм оглушил его, как пистолетный выстрел, прозвучавший у самого уха. Дженсен содрогнулся всем телом, на миг совершенно утратив контроль над ним - и очнулся через мгновенье, обнаружив, что всё ещё вжимает Джареда в стену. Чёрт... Господи... кончил от одних только поцелуев, как будто ему снова шестнадцать лет. Он всё ещё стоял, задыхаясь и совершенно ничего не соображая, когда большая ладонь ласково накрыла и погладила сквозь ткань джинсов его вздрагивающий опадающий член.
И ничего больше не было, только это ласковое прикосновение, одобрительное, успокаивающее, как будто говорившее ему: всё хорошо.
А когда он очнулся снова, окончательно, то понял, что сидит на полу среди разлетевшихся по грязному полу стодолларовых купюр, и что он один, и свет от уличного фонаря ложится прямоугольником на половик у закрытой двери.

Из Вегаса они уезжали по отдельности. И до отъезда не виделись больше ни разу - по официальной версии, их последняя встреча закончилась взаимным мордобоем и изобретательной матерщиной в адрес друг друга. Теперь Дженсен считал, что это ещё куда ни шло - пусть лучше так, чем то, чем их последняя встреча кончилась на самом деле.
Разумеется, они не отделались так легко. Прежде чем выпустить, Крипке запер их по номерам и устроил им перекрёстный допрос, каждому по отдельности. Должно быть, его не на шутку удивило их слаженное и упорное молчание. Эрик ругался, топал ногами, грозил разрывом контракта - он всегда так делал, когда что-то шло не так, как он задумывал, и все они, все трое, всегда знали, что это блеф. И он знал, что они знали. Что не уменьшало ни его ярости, ни недоумения.
- Я в толк не возьму - вы что, бабу не поделили? Дженсен, ты же вроде бы только что разошёлся со своей, как там её, Тишей, Летишей...
- Мы не сошлись относительно одного места у Блаженного Августина, - мрачно отвечал Дженсен, и Эрик громко стонал, обещая скончаться от инсульта ещё до конца хиатуса, и что тогда вы будете делать без меня, неблагодарные?!
Дженсен не знал, что врал Эрику Джаред, если вообще врал, но всё это в итоге так ничем и не кончилось. Они разъехались по домам с приказом за неделю сговориться, что именно будут отвечать на неизбежной мини-конференции, где журналисты спросят их о причине ссоры. У Дженсена было несколько идей разной степени идиотизма. Джаред хотел меня трахнуть, но я ему не давал. Я хотел трахнуть Джареда, но он мне не давал. Мы с Джаредом очень хотели трахнуть друг друга, но оба мы идиоты, поэтому ничего не вышло. Всё - правда, с определённой точки зрения, и всё - совсем не главная причина, и даже не единственная, и уж точно - не та, которую следует называть.
В конце концов положение спас, как всегда, Падалеки. На всех интервью, если Дженсен был слишком усталым или замученным от перелёта, или страдал от похмелья, или у него болела голова, в общем, если он не мог среагировать вовремя, Джаред подхватывал эстафету на лету и обрубал все вопросы шуткой, незамысловатой и трогательно неуклюжей, и это было так мило, так по-техасски, так по-винчестеровски, что им за это прощали всё.
- Ладно, пришло время сказать об этом, - сказал Джаред, покачивая ступнёй левой ноги, задранной на колено правой, и обводя ощерившийся микрофонами зал медленным взглядом. - Мы скрывали это так долго, как только могли. Мы понимаем, что ставим себя под удар. Но молчать дальше бессмысленно...
Тяжкая, гнетущая тишина. Кто-то в первых рядах яростно расписывал ручку, и было слышно, как стержень скрежещет по планшету.
- Мы болеем за разные бейсбольные команды, - бесконечно трагичным тоном сказал Джаред и закрыл лицо руками, сломленный тяжестью горя, вины и безысходности.
После конференции Дженсен сказал ему:
- Ты идиот.
- Придумал бы сам что получше, раз такой умный, - огрызнулся тот.
- Вы оба идиоты, - подытожил Крипке. - Но это лучше, чем ничего. Когда в следующий раз решите начистить друг другу морды, выбирайте для этого более укромные места, идёт?
- Угу, - ответили они хором, и Эрик покачал головой.
- Уебаны. Прочь с глаз моих. Надеюсь не видеть ваши рожи до конца хиатуса.
А всего-ничего уже оставалось до конца хиатуса - месяца полтора.
Когда Эрик уехал, Джаред предложил поехать в мотель и нажраться. Дженсен поддержал. Они взяли столько пива, сколько смогли унести, и чипсы с паприкой, и полдюжины кассет со старыми трэшовыми боевиками в местном прокате. И нажрались, и Джаред рассказывал Дженсену, как Сэнди постирала свои розовые трусики вместе с его рубашками, и теперь все его рубашки розовые, как на подбор.
Когда Дженсен вставил в щель магнитофона четвёртую кассету, то понял, что не сможет вернуться на диван, и сел на пол. Джаред тянул его вверх за руки и за шиворот, но Дженсен упрямо отказывался вставать, уверяя, что ему и здесь хорошо.
- Идём... ох, ну идём же... наказание моё... хочешь спать на полу?
- Твои собаки спят на полу, чем я хуже? - поинтересовался Дженсен, уютно сворачиваясь между видаком и пустыми бутылками из-под пива, и вдруг понял, что кто-то - кажется, Падалеки - расстёгивает ему джинсы, по всей видимости, намереваясь его от них избавить.
Они не говорили о том, что было после банкета в Вегасе. Они вообще ни о чём не говорили, не о чем было тут говорить, Дженсен это знал... Дженсен это знал.
- Джаред, чёрт... ты что делаешь?
- Стаскиваю с тебя штаны. Приподними-ка задницу...
- Ты что, решил меня изнасиловать?
- Честно? Да.
- Джаред, - он засмеялся, крепко зажмурившись, помотал головой, елозя затылком по полу. - Я пьяный. Ты же видишь, что я в стельку пьян.
- Вижу. Между прочим, я сам тебя и напоил.
- Ты сука. У меня нет с собой тысячи баксов.
- Сегодня бесплатно, - сказал Джаред и поцеловал его, и Дженсен чувствовал колючие крошки чипсов в уголках его губ.
Потом они как-то очутились на кровати - она тут была одна, но им и не требовалось больше. Джаред не торопился - он начал с кровоподтёков вокруг глаза Дженсена и на губе. Синяки уже почти сошли, осталась только редкая россыпь красноватых пятнышек под кожей, и Джаред целовал их, легко, мягко, едва касаясь губами, а Дженсен морщился, стонал, пытался отвернуться, и тогда Джаред зажал его лицо в ладонях и сказал: "Лежи смирно". И Дженсен лежал смирно, уверенный, что ничего не выйдет, что он слишком пьян, и вообще это бред, но уже через пять минут почувствовал возбуждение, росшее по мере того, как Джаред перешёл от его лица к шее, к плечам, локтям, пальцам, прикусывая, а потом целуя и обсасывая подушечку каждого. Он не торопился, он совсем никуда не торопился - теперь уже нет. И в какой-то момент это стало невозможно... невозможно хорошо.
Дженсен обхватил его за пояс и перекатил на спину, вмял в кровать, сжимая коленями его бёдра, целовал долго, остервенело, пробегая пальцами по следу от ссадины у него на скуле, и дурел от того, как доверчиво и охотно раскрывались под напором его языка эти девчачьи губы. Хотелось обнять его и сжать, стиснуть так, чтоб у него затрещали рёбра, и шептать быстро и яростно в горячее ухо: "Моё, моё, моё". Но вместо этого Дженсен просто стащил с него джинсы, и Джаред помогал ему, приподнимая задницу, дрыгая ногами и сдавленно хохоча, потому что Дженсен путался в его брючинах и никак не мог стащить их до конца. Но в конце концов он всё-таки справился, и Джаред прошептал, проводя языком по губам и шкодливо блестя глазами: "Какой молодец". После чего Дженсен просто задрал ему ноги, разведя их в стороны так резко, что Джаред выдохнул от неожиданности, и вогнал в него член, и только когда Джаред выгнулся и взвыл сквозь зубы, цепляясь за плечи Дженсена соскальзывающими пальцами, Дженсен понял, каким же он был конченным идиотом... Он застыл, выпрямившись на подрагивающих руках, глядя на Джареда в ужасе и смятении, и Джаред мелко дрожал ещё несколько секунд, запрокидывая голову и вминаясь затылком в подушку, а потом вдруг врезал ему стиснутыми кулаками по спине так, что у Дженсена оборвалось дыхание.
- Ну давай, чёрт, давай уже, трахни меня наконец!
И - всё. Начиная с этого, он не думал больше ни о чём.
Он кончил два раза, Джаред - кажется, три, активно помогая себе рукой. Потом они разок отсосали друг у друга, у Джареда получалось клёво, у Дженсена - не очень, хотя он старался. Потом Джаред велел ему лечь на живот, вылизал ему задницу, а потом трахнул его сложенными вместе пальцами, и Дженсен выл, ткнувшись лицом в подушку, извиваясь, насаживаясь на него, трахая себя его рукой, и в какой-то момент услышал над самым ухом язвительный шепот: "Ну, и кто из нас шлюха?" Он не спорил; он вообще говорить не мог, только хрипел, загребая подушку руками. В конце концов Джаред лёг на него сверху, обняв его за плечи, и хотя он весил, как чёртов буйвол, Дженсен лежал под ним, часто и поверхностно дыша, дав себе зарок выдержать так долго, как только сможет, потому что ему не хотелось разрывать это прикосновение.
Наконец Джаред скатился с него сам и остался лежать рядом, упираясь головой ему в рёбра. Дженсен полежал на животе ещё немного, потом неловко перевернулся на бок, машинально потрепав свой обмякший член. Глубоко вздохнул и положил ладонь Джареду на живот, и тот устало похлопал его по руке.
- Классно потрахались, - сказал он, и это прозвучало так просто и непринуждённо, что Дженсен, не выдержав, расхохотался, и Джаред присоединился к нему через секунду.
Отсмеявшись, Дженсен ткнулся губами ему в макушку.
- Слушай... - пробормотал он. - То, что я тебе наговорил тогда на банкете...
- Да, да. Знаю. Ты просто ревновал меня к Расселу Кроу. Ты думал, что я над тобой издеваюсь, и хотел сделать мне больно.
- Всё-то он знает, - проворчал Дженсен, чуть отстраняясь.
- Это такое "извини, пожалуйста, я вёл себя как последняя свинья"?
- Ох, ладно... хочешь, сделаю тебе минет в порядке компенсации?
- Ты мне его и так сделаешь, - перекатываясь на живот, небрежно ответил Джаред. - Но ладно, можешь не париться - я знаю, тебе трудно открыто признавать свои ошибки.
Он лениво водил пальцами по дженсеновой груди, чертя невидимую дорожку от соска к соску. Дженсен с трудом сглотнул.
- Так ты... у вас с ним... ничего?..
- О, Господи, - Джаред тяжело вздохнул. - Дженсен, Рассел Кроу - гомофоб. Он может часами рассказывать, как они с его дружками-скинхедами в юности мочили педиков бейсбольными битами.
- Как же тогда Хенеке заманил его в свой фильм?
- Так же, наверное, как и меня. Классный сценарий, классный режиссёр, классная история...
- Про педиков.
- Она не про педиков. Дженсен, ну почему ты такой одноклеточный? Она про одиночество, про страх, про неспособность любить... И знаешь, на самом деле ты тогда правду сказал: всё это - чересчур для меня.
- Слушай...
- Нет, честно, - легко сказал Джаред и, скрестив руки у Дженсена на животе, положил на них подбородок. - Я действительно не гожусь для такого. Мне нравится быть Сэмом Винчестером, и, думаю, я справляюсь, но Джерри Подольски - это не для меня. Там слишком... много всего. Так и Хенеке сказал.
- Что?.. - внутри и Дженсена внезапно остро, неприятно кольнуло. Чёрт... а ведь он давненько не спрашивал Джареда, как обстоят у него дела с этим фильмом. Съёмки ведь уже давно должны были начаться.
- Да, в общем-то, ничего. Не будет никакого фильма.
Он сказал это легко и почти совсем равнодушно, но... это - Джаред. Это Джаред, он делает вселенскую трагедию из-за потёкшего грима, но когда он сломал руку и кость торчала из его предплечья под прямым углом, и все носились вокруг него, он улыбался и уговаривал всех успокоиться, потому что всё в полном порядке.
- Как... почему не будет?!
- Кто-то из биг-боссов в "Paramount" проснулся наконец и прочитал сценарий. После чего заявил, что-де только через его труп. Михаэль сказал, что будет предлагать фильм другим студиям, но на самом деле все мы знаем, что ничего из этой затеи не выйдет. Он мог бы сделать такое где-нибудь в Нидерландах, но не в Голливуде. Хотя стоило попытаться.
- Ох, Джаред, мне так... так жаль. Правда жаль.
- Угу. Мне тоже.
Какое-то время они просто лежали молча, и Дженсен думал, что ему хочется курить - второй раз за довольно непродолжительное время. И опять в этом виноват чёртов извращенец Хенеке. Потом он поймал себя на том, что перебирает волосы Джареда, каким-то странно нежным, непривычно трепетным для него самого движением. А сам Джаред всё ещё лежит на скрещенных руках, вжимаясь носом ему в живот.
И тогда до Дженсена вдруг дошло ещё кое-что, и его рука замерла.
- Когда ты узнал? Что фильм накрылся? Когда всё это случилось?
- До Вегаса или после? - Джаред приподнял голову и лукаво взглянул на него. - Догадайся.
У Дженсена было две версии. Одна из них нравилась ему лишь немногим больше, чем другая. Он выпростал пальцы из джаредовых волос и резко сел на кровати.
- Твою мать, Падалеки! Так ты припёрся в Вегас, уже зная, что фильм в пролёте! Ну и какого хрена тогда ты так себя вёл?! Для кого был весь этот...
Он осёкся под доброжелательным, подбадривающим взглядом Джареда.
- Да-да? Продолжай. Ты хотел сказать - для кого был весь этот спектакль.
- Ах ты... - Дженсен задохнулся. - Да я... да ты...
- А как тебя, спрашивается, ещё было пронять? Ты притворялся, будто ничего не было в Ванкувере, когда мы репетировали - ну ладно, не было, так не было, но я должен был попытаться в последний раз, просто на всякий случай.
- Просто на всякий случай... Джаред, я... у меня просто слов нет. Ты что же, думал, что я тебя прямо там на месте выдеру?
- Честно говоря, я этого опасался. Но уж чего я точно не ждал - так это что ты осатанеешь от ревности и полезешь бить мне морду.
- Ты первый мне вмазал.
- Да, но не говори, что ты не собирался сам это сделать в конце концов.
Дженсен открыл было рот - и закрыл его, поняв, что так оно и было.
- И потом... там... на улице... - кровь прилила к щекам при мимолётном воспоминании о ленивом взгляде через плечо, ссадине на скуле, резком запахе ментоловых сигарет. - Это же был ты? Или... или я совсем сбрендил?
- Не совсем, - придвигаясь ближе, мягко сказал Джаред. - Согласен, это был уже слегка перебор, но... ты усомнился в моём актёрском мастерстве. Я обиделся. Надо же было как-то восстанавливать своё доброе имя.
- Ты совсем чокнутый, - сказал Дженсен, глядя в лицо над своим плечом, белым пятном выделяющееся в темноте. Не выдержав, наклонил голову и быстро поцеловал его, и оттолкнул, как только рука Джареда легла ему на шею. - Почему ты тогда сбежал? Даже честно заработанную штуку баксов оставил.
Джаред на секунду опустил глаза. Ещё месяц назад Дженсен решил бы, что он смутился, но после всего, что было, сама идея смущённого Джареда отдавала когнитивным диссонансом. Однако так и было. Он даже губы облизал, и на сей раз в этом движении не было ничего блядского.
- Ты кончил... немного неожиданно. Я подумал, что хватит с тебя на первый раз. И... если честно... я испугался.
- Испугался? - Дженсен ушам своим не верил. - Чего? Меня?..
- Тебя. Ты был странный, Дженс. Я вроде как понимал, чего ты хочешь, но всё равно ты был... странный. Там в Ванкувере, когда я читал монологи Подольски, ты иногда так странно на меня смотрел... Я подумал - чёрт тебя знает, не подумываешь ли ты воткнуть мне в шею консервный нож, - он засмеялся, но смешок вышел отрывистым и довольно нервным. Дженсен смотрел на него в потрясении. Потом положил ладонь ему на затылок.
- Ты и теперь боишься?
Джаред тряхнул головой, фыркнув, словно только что вылезшая из воды собака.
- Поздно бояться, когда тебя уже выебали.
- Это точно, - пробормотал Дженсен и опять наклонился к его губам, и больше они не трепались.
Во второй раз было медленнее, размереннее - Дженсен даже отыскал в ванной какой-то крем, оставшийся, наверное, от предыдущих постояльцев, и предложил использовать его вместо смазки; Джаред не возражал. Было здорово, они смаковали друг друга, и никак не могли наесться, так что угомонились только под утро, когда начало светать и за окном стали чаще проноситься машины.
- Но всё-таки чертовски жаль твоего фильма, - сказал Дженсен, поглаживая его влажное тёплое плечо. - И твоего "Оскара". Чертовски жаль.
- Вот мой "Оскар", - сказал Джаред, обвивая ладонью его член. - И я хочу сказать спасибо членам Академии, моим продюссерам, моему агенту, моей маме, Господу Богу и... кого-то я, кажется, забыл...
- Ох, ну, ладно, - фыркнул Дженсен. - Только не надейся, что я позволю тебе поставить его на каминную полку.

@темы: J2

---

"Шлюха" часть 2

"Шлюха" часть 2
Автор: Alix

Пейринг: Дженсен/Джаред

Рейтинг: NC-17

Жанр: ангст, романс

Дисклеймер: Все права на сериал "Сверхъестественное" принадлежат Эрику Крипке

Примечание: написано на второй кинк феста по заявке: "Джаред-шлюха" (фик писался до окончания третьего сезона).

Часть 2
Таким образом, прощальный вечер с Тришей получился не совсем прощальным. Красный лифчик ей понравился, она тут же надела его и спросила, не ради неё ли Дженсен отложил свой отъезд. Дженсен ответил как мог уклончиво, так, что это нельзя было понять ни как "да", ни как "нет" - он только так и говорил с ней в последние полтора месяца, и не уставал удивляться тому, что она этого совершенно не замечает. У них был шикарный, хоть и не прощальный пока что секс, и когда Триша спросила, придёт ли он завтра, Дженсен ответил, что вряд ли - он должен помочь своему другу.
Ближе к утру, нежась в постели и машинально приобнимая спящую девушку за плечо, Дженсен внезапно был осенён счастливой догадкой, как именно ему можно помочь.
Потому что смех смехом, а всё это действительно попахивало дурью. После вчерашнего Дженсен был склонен признать, что Джаред, пожалуй, при должном усилии мог бы изобразить хаслера. Но это не отменяло того факта, что - Дженсен был совершенно уверен - это самое последнее, что Джареду следует изображать. Поэтому он замыслил коварный план, к воплощению которого приступил немедленно.
Явившись к Джареду в условленный срок - на сей раз без пива, потому что они ещё не выпили то, котрое он приволок вчера, - и хищно улыбаясь, Дженсен показал Джареду кое-какие штучки, которые утром спёр с туалетного столика Тришы. Резонно рассудив, что если ему придётся продлить эти отношения ещё на несколько дней, то надо извлекать из них хоть какую-то пользу.
- Это ведь входит в арсенал уличной шлюхи, верно? - делая невинные глаза, но на всякий случай отодвигаясь за пределы расстояния хука с правой, сказал Дженсен, пока Джаред молча рассматривал содержимое косметички Триши. - Я подумал, это поможет тебе войти в образ. Ну давай, не робей! Думай об этом, как об обычном гриме.
Он был на сто процентов уверен, что в одну из ближайших секунд это самое содержимое дождём изобилия высыпется ему на голову, потому и старался держаться в стороне. Но Джаред вместо этого извлёк на свет божий помаду, задумчиво выкрутил жирный вишнёвый столбик и проговорил:
- Гм-м... это мысль. Мне она как-то не приходила в голову. Спасибо, старик!
И прежде, чем к Дженсену успел вернуться дар речи, он стал свидетелем того, как его лучший друг умелым и ловким движением вымазал себе рот помадой его собственной девушки.
Мысль о том, что есть во всём этом что-то, мягко выражаясь, немного странное и не совсем правильное, пронзила Дженсена от макушки до пяток, но издать возмущённый вопль вроде: "Ты что, совсем дурак?! Я пошутил!" он не успел. Джаред повернулся к нему, на секунду плотно сжал и тут же разжал губы, и долю мгновения Дженсен видел плёночку краски, натянувшуюся между его верхней и нижней губой.
- Ну как? - поинтересовался Джаред, и...
И да, наверное, всё началось именно тогда. По-настоящему началось.
Дженсен всегда считал, что у Джареда дурацкий рот. Нет, Джаред, конечно, очень хорош, он следит за собой, как и полагается актёру, девушки всей страны дуреют от его тела, его глаз и волос, но рот у него дурацкий, и никто никогда не переубедил бы Дженсена в обратном. Вся проблема в том, что он, рот то есть, чересчур маленький. А Джаред - чересчур большой. При его росте, сложении, форме лица с довольно тяжёлой и твёрдой челюстью - и вдруг такие маленькие сахарные губки бантиком, ну просто-таки девчачьи. Да, вот именно: у Джареда абсолютно девчачий рот. Дженсена, честно говоря, тоже когда-то обзывали за форму губ мужской версией Анджелины Джоли, но - мужской версией, и это принципиальный момент. А рот Джареда - ох, ну, если его поместить на каком-нибудь рекламном плакате отдельно от лица, он вполне может сойти за рекламу женского блеска для губ, и никто не заметит разницы...
Так Дженсен думал всегда. Так Дженсен думал и сейчас, глядя на этот рот, неожиданно ставший тёмным и ярким. И ещё он думал, что, если бы увидел этот рот на рекламном плакате, то испытал бы непреодолимое желание трахнуть эти губы. Растянуть их своим членом и вогнать его на всю глубину, глядя, как они округляются продолговатым "о". Увидеть влажный вишнёвый след, который они оставят на головке. Он думал об этом несколько секунд, достаточно долго, чтобы в штанах у него начало становиться тесно - и лишь когда налившийся кровью член упёрся в молнию на джинсах, Дженсен внезапно вспомнил, чей это рот, мать его так.
И да, наверное, вот тогда-то это всё и началось.
- Ты похож на Рональда МакДональда, - сказал Дженсен, слыша свой голос как будто издалека. Джаред, насупившись, отвернулся и взял салфетку, чтобы стереть помаду с губ. А Дженсен всё ещё не мог оторвать от него глаз, не мог насмотреться на этот рот, неправильный, нелепый, девчачий, такой развратный, и когда Джаред провёл салфеткой по губам, оставляя на белой бумаге кроваво-красный след, Дженсен уже чувствовал такой стояк, что член у него начал слегка побаливать. Какое счастье, подумал он, что сегодня я решил надеть рубашку на выпуск.
- Ладно, может, это и впрямь дурацкая идея, - сказал Джаред, бросая салфетку на кофейный столик. - Давай прогоним вот это место, мы вчера за него не брались. Мне интересно, что ты скажешь.
Да, вот так вот всё это и началось. И не заканчивалось страсть как долго.
Хотя, в конце концов, чего ты ждал, Дженсен? Что, вправду повёлся на эти его жалостливые "ну всего только пару реплик"? Ты что, знаешь его первый день? "Пара реплик" для Джареда - это те же самые "ну ещё только пара глоточков", после которых приходишь в себя наутро в незнакомом месте с мыслью: "Где я и кто все эти голые женщины?", а потом всюду натыкаешься на разбросанные пустые бутылки. "Пара реплик" закономерно превратилась в "пару денёчков", а "пара денёчков" - в "недельку-другую", и вот, Дженсен уже звонит домой, объясняя маме, почему ему приходится задержаться, и завистливо вздыхает, прослышав, что ещё один человек из съёмочной бригады улетел к себе домой на хиатус. Хиатус... Блаженный, взлелеянный в мечтах хиатус был для Дженсена полем для гольфа, парой-тройкой новых клюшек, весёлыми попойками с далласскими друзьями, здоровенной пачкой попкорна на диване перед телевизором и интригующим, неторопливым поиском новой девушки... ну и, может быть, иногда, изредка - Джаредом. Джаредом на рыбалке, Джаредом на пикнике, Джаредом в безбашенной поездке на машине куда глаза глядят по Семидесятому федеральному шоссе... Ключевое слово - иногда, изредка. Но никак не Джаредом каждый день, с утра до ночи, Джаредом, заставляющим его снова и снова репетировать сцены, как будто не было, к чёртовой матери, никакого хиатуса. И уж точно - не Джаредом, пытающимся вжиться в роль шлюхи.
И уж совершенно, абсолютно точно - не Джаредом, на которого у Дженсена почему-то вдруг стало вставать.
Впрочем, это было всего один раз. И больше не повторялось, так что Дженсен вздохнул с облегчением. Мало ли что - может, просто эта помада слишком сильно ассоциировалась у него с Тришей. Самой Трише он все эти дни говорил, будто ужасно занят. Так оно, кстати, и было. На второй день их домашних репетиций, когда стало ясно, что Дженсен вляпался по самые помидоры, Джаред всучил ему распечатку сценария, предложив дома почитать на досуге. И Дженсен почитал, опрометчиво взяв распечатку с собой в постель перед сном - он не сомневался, что вырубится на второй странице, потому что артхаус всегда его надёжно усыплял. Но не на этот раз. Дженсен читал полночи, а потом, когда на часах в гостиной глухо пробило три, встал, набросил на футболку ветровку и в одних шлёпанцах пошёл на улицу, в ночной маркет - за сигаретами. И выкурил пять штук на кухне, глядя в черную ночь за окном, хотя бросил курить шесть лет назад.
Это походило больше на пьесу, чем на киносценарий. Фильм обещал быть малобюджеткой с минимумом декораций: паршивая квартира в доходном доме, замызганная ночная улица, дешёвые номера мотелей - вот, собственно, и всё. Почти никакого действия, одни диалоги. Дженсен понял теперь, почему Джаред так психовал и так умолял его помочь с репетициями. Героя Джареда звали, по странному совпадению, тоже Джаред. Джаред Подольски, сын польского иммигранта. То ли Хенеке специально писал этот сценарий под конкретного актёра, то ли сменил имя персонажа, когда определился, кого хочет на главную роль, но так или иначе, Джаред Падалеки в роли Джареда Подольски - это была очень мерзкая шутка с учётом контекста. Этот самый Джаред Подольски был студентом в колледже прикладных искусств, занимался какой-то фигнёй вроде истории росписи глиняных горшочков шумерских народов, и тщательно подавлял собственную латентную гомосексуальность, когда в его жизнь вошёл некто Мэтт, без фамилии, просто Мэтт. Он был грузчиком, перетаскивавшим в комнату кампуса, где жил Джаред, новый стол, и на этом столе он трахнул Джареда, открыв ему таким образом глаза на мир и его истинную сущность. Это всё была предыстория, сам фильм начинался с того, что Джаред с Мэттом живут в паршивой квартирке с потрескавшимся кафелем и полчищами тараканов в умывальнике. Джаред бросил колледж, потому что родители, узнав, что их сын стал педиком, отказались от него и лишили содержания, а Мэтт зарабатывал на гадюшник, в котором они жили, и на порцию вечернего пива, но никак не на колледж своему любовнику. Джаред, впрочем, был влюблён по уши и совершенно счастлив вопреки гласу рассудка, но тут выяснилось, что у Мэтта СПИД. А дальше - Мэтт теряет работу и начинает чахнуть, медленно угасая среди тараканов и потрескавшегося кафеля, и тогда Джаред, чтобы раздобыть денег на лекарства и хоть немного продлить ему жизнь, выходит на панель.
Самое поразительное в этом сценарии было то, что в нём не было ни одной сцены секса. Больше того - за исключением самого финала, не было ни одной сцены, где персонажи вообще прикасались друг к другу. Джаред выходил на улицы, говорил вот это своё "...но тебе, красавчик, обойдётся в двадцатку", отправлялся с клиентом в мотель, и на этом сцена обрывалась. Следующим планом шла паршивая квартирка Мэтта, который не просто знал, чем занимается его любовник, но требовал постоянного отчёта о том, что именно, с кем и как он делал. И были эти диалоги, кошмарные, совершенно безумные диалоги, в которых Мэтт заставлял Джареда в подробностях расписывать всё, что с ним делают эти мужчины, другие мужчины, которые платят за секс. Ситуация усугублялась тем, что у Мэтта из-за болезни начались проблемы с эрекцией, и секс между ним и Джаредом постепенно сошёл на нет, полностью сублимировавшись вот в этих безумных, жестоких и откровенно порнографических диалогах, которые они вели, сидя в разных углах единственной своей комнатушки. Первое время Джаред смущался, робел, даже плакал. Было просто поразительно, как хватало Мэтту низости, цинизма и извращённой жестокости заставлять его не просто проходить через унижение, продавая себя на улицах, но и переживать это унижение снова, рассказывая о нём Мэтту. Было в этом, впрочем, и что-то от не менее изощренного мазохизма, потому что чем дальше, тем ясней становилось то, до чего мучительно Мэтту выслушивать джаредовы откровения. А они, эти откровения, чем дальше, тем подробней и красочнее становились: мальчик, определённо, свыкался со своей новой жизнью и даже входил во вкус. Его "отчёты", сперва косноязыкие и немногословные, становились всё длиннее, всё упоённее, а сам мальчишка - всё развязнее и наглее. Постепенно, шаг за шагоон не раз думал, что это были самые странные репетиции в его жизни. Нет, не потому, что Джаред валялся перед ним на полу в одних трусах, время от времени пытаясь сделать минет бокалу для коктейлей и постоянно спрашивая, как это смотрится со стороны... хотя поэтому тоже. Но Джаред - это Джаред, он придурок, каких поискать, и с некоторым усилием Дженсен мог считать это просто очередным витком его мозговых завихрений. Гораздо сложнее было свыкнуться с режимом репетиций, в которых Дженсен отыгрывал роль статиста. Всё, что от него требовалось - даже не отыгрывать, а просто проговаривать ключевые реплики, служившие Джареду трамплином для собственных экспериментов. И в этом Джаред был безжалостен - что к нему, что к себе. Одну и ту же сцену он мог прогонять по двадцать раз подряд, бесконечно меняя интонации, позы, жесты. Конечно, потом Хенеке заставит его прогнуться под себя, подгонит его под своё видение героя. Но - и это Дженсен понимал без всяких слов - Джареду было важно прийти к нему не с пустыми руками, а с более-менее оформившимся образом персонажа в голове. Без этого он чувствовал бы себя совсем беззащитным и голым, беспомощным, а Дженсен даже думать не хотел, каково это - чувствовать себя беспомощным, когда тебя швыряют с обрыва в пропасть клинической шизы.
Поэтому он действительно помогал Джареду, как мог. Он читал за уличных клиентов - их было пятеро или шестеро на весь сценарий, - и, в основном, за Мэтта. Ему не нужно было играть, всё равно он не смог бы притвориться Расселом Кроу, даже если бы захотел. И это было странно, дико - вот так отстраняться от Джареда. Дженсен только теперь понял, до чего же за эти три года привык быть с ним в паре, в связке, будто два вола в одной упряжке, которую они волокли вместе, и каждый рухнул бы под тяжестью ноши без поддержки другого, без его партнёрства, без соучастия и сопричастности. А здесь, сейчас - Джареду не была нужна от Дженсена сопричастность. Она бы только мешала, потому что Джаред, как обычно, невольно стал бы ловить ту эмоциональную волну, которую задавал Дженсен, как часто делал, когда они играли Сэма с Дином. Он бы настроился на Дженсена, на его реакции, его стиль, и это мешало бы ему потом быстро настроиться на другого партнёра.
Дженсен всё это прекрасно понимал. Поэтому просто читал текст, по возможности отстраняясь при этом эмоционально от того, что проговаривал. И это было жутко. Это было мучительно, потому что так он как будто ещё чётче, ещё ярче видел Джареда, который, в отличие него, не отстранялся. Он был как на ладони, открытый нараспашку, и в то же время - бесконечно далеко, неизвестный, непонятный, непривычный Джаред, которого Дженсен никогда не знал... и не был уверен, что хочет знать.
- Он привязал меня к кровати. - Джаред сидел, наклонившись вперёд и свесив руки между широко разведённых колен. Листки сценария зажаты в руках, не потому, что ему надо туда подглядывать - ему просто нужно что-нибудь комкать, остервенело и сосредоточенно, в диссонанс с нарочито равнодушным голосом. - Потом снял ремень и...
- Подожди. Не торопись. - Дженсен в кресле напротив, их разделяет добрая половина комнаты. Примерно такое же расстояние будет разделять Джареда - Подольски, не Падалеки - и Мэтта в той замызганной квартирке чёрт знает где, на краю света. Дженсен говорит спокойно и ровно, своим обычным голосом. Листки с репликами лежат на коленях. Он читает их, просто читает всё так, как там написано: - По порядку. Ты был одет?
- Да. Как только мы вошли, он сразу сказал, чтобы я ложился. Я хотел раздеться, но он сказал, чтобы я просто лёг на кровать.
- На спину или на живот?
- На живот.
- Чем он тебя связал?
Пауза. Он забыл свою реплику? Дженсен вскидывает глаза от сценария и смотрит на Джареда. Тот мнёт теперь листки только одной рукой, левой, правой подпирает подбородок, и это настолько жест Джареда, Падалеки, а не Подольски, что Дженсен слегка вздрагивает, но заставляет себя не отводить взгляд. Джаред не смотрит на него, он смотрит вверх, в потолок, чуть прикрыв глаза, едва заметно шевеля губами. Забыл реплику, просто забыл реплику или... вспоминает, как это было?..
- Проводом. Телефонным проводом.
Лицо неподвижно. Взгляд вверх, напряжённый, внимательный, будто что-то чертовски интересное там, на потолке. И только губы шевелятся, эти его дурацкие девчачьи губы, и Дженсен внезапно чётко видит на них тень тёмно-вишнёвой помады.
Он вдруг понимает, что дальше следует его реплика, реплика Мэтта, и судорожно вскидывает листки. Так, где же оно... вот.
- Хорошо. Продолжай. Что было дальше?
- Дальше он снял ремень. Стащил с меня джинсы. Не до конца, только на бёдра. Сказал, чтобы я не смел орать. Что он убьёт меня, если я заору.
- Думаешь, он правду сказал?
- Н-нет, - не очень уверенно, с запинкой. Потом ещё раз: - Нет. Он сразу сказал, ещё снаружи, как насчёт того, чтобы немножко меня попугать. Я сказал: ладно, если только немножко.
- И что потом? Когда он снял ремень и стащил с тебя джинсы?
- Он выдрал мне задницу.
- Пряжкой или самим ремнём?
- Ремнём. Сложенным вдвое. Получилась вроде как ременная петля. Ей он меня и порол. Спрашивал, драл ли меня папочка в детстве.
- И что ты отвечал?
- Ничего. Я грыз подушку, он же запретил мне орать. Я до сих пор чувствую во рту вкус этих сраных перьев.
Чуть-чуть кривится, кажется, будто сплюнет. Убирает кулак из-под подбородка и резко выпрямляется. Приваливается к диванной спинке плечом, рука с судорожно стиснутыми в ней листками безвольно свисает на бедро. Дженсен смотрит на эту руку, на пальцы, побелевшие в костяшках. Негромко шуршит бумага.
- Долго это длилось?
- Не знаю. Минут пять, вряд ли больше. Потом он отбросил ремень и залез на меня сверху. - Пауза. Снова взгляд вверх, кончик языка быстро пробегает по нижней губе, и Дженсен видит, что она совсем сухая, почерневшая на месте недавнего прикуса. - Ну и всё. Он меня выебал.
Здесь должна быть пауза и какое-то действие, Дженсен нутром это чуял - встать, хрустнув коленками, пройтись по комнате, плеснуть виски в бокал, звякнуть кубиками льда, скрипнуть дверцей холодильника. Сесть обратно. И только потом - холодное, отрывистое, почти враждебное:
- Так он тебя даже не раздевал? Только спустил штаны? А сам он раздевался?
- Не... не знаю. Наверное, нет, думаю, нет. Он бы не успел. Всё было совсем быстро, минут за десять... может, пятнадцать.
И сразу, едва он умолкнет, тем же враждебным тоном:
- Ты безмозглая маленькая сука, Джерри. - Мэтт называл его Джерри. Дурацкое сокращение от "Джаред", неправильное, но тут оно пришлось очень кстати, Дженсену так было легче. - Нельзя позволять связывать себя всяким долбоёбам. А если бы он оказался маньяком? Если бы он тебе в жопу воткнул перочинный нож или сраную клюшку для гольфа? По самые гланды, а, Джерри, насадил бы тебя, как цыплёнка на вертел, и дрочил бы, глядя, как ты дёргаешься, пуская кровавые пузыри? Что бы ты тогда сказал, Джерри? Что бы ты мне тут потом рассказал?
Он не знал, как будет отыгрывать это Рассел Кроу - будет ли он кричать, брызжа слюной, или говорить леденяще спокойным, может, немного брезгливым тоном. Это был, в конце концов, не его герой. Это был не его фильм. И всё равно ему было адски трудно нести всю эту болезненную ахинею. Он перевёл дыхание и повернулся к Джареду - сейчас была его реплика.
Джаред смотрел на него. Всё сильней и сильней расширявшимися глазами, неверяще, недоумённо, так обиженно, будто... ох, нет... нет, чёрт, нет!
- Стоп! Снято! - Дженсен резко вскинул ладони. Джаред моргнул. Обиженное недоумение ещё несколько секунд не сходило с его лица. Потом он спросил:
- Что? Что-то не...
- Ты не Сэм. В этом грёбаном сценарии, который писал грёбаный извращенец, ты не Сэм, Джаред, и засунь куда подальше гримасы Сэма, понял?
"Нечего делать из Сэма шлюху", - подумал он, но вслух этого почему-то не сказал. Джаред смотрел на него ещё несколько секунд, и Дженсен вдруг понял, почти с ужасом, что он всё ещё по-прежнему тот, другой Джаред - Подольски, а не Падалеки. Он быстро провёл кончиком языка по нижней губе, чуть оттопырив её и тут же втянув, прихватив на секунду зубами. Такого жеста у него Дженсен раньше никогда не видел. Никогда раньше, до этих чёртовых репетиций.
- Точно, - сказал наконец Джаред... Джаред. - Ага. Давай ещё раз.

Триша звонила ему каждый день. Вот ведь чёрт, раньше он не замечал за ней такой настойчивости - впрочем, раньше у него отмазка была поприличнее: съёмки. А теперь - зависание с дружком, после которого как-то нет настроения трахаться, ты уж прости, милая.
- Вы что, педики? - спросила она на шестой или седьмой день, совсем уж в сердцах, и Дженсен бросил трубку. Ещё ни одна подружка не доводила его до того, чтобы он бросал трубку. Он всегда был очень галантен.
На следующий день его охватило чувство вины. Как-никак, он со дня на день собирался бросить Тришу, и грубить ей непосредственно перед самым разрывом было очень некрасиво. Он позвонил ей, но она не ответила - похоже, обиделась. Тем утром он приехал к Джареду чуть пораньше обычного, чтобы закончить поскорее и заехать к ней прямо домой. Вернуть, кстати говоря, косметичку, которую он у неё спёр в последний вечер. И, может быть, одолжить для Джареда корсет и чулки на подвязках.
На самом деле он как-то даже не уловил момент, когда всё это перестало быть смешным. И ерничал уже чисто на автомате, так, как будто это могло защитить его, защитить их обоих.
Джаред встретил его далеко не так радушно, как в предыдущие семь дней. Можно даже сказать, неприветливо.
- Какого хрена ты припёрся? - зевая, как половозрелый кит, и почёсывая всклокоченную голову, ворчливо спросил он. На нём были только трусы и футболка, мятая со сна - похоже, только что выполз из постели, и то лишь потому, что Дженсен его разбудил. Дженсен выразительно посмотрел на часы - была половина третьего.
- Проснись и пой! Мы договорились на три, ты что, полуночничать вздумал?
- Типа того, - Джаред снова зевнул, уже не так устрашающе, но всё равно очень шумно. - Я ночью ходил в "Палермо". Вернулся к шести.
- "Палермо"? Это что?
- Клуб такой.
- Новый какой-то? Не слышал.
- Это гей-клуб... ладно, заходи, налей себе там чего-нибудь, я хоть зубы почищу.
Он пошёл к ванной, потягиваясь и постанывая, а Дженсен так и остался стоять на пороге.
- Гей-клуб? ГЕЙ-КЛУБ?! Джаред!!!
- А-а?
- Нахрена ты туда ходил?
- Ну знаешь, - рассеянно отозвался тот уже из ванной, - я подумал, мне не хватает всё-таки фактажа. Характерных движений, акцента...
- Так пригласил бы на коктейль Оззи Лепковица, ты, мудила! - Оззи Лепковицем звали их директора по костюмам - это был очаровательный манерный гомик, которого обожала вся студия. - И попросил бы у него авторитетную консультацию!
- Я думал об этом. Но Оззи уже улетел к себе в Айдахо.
- И ты не придумал ничего умнее, чем попереться в гей-клуб! Ещё и один! И вертел там жопой под носом у озабоченных пидорасов!
- А? Что ты говоришь? Я тебя не слышу, - сказал Джаред на фоне шума льющейся воды, и Дженсен, набрав полные лёгкие воздуха, завопил:
- Я говорю, чтоб не смел больше шастать туда один!!!
- Не слышу, Дженс. Выйду, поговорим.
И они поговорили, и кончилось это тем, что на следующий день они пошли туда вместе. Что было, конечно, идиотизмом - Дженсен боялся представить, какой вой поднимется в Интернете, если кто-нибудь заснимет их там, ещё и вдвоём. Но ещё меньше ему хотелось, чтобы его легкомысленный друг пал жертвой искусства, а как следствие - гомосексуального изнасилования.
Ту ночь Дженсен запомнил надолго. Джаред виснул на нём, как приклеенный - так, якобы, безопаснее для них обоих, пусть все видят, что они пара, - что не спасло Дженсена от оценивающих взглядов, а самого Джареда - от вполне себе недвусмысленных предложений. И неудивительно, учитывая, как он пялился по сторонам и вертел головой, постигая и впитывая новое с очаровательно неприкрытой любознательностью.
- Эй, детка, бросай своего дружка и прыг ко мне на коленки, а оттуда и на елду! - басовито предлагал ему кто-то с верхней площадки, в то время как с танцполя доносились оценивающие свистки и крики: "Новенький? Какая куколка!", а со стороны барной стойки уже деловито тянулись волосатые лапы, стремившиеся незамедлительно оценить новшество на ощупь. Джаред отстреливался надменными взглядами, и кривил свои дурацкие губки бантиком, и тесней прижимался к Дженсену, демонстративно хапая его за задницу, а Дженсен скрежетал зубами и шипел:
- Ты должен мне море пива, чувак, целое озеро Мичиган долбанного пива за всё это!
- Хоть Марианскую впадину, - быстро шептал Джаред, умоляюще стискивая его локоть, а сам смотрел, смотрел, и Дженсен даже знать не хотел, что именно он высматривает и как потом собирается использовать всё это.
И он действительно это использовал. Чёрт его знает, как, но Дженсен сполна ощутил это на себе на следующий день, когда они снова взялись репетировать. И подумал: нет, в Марианскую впадину не влезет столько пива, чтобы залить и забыть всё это.

- Что тебе в этом нравится больше всего? Не спеши отвечать, подумай как следует.
Реплика-выстрел, вроде приснопамятного "эй, сучка, почём берёшь за отсос". Только одна реплика - и всё, можно откинуться в кресле и наслаждаться шоу. Дженсен знал, что Джаред скажет дальше - он читал сценарий. Эту сцену они ещё не играли. Она была ближе к финалу, страниц за пять до развязки. Предпоследний, кажется, разговор Мэтта и Джареда. Кажется. Уверен он не был.
Джаред лежал на животе, ткнувшись подбородком в сцепленные руки. Сценарий на полу возле дивана, прямо по линии взгляда, но Дженсен знал, что на страницы Джаред не смотрит. Ноги согнуты в коленях и скрещены в щиколотках, босые ноги в чёрных носках. На пятке левого крошечная дырочка, и в этом месте Джаред время от времени лениво почёсывает большим пальцем правой ноги.
- Наверное... непредсказуемость. - Голос тоже ленивый, с тенью техасского выговора, но не настолько, чтобы это звучало пародией. Чуть-чуть рассеянно. Почти мечтательно. - Я выхожу за порог и никогда не знаю, что там. Это как совать руку в мешок Санта-Клауса - не знаешь, что вытянешь, разве наощупь... и вот лица, фигуры... не знаю... походка. Это и выходит, словно наощупь. Смотришь: вон идёт вроде нормальный парень, прилично одетый, такой либо сразу пошлёт, либо честно заплатит... Потом идёшь к нему, навстречу, и это всё равно как идти по канату. Сердце выскакивает, каждый раз. Иду и думаю: интересно, чего он захочет? Трахнуть меня, или чтоб я его? Или просто отсос прямо тут, в переулке, зачем далеко ходить... Может, у него не встанет, пока ему не вылижешь задницу, или, может, его заводит, когда во время траха его лупят кулаком по груди и покрывают матом... А может, он напялит на меня женские трусики-танга и скажет держать рот широко открытым, пока он туда будет ссать, и станет называть меня "Синди" - никогда ни хрена не знаешь заранее, вот в чём всё дело. Самый обычный парень, он идёт по улице, у него жена и милые ребятишки, респектабельная работа... и он кончает, снимая незнакомых парней и называя их "Синди". Не знаю, по-моему, это так смешно. И никто ни о чём никогда не узнает, кроме меня. Знать буду только я. Только мы с ним двое. Только он и я и... это как будто... власть. Что-то, о чём я знаю один.
Он замолчал. Потом перевернулся на спину, вскинул руки и скрестил предплечья над головой, пряча лицо. И, возможно, от этого последняя фраза прозвучала тише и совсем глухо:
- И, наверное, да, наверное, это меня заводит.
Он не шевелился больше и молчал. И Дженсен молчал. Сейчас, отвернувшись, Джаред не мог видеть его, сидящего в кресле, и это было кстати, ох, как это было кстати, потому что Дженсен держал руку на своём члене. Он не знал, как она там оказалась, не знал, что вообще происходит, почему этот голос с ленивой истомой, эти замедленные, нарочито плавные движения, эти девичьи губы, прорезанные следами от неосознанных укусов - почему всё это заставляет его член наливаться кровью и распирать ширинку, и посылает ток крови к голове, и она шумит в ушах, так шумит, что он совсем не может разобрать слов, и, о боже, это же Джаред, это Джаред Падалеки, парень, с которым они уже три года играют братьев, который был его другом...
- Ну? Как? - спросил Джаред, не меняя позы.

- Дженс, а ты вообще спал когда-нибудь с мужчиной?
Для разнообразия это была не репетиция, и слава тебе, Господи. Для разнообразия они просто отдыхали, валяясь на диване перед телеком и потягивая пиво. Дженсен за прошедшие дни отвык находиться к Джареду так близко - во время репетиций их всегда разделяло несколько шагов. И он странно чувствовал себя теперь, оказавшись снова с ним рядом, хотя и гнал от себя все идиотские мысли - не сейчас, сейчас они просто отдыхают, у них, мать-перемать, хиатус.
В ответ на вопрос Джареда он поперхнулся пивом.
- Чт... НЕТ, конечно!
- А я один раз чуть было не, - сказал Джаред, как ни в чём не бывало. Он сидел, откинувшись на спинку дивана и сцепив пальцы рук в замок на затылке, и смотрел мимо Дженсена. Чёрт, подумал тот с неприятным, очень неприятным ощущением, смотреть мимо меня - это у него уже входит в привычку. Чёртов Хенеке со своим чёртовым сценарием...
Потом до него дошёл смысл сказанного Джаредом. Дженсен уставился на него, не то чтобы требуя объяснений, но явно не прочь их услышать. Джаред усмехнулся, всё так же глядя прямо перед собой.
- Мне тогда только-только стукнуло восемнадцать, так что чуваку не грозил срок за педофилию. Это было на вечеринке по поводу окончания сезона в "Девочках Гилмор", и я тогда не знал ещё, продлят ли мне контракт или погонят взашей. И вообще я там не знал никого, а пить мне было нельзя, вечеринка была официальной, и я весь вечер проходил, как дурак, со стаканом апельсинового сока... И там был этот парень. Один из со-продюссеров, я не помню, как его звали, так, шушера какая-то. Но я уже и тому был рад, мне казалось, меня все нафиг забыли. Он сказал, надо поговорить о моём контракте. Я обрадовался, пошёл с ним... Он затащил меня в какую-то комнату наверху и стал лапать. Обещал золотые горы, дескать, сделаю из тебя звезду, какие хочешь контракты, сценарии, куча бабок, будешь играть хоть с Джонни Деппом, хоть с Джоди Фостер... Что-то ещё нёс, что всегда в таких случаях говорят, я так обалдел, что не вслушивался особенно. Я знал, конечно, что всё это было враньё, - добавил он после короткой паузы, ответив на невысказанный вопрос, так и вертевшийся у Дженсена на языке. - Я для него был этакой юной старлеткой... да я и был тогда старлеткой. И знаешь, на самом деле то, что он делал, мне не было совсем уж противно. Он был ничего, неплохо сложен, даже красив по-своему. Высокий такой, блондин. И я подумал: ну, а почему бы, собственно, нет? Дам ему отсосать, или что там ему надо - я тогда почему-то не думал, что он меня просто завалит на кровать и выдерет, был уверен, что так далеко он не зайдёт. А потом продление контракта, новые роли, Джоди Фостер...
Он замолчал, глядя перед собой пронзительным и в то же время как будто слепым взглядом Джерри Подольски, тем взглядом, котрым тот заглядывал в свою прошлую ночь, заново смакуя её на глазах лихорадочно ждущего Мэтта. Дженсен почувствовал покалывание в пальцах ног и понял, что у него зверски затекла вся нижняя половина тела. Голова кружилась, будто он стоял на карнизе тридцатого этажа.
- Но потом, - глядя в экран телевизора, продолжал Джаред, - я подумал: ну, ладно, допустим, что он не врёт, всё и правда получится. Он сделает из меня звезду, и когда-нибудь меня обязательно спросят в одном из этих интервью, как я начинал свой путь, и что я могу посоветовать молодым актёрам, исполненным радужных надежд. И что я тогда скажу? Эй, ребята, когда падкий на смазливых мальчишек мудак предложит вам отсосать в задней комнате - не стоит строить целку и кочевряжиться? И тогда-то всё у вас будет путём? - Он усмехнулся и помотал головой, резким и размашистым движением Джареда Падалеки. - Вот тогда-то я подумал: не-ет, какого хрена. И сказал тому парню, чтобы он отвалил, пока его яйца ещё при нём. Не потому, что он меня оскорбил или что-то там... просто... я просто не хотел становиться...
- Шлюхой?
Джаред слегка вздрогнул и искоса посмотрел на него. Таким взглядом, что Дженсен был уверен, боже, ну, почти уверен в эту минуту: Джаред знает, что все последние пять минут у него стоит.
- Да. Вроде того. Забавно, что в конце концов я ею всё-таки стану, правда? Карма, видать, такая. Ой, - сказал он без паузы, глаза у него распахнулись и стали испуганными. - Уже девять? Мне надо выгулять Херли и Сэди. Сходишь со мной?
Это Джаред. Это - Джаред... Когда он вставал, то задел пальцами ладонь Дженсена, и Дженсен задержал дыхание, и долго не выдыхал, так долго, что начало колотить в висках.

Прошло три недели, прежде чем Джаред наконец его отпустил.
Они улетали из Ванкувера чуть ли не последними из всей съёмочной команды - все остальные, кроме Крипке, уже давно разъехались по домам, и только Эрик ещё доделывал какие-то свои дела с местным представительством WB - капитан покидает судно последним, хоть тонущее, хоть победно входящее в порт. Их судно явно не собиралось идти ко дну, и всем им предстояло набираться сил перед новым сезоном. Дженсен чувствовал это так остро, как никогда - эти три недели вымотали его, кажется, ещё больше, чем последние дни съёмок, хотя он и не думал, что такое вообще возможно.
Именно поэтому он всё-таки решился поговорить с Тришей начистоту перед отлётом. Он собирался заползти поглубже в свою далласкую берлогу и сосать лапу следующие три месяца, не рискуя быть потревоженным её звонками. Поэтому он встретился с ней и без обиняков сказал всё, как есть. Получилось, кажется, довольно грубо, потому что она влепила ему пощёчину и обложила такими матюгами, что Дженсен обомлел - надо же, в постели она никогда не показывала такого темперамента. А тут он вдруг и скотина, и мудозвон, и звезданувшееся самовлюблённое чмо, и оргазмы-де она с ним имитировала через раз - последнее было, конечно же, низкой ложью.
- И ещё! Я знаю, что это ты спёр мою косметичку! Педик хренов! - эффектно закончила Триша свою тираду, дала ему по роже ещё раз и ушла, яростно хлопнув дверью закусочной. Дженсен проводил её взглядом, потирая зудящую щеку и виновато озираясь на посетителей и официанток забегаловки, наблюдавших баталию с неподдельным интересом.
Да, с косметичкой и впрямь нехорошо получилось.
Впрочем, выходя из кафе, он чувствовал себя таким счастливым, как никогда, просто-таки окрылённым, и тут же позвонил Джареду. "Я дал Трише отбой", - сообщил он, и в ответ услышал: "Чудно! Никогда она мне не нравилась. Нажрёмся?" Нажирались они уже в самолёте - до Хьюстона было пять часов лёту, а в первом классе наливали отличный неразбавленный виски. Сойдя с трапа, оба уже довольно пьяненькие, Дженсен с Джаредом обнялись: Джареду предстояла пересадка на Сан-Антонио, Дженсену - на Даллас, и они расставались впервые за последние семь месяцев. Пьяный Джаред расчувствовался, как это всегда бывало с пьяным Джаредом, тискал Дженсена и без конца спрашивал, правда, они выкроят как-нибудь уик-энд и съездят на рыбалку с его собаками? Дженсен отвечал, что правда, не вопрос, и тихонько пытался высвободиться, потому что от близости этого большого, сильного, тёплого тела ему делалось как-то не по себе, и чёрт его знает, почему. В конце концов Джаред хлопнул его по спине, выбив весь воздух из дженсеновых лёгких, и, пьяно всхлипывая и утирая с глаз не менее пьяные слёзы, побрёл к воротам на пересадку, волоча за собой свой дорожный чемодан на колёсиках. Дженсен смотрел ему вслед, пока он не скрылся в толпе, а потом подумал: слава богу, всё позади.
Потом начался хиатус. Настоящий, правильный хиатус на сей раз, и Дженсен упивался им, пока давали. Они с Джаредом созванивались через день - просто так, без особой причины. Дженсен ненавидел телефоны и пустой трёп, но, как назло, все его девушки обожали поболтать по телефону, и Джаред тоже обожал. Он рассказывал, какой офигенный бассейн построил папа, пока его не было дома, и какую клёвую вечеринку-сюрприз ему устроила Сэнди, и как Херли в парке от какого-то пса подцепил блох, и как он их вычёсывал целый вечер. "Я теперь весь пропах собачьим шампунем, сэндина кошка шарахается от меня, как от чумного", - доверительно сообщал Джаред, а Дженсен морщился и говорил: "Чувак, я никак не смог бы прожить без этого сакрального знания, правда?" В общем, всё было как обычно, так же, как во время всех других хиатусов...
До тех пор, пока в один из телефонных звонков Джаред не сообщил, что Рассел Кроу наконец вылечился от запоя, и с понедельника они начнут полноценные репетиции. А через четыре недели - съёмки.
- Только никому, понял? Это всё ещё великая масонская тайна, - предупредил он, усиленно дыша в микрофон, из чего Дженсен заключил, что Сэнди где-то рядом, и что она до сих пор ни о чём не знает.
Сперва он даже обрадовался. В глубине души он боялся однажды утром проснуться от звонка в дверь, а на пороге увидеть Джареда в гавайской рубашке с розовым боа вокруг шеи и распечаткой сценария в зубах - отдохнул, мол? Ну, снова за дело! Дженсен был рад, что смог помочь другу, но также он был совершенно уверен, что с него хватит. Он не получал никакого удовольствия от тех репетиций, они выматывали его так, будто сам он играл тяжёлую эмоционалку. И они будили в нём чувства, о которых он не хотел, не собирался думать. Которых не было вовсе, на самом-то деле.
После того звонка прошла неделя, даже больше. Джаред не перезвонил. Дженсен поехал с далласскими друзьями на пикник и в порядке исключения взял с собой мобильник, чего обычно не делал. Напрасно: за эти два дня ему трижды звонила мама, два раза - его агент, один раз - какая-то поклонница, бог весь откуда узнавшая его номер, и один раз - Даниль, интересовавшаяся, не занят ли он и не хочет ли потрахаться. Дольше всех он проговорил с Даниль, поймав себя на мысли, что, будь он сейчас в Ванкувере, принял бы её предложение. Он частенько вспоминал её в последнее время - нет, не то, как он лупила его по голове половником для глинтвейна в последние перед разрывом дни, а её большую, низкую грудь, подпрыгивавшую перед его лицом во время секса, её упитанную крепкую задницу, которую ему так нравилось сжимать, когда она насаживалась на него, её развратный, умелый рот, с которого она даже в постели не вытирала тёмно-вишнёвую помаду... последние его девушки почему-то любили именно тёмно-вишнёвую помаду.
Вернувшись в Даллас, Дженсен позвонил Джареду. Сам, первый позвонил, впервые с тех пор, как они расстались.
- А-а... Дженс... ну привет, - голос Джареда звучал рассеянно и в то же время немного нервно, будто его отвлекли от чего-то очень важного, к чему он торопился вернуться. - Да, у меня всё окей, а ты как? Слушай, сейчас не могу говорить, мы тут репетируем... с Расселом, да... я потом перезвоню, лады?
Дженсен сказал "лады", но Джаред так и не перезвонил. Дженсен заказал пиццу и пива и весь вечер просидел дома перед телевизором, положив мобильник на столик возле дивана, время от времени порываясь набрать номер Даниль, но Джаред, мать его, так и не перезвонил.
И когда Дженсен, не выдержав, попытался набрать его номер в два часа пополуночи, оператор ответил, что абонент временно недоступен.
Конечно, у Джареда была своя жизнь. У каждого из них была своя жизнь. Всё, что у них было общего, начиналось и заканчивалось в дождливом Ванкувере, на съёмочной площадке, где они были Сэмом и Дином Винчестерами. Всё остальное - пьянки, гулянки, дружеский трёп, дружеская поддержка в хреновые минуты и искренняя радость друг за друга в минуты триумфа - всё это было всего лишь производным, следствием той работы, которую они делали вместе. "Сверхъестественное" кончится рано или поздно, их разбросает по разным концам Америки - Дженсен и дальше будет сниматься во второсортных, но рейтинговых сериалах, Джаред, как знать, получит своего долбанного "Оскара" за роль мальчика-шлюхи и впорхнёт, как бабочка, в большое кино. И они не будут пересекаться больше - слишком разные люди тусуются в Большом Голливуде и в Голливуде второсортных сериалов. Пусть бы и рейтинговых.
Так говорил себе Дженсен в два часа ночи, сидя перед выключенным телевизором в доме своих родителей и глядя на одиноко поблескивавший мобильник. Все в доме давно спали, но он не мог заставить себя лечь в постель. Нет, уж лучше сидеть здесь, внизу, надираться пивом и думать о дружбе, которая не выдерживает испытания карьерой. Лучше грузиться, злиться, досадовать и пить, пить, пить, и убеждать себя, будто завидуешь и обижаешься и... что-то там ещё. Всё это, конечно, делает тебе мало чести, но оно всяко лучше, чем то, что на самом деле.
Потому что на самом деле Большой Голливуд тут ни при чём. И расстояние ни при чём. Всё дело в мобильнике, который Джаред почему-то решил отключить, хотя никогда на памяти Дженсена так не делал - даже когда занимался любовью со своей девушкой. "Иди спать", - сказал себе Дженсен, и остался сидеть на месте, потому что знал: пойти спать - это значит лечь в постель и выключить свет, и - включить перед мысленным взглядом картинку, болезненно яркую в окружающей темноте. Картинку, на которой Джаред Подольски сидит, широко раскинув ноги, в кресле перед своим любовником Мэттом, и говорит голосом Джареда Падалеки: "А потом он сказал мне, чтоб я себе подрочил. Я расстегнул штаны и вытащил член, а он говорит: медленнее, и так, чтоб я видел. Ну я... - он ёрзает в кресле, раздвигая ноги чуть шире, - я сказал: ладно, куда торопиться..." Дженсен пытался представить себе Рассела Кроу, этого вечно небритого алкоголика с видом рецидивиста, пытался представить, как он слушает Джареда, чуть наклонившись вперёд, как он смотрит на Джареда, сощурив пронзительные светлые глаза. А потом вдруг, непонятно зачем, Рассел делает то, чего никогда бы не сделал Дженсен: встаёт и идёт вперёд, на Джареда, и Джаред сидит перед ним, запрокидывая голову по мере того, как Рассел надвигается на него. И знает, он знает, что Рассел собирается сделать, но не шевелится, только улыбается самыми уголками рта, а потом приоткрывает губы и проводит кончиком языка по нижней, за секунду до того, как прихватить её зубами...
А потом широкая мужская спина заслоняет его, и Дженсен больше его не видит.
...Чушь, бред, шизуха, бред, бред, какой же всё это бред, боже! Дженсен думает так, тихо всхлипывая от клокочущей в горле злости, и остервенело дрочит, широко разведя ноги, ткнувшись коленом в пустую бутылку из-под пива, слишком много пива, просто слишком много пива и всё, и Джаред, который где-то там чёрт знает где трахается с чёрт знает кем, потому что фактаж, мать его, антураж, матчасть... Дженсен дрочил и плакал, оставляя на губах глубокие злые вмятины, кончил, залив спермой свою руку и подушку с жёлтым зайчонком, которую вышивала мама. Он не помнил, как добрался до своей комнаты, не помнил, как рухнул в кровать. И не услышал, как ближе к утру внизу на столике надрывался забытый мобильник.
Всё следующее утро он не вылезал из ванной, страдая от жестокого похмелья. Да и не только от похмелья. Он вообще страдал.

Звонок от Эрика был как гром среди ясного неба и с равной вероятностью сулил либо благословение, либо проклятье. CW вновь собирало большую пресс-конференцию - на сей раз в Лас-Вегасе, и размах обещал быть беспрецедентным за всё время съёмок "Сверхъестественного". Сериал резко вырос в рейтингах, аудитория увеличилась почти вдвое, и руководство спешило презентовать своё детище новой генерации фанатов. Эрик сказал, что за Дженсеном пришлют частный самолёт; Дженсен ответил, что в этом нет необходимости, он вполне долетит, как всегда, вторым классом. "Ну как хочешь, но выспись сперва на неделю вперёд", - сказал Эрик и, наскоро попрощавшись, оборвал звонок. Дженсен задумался на минуту, не позвонить ли Джареду - тот наверняка уже в курсе... если, конечно, отключать мобильный не вошло у него в привычку. Он вроде бы ещё не должен был начать сниматься, пресс-конференция попадала как раз впритык. Интересно, а Крипке вообще знает, чем сейчас занят его Сэм Винчестер?..
Не было времени забивать себе голову всем этим. Дженсен побросал в чемодан свои любимые рубашки и кеды, и уже на следующий день был в Вегасе. Отель, который арендовало CW для съёмочной бригады, поражал воображение - Дженсен полчаса, как заворожённый, разглядывал голубей сквозь стеклянный потолок люкса, в который его определили, а в мраморном джакузи без проблем могли уместиться семеро.
- Блядь, да я звезда, - сообщил Дженсен голубям на крыше, и те одобрительно заурчали в ответ. Дженсен подумал, что, наверное, стоило захватить с собой смокинг.
И оказался прав. Конференция и последовавший за ней банкет вполне отвечали отелю - внушительно, роскошно, в высшей степени понтово. И там, на конференции, он наконец-то снова увидел Джареда.
Вот только какого, нахрен, Джареда - это был очень большой и очень сложный вопрос.
Сколько они не виделись, месяц? Даже меньше. Люди не меняются за один месяц. Внешне Джаред, правда, почти и не изменился - разве что немного подстригся, сделав причёску опрятнее, и расчесался в этот вечер так тщательно, как никогда прежде. Он был в белом смокинге с чёрным галстуком-бабочкой и высокой стойкой, и походил одновременно на на Кристиана Бейла в "Эквилибриуме" и Филиппа Сеймура Хоффмана в "Капоте". Увидев Дженсена, он ослепительно улыбнулся, оттянул пальцами воротничок и сказал: "Я бы тебя обнял, чувак, но вся эта хрень расползётся по швам, стоит мне только поднять руки" - и да, это был Джаред, но... но то, КАК он, чёрт его подери, оттянул этот чёртов воротничок, и как потом задержал руку на шее, оправляя его - это был не Джаред... не тот Джаред.
В жизни Дженсена Эклза были, разумеется, вечера, худшие, чем вечер пафосной пресс-конференции в Лас-Вегасе. Например, вечер 17 мая 1992-го года, когда он попытался лишиться девственности на заднем сидении отцовской тачки, но едва набрался смелости расстегнуть на своей подружке лифчик, как в лобовое стекло машины забарабанил сосед, вопящий, чтоб они убирались с его газона. А ещё был вечер в конце девяностых, Дженсен не помнил точную дату, когда он в первый и в последний раз в жизни попробовал кокаин и обдолбашился так, что потом его откачивали в местной реанимации, и ещё две недели после этого он не мог сниматься, потому что у него постоянно дрожали руки. Вот, пожалуй, и всё. Конференция в Вегасе заняла почётное третье место.
Это было охуеть что такое - как Джаред там себя вёл. Как он двигался. Как закидывал ногу на ногу - нет, не щиколотку на колено, как делают нормальные мужики, а именно ногу на ногу, сжимая бёдра, таким невыразимо блядским движением Шэрон Стоун из "Основного инстинкта", как будто на нём была юбка длиной в полторы ладони, а не фланелевые штаны. То, как он отбрасывал волосы от лица - он и раньше так делал, но теперь жест стал настолько неторопливым, рассеянным, настолько продуманным, и это бесило тем сильнее, что вовсе не было необходимым - в этот вечер впервые в жизни волосы Джареда лежали идеально. Как он проводил рукой по подбородку, поднимая глаза к потолку, когда обдумывал ответ на вопрос из зала, как поглаживал ручку кресла кончиками пальцев, как прикусывал нижнюю губу, на которой Дженсен со своего места отчётливо видел глубокий тёмный след...
К концу конференции Дженсен ненавидел его, ненавидел так, как никого и никогда. Даже того долбанного соседа, обломавшего ему кайф в мае 92-го.
Банкет длился целую вечность. Была куча каких-то шишек ил Warner Brothers, и почему-то из Paramount, хотя было неясно, что они тут забыли. Дженсен вообще плохо понимал, что происходит, у него болела голова и резало в глазах от яркого света, беспрестанных вспышек и большого скопления людей - он был социофобом и не выносил толпу. Несколько раз он выхватывал взглядом Джареда, разговаривающего с кем-то, Джареда, водящего мизинцем по стенке бокала с шампанским, Джареда, смеющегося чьей-то тупой шутке - и смеялся он тихо, едва разжимая губы, а смотрел при этом до предела выразительно, так, будто хотел сказать: "Что мы оба тут забыли, приятель? Давай-ка лучше пойдём наверх, и ты трахнешь меня в рот, я знаю, тебе ведь этого хочется..."
- Дженсен! Вот ты где, молодец, что подошёл. А я весь вечер тебя ищу. Слушай, какая дофигища народу, а?
- Да уж, - коротко сказал Дженсен, глядя в это приветливое лицо и твердя себе, что нельзя, нельзя сейчас сорваться и залепить в это самое лицо кулаком, как бы ни хотелось. - Пойдём освежимся, - процедил он сквозь зубы и, сграбастав Джареда за плечо, поволок его ко входу на террасу, темневшему в другом конце зала. Джаред не сопротивлялся, но за те двадцать шагов, что они успели проделать, умудрился раздарить тридцать сверкающих улыбок и штук пятьдесят предельно искреннего: "Ах, это вы, я так рад вас видеть!"
Когда они наконец оказались вдвоём, Дженсен со звоном захлопнул дверь террасы и повернулся к Джареду. Тот смотрел на него с жизнерадостной улыбкой, так, что на долю секунды Дженсена охватило чувство вины. Но потом он вспомнил, как этот ублюдок вёл себя на конференции, и потом, в зале... и про выключенный мобильник.
И сказал:
- Падалеки, твою мать! Что с тобой творится?!
Джаред заморгал.
- А что со мной творится?
- Вот только не надо теперь невинность корчить, ладно?! На тебя смотреть невозможно, я весь вечер еле сдерживаюсь, чтоб не сблевать на ковёр! Ты ведёшь себя как... как...
- ...блядь? - с любопытством глядя на него, подсказал Джаред. Он пил шампанское, когда Дженсен сграбастал его, и всё ещё держал в руке боках, напиток мутно поблескивал за стеклом.
- Как записная блядь! - рявкнул Дженсен и сразу почувствовал себя лучше. Хотя ненадолго. - Что это вообще такое, ты посмотри на себя - белый смокинг, укладка, как у Тома Круза, одеколоном твоим штыняет за полмили! Ты кем вообще себя возомнил?
- Мне не идёт? - разведя руки в стороны, беспомощно спросил Джаред, и Дженсен задержал дыхание. Так. Только не врезать ему. Главное - не врезать. Только публичного скандала сейчас не хватало.
- Знаешь, я всё понимаю. Роль, образ, фактаж, все дела. И твой долбоёб Хенеке...
- Не называй его долбоёбом.
- И этот долбанный алкоголик Рассел Кроу...
- Рассел - отличный парень, и я бы попросил тебя не говорить о нём плохо в моём присутствии. Ты не представляешь, что он за человек. Это просто что-то невообразимое, работать с ним. Всё, над чем раньше ломал голову, внезапно становится простым, просто на раз! - он щёлкнул пальцами. - И ты уже знаешь, что надо делать, как будто прямо таким и родился...
- Таким? Таким ты не родился, уж мне-то поверь, я ещё помню тебя в нормальном состоянии. Я не знаю, зачем на самом деле этому пидору Хенеке понадобилось делать из тебя жеманную бабу, но я вижу, что он, мать его, вполне в этом преуспел. И я не знаю, и знать не хочу, чем вы там занимаетесь на ваших... репетициях, и кто из вас у кого сосёт.
- Дженсен...
- Я знать ничего этого не хочу, слышишь?! Но ты мой друг, и я бы чувствовал себя последней мразью, если бы не сказал тебе теперь...
- Дженсен, - голос Джареда звучал уже почти угрожающе, но что Дженсен - Дженсена было не остановить.
- Ты, конечно, можешь дать мне в морду и уйти делать свой долбанный извращенский фильм, но я тебе ещё скажу напоследок: ни хрена у тебя не выйдет. Я не говорил, пока мы были в Ванкувере, не хотел тебя расстраивать, но раз уж это всё зашло так далеко, то скажу. Ты жаловался, что тебя зовут играть только сладких мальчиков - а почему, тебе в голову не приходило, нет? Так я тебе скажу: потому что ты такой и есть, и ни на что большее не способен. И ни Хенеке, ни Кроу, ни все остальные извращенцы мира этого не изменят, сколько бы ты им ни подставлялся. И с этой ролью, с которой ты так носишься, тебе всё равно не справиться, потому что ты хреновый актёр, Джаред. Хотя, может быть, и хорошая блядь.
Слово "блядь" прозвучало эффектной финальной точкой - хлёстко и звонко, потому что как раз на этом слове кулак Падалеки впечатался Дженсену в челюсть, заставив клацнуть зубами. Бил Джаред так же, как жил, пил, играл и, наверное, трахался - с замахом и от души. Инерцией удара Дженсена отнесло к двери террасы, сырой ночной воздух пронзило оглушительным звоном бьющегося стекла. Дженсен перебрал ногами, пытаясь привстать, и ему тут же помогла дрожащая от ярости рука, сгрёбшая его за воротник и приподнявшая над полом. Мелкие осколки стекла, осыпавшиеся на Дженсена сверху, залезли за шиворот, и он увидел прямо перед собой глаза - блестящие, широко раскрытые, полные гнева и... и чего-то ещё, но самое главное - с них вмиг слетела та сонная поволока, которая весь этот грёбаный день сводила Дженсена с ума. Сводила его с ума во многих, самых разных смыслах этого банального выражения.
И он успел почувствовать облегчение, почти радость от этой мысли, прежде чем Джаред врезал ему по морде во второй раз.

Журналисты были в восторге. Фанаты были в восторге. Крипке был в истерике. Два звёздных мальчика из одного из самых популярных в Америке телешоу подрались на банкете после самой масштабной пресс-конференции за всю историю телеканала CW. Прежде чем их растащили, они успели понаставить друг другу порядочно синяков. Смокинг Джареда треснул под мышками и к финалу баталии превратился в лохмотья, у Дженсена был подбит глаз и опасно шатался зуб. Им обоим хватило ума не орать друг на друга - то, что они могли бы наговорить, потом было бы очень сложно объяснить непосвящённым. Дженсен сплёвывал кровь на белоснежную манишку, а Джаред сверлил его таким взглядом, что кто-то из задних рядов толпы, мгновенно сгрудившейся вокруг них, благоговейно проговорил: "О, да, он и вправду настоящий Антихрист". Антихрист-шлюха - это было так забавно, что Дженсен захохотал, громко и неудержимо, и все тут же решили, что он пьян, после чего сразу успокоились. Но сам Дженсен не успокоился - он рвался в бой, так же, как Джаред, и Крипке, нутром чуявший настроение своих мальчиков, быстренько организовал их транспортировку за пределы банкетного зала и прицелов камер.
Наутро Дженсен сидел перед телевизором, прижимая лёд к распухшей губе, и мрачно нажимал кнопки на пульте Телефон разрывался, в номер постоянно колотили какие-то люди, грозившиеся выломать дверь, но он не реагировал. Он думал, ему полегчает после всего этого, но нет, нифига не полегчало, всё стало только хуже. В голове будто электрический провод натянули, от уха до уха, и по этому проводу тысячевольтовым током носились слова, которые он накануне швырнул Джареду в лицо - лучше бы просто плюнул ему в глаза, в самом деле... При мысли об этом Дженсену хотелось немедленно забраться на Килиманджаро и никогда больше оттуда не слазить.
Он промаялся в добровольном заточении до вечера, пока в дверь не перестали колотить и телефон не перестал трезвонить. Потом надел рубашку и джинсы, которые привёз с собой из Далласа, нацепил на нос солнечные очки, чтобы скрыть лиловеющий вокруг глаза фингал, и мрачно отправился просирать свои звёздный гонорары в ближайшем казино. Вегас тут в конце концов или не Вегас, мать его так?
У входа в отель дежурили папарацци; Дженсен ловко обогнул их и, взяв в отеле на прокат машину, поехал на другой конце города, там, где было потише и огней поменьше. Он надеялся проиграться вдрызг, он должен был проиграться, если есть в этом мире хоть какая-то справедливость - но справедливости в мире нет, поэтому меньше чем за два часа он выиграл две с половиной тысячи долларов. Настроение было изгажено окончательно; Дженсен рассовал по карманам выигрыш, полученный в обмен на горку фишек, угрюмо поблагодарил сияющую кассиршу и поплёлся назад к машине.
В отель возвращаться не хотелось просто до ужаса, и не только потому, что Дженсен предвидел засаду, устроенную Крипке под дверью его номера - объяснения с продюссерами так или иначе не избежать. Но сейчас ему просто не хотелось обратно туда, под софиты, не хотелось отвечать ни на какие вопросы, вообще ничего не хотелось. Он медленно ехал по полутёмной улочке - наверное, единственной полутёмной улочке в этом царстве неона и флюоресцента, - и думал о том, что жизнь дерьмо, и Голливуд - дерьмо, и сам он - дерьмо, когда вдруг увидел Джареда.

@темы: J2

---

Мой любимый фик по J2

Это что-то потрясающее.

Шлюха
Автор: Alix

Пейринг: Дженсен/Джаред

Рейтинг: NC-17

Жанр: ангст, романс

Дисклеймер: Все права на сериал "Сверхъестественное" принадлежат Эрику Крипке

Примечание: написано на второй кинк феста по заявке: "Джаред-шлюха" (фик писался до окончания третьего сезона).


Сначала он решил, что Джаред рехнулся.
- Ты рехнулся, - Дженсен прямо так ему и сказал, и ни в чём он никогда не был уверен так, как в этом. - Ты абсолютно и окончательно рехнулся, Джаред, ты... нет. Стоп. Я понял. Ты просто переработался.
Это в самом деле походило на правду, и разве мог Дженсен его в этом винить? Последние три недели были сущим адом для них обоих, но для Джареда - вдвойне. Финал третьего сезона выжал из него столько же соков, сколько из Дженсена в своё время - финал второго. Они снимали по шестнадцать, иногда по восемнадцать часов в сутки, большей частью - экшен и эмоциональные сцены, все как на подбор сэмоцентричные, потому что Сэму пришлось наконец выбирать сторону Силы, и это далось ему ничуть не легче, чем Джареду. Крипке был в восторге, Ким был в восторге, съёмочная площадка взрывалась аплодисментами после каждого дубля, а Дженсену хотелось только одного: доползти до трейлера и тихо сдохнуть, и он подумать боялся, что должен был чувствовать Джаред. Он не очень походил сейчас на Джареда - его лицо выглядело, как футболка с его собственным изображением, мятая, мокрая, давно не стиранная футболка с трафаретной улыбкой любимца девочек. Поэтому Дженсен ни капли не удивился, когда в последний съемочный день, пока с них обоих смывали грим, Джаред сказал: "Нажрёмся?" А нажравшись, сообщил Дженсену Новость Века. Новость на миллион долларов, мать её так. А когда Дженсен в как можно более мягких выражениях изложил свои сомнения в его душевном здоровье, ничего не сказал, только продолжал вертеть в руках стакан и смотреть на Дженсена исподлобья, упрямо и выжидающе.
Да, неудивительно, что парень рехнулся нафиг, но его ещё можно было спасти.
- Перестань вертеть стакан и дай его сюда. Так... А теперь позволь, я расскажу тебе, что такое хиатус, - сказал Дженсен, наклоняясь через столик и подливая в стакан Джареда ещё текилы. - Хиатус - это когда ты возвращаешься к себе в Сан-Антонио, обнимаешь маму с папой, съедаешь корзинку бабушкиных пирожков с клубничным джемом, а потом ложишься и спишь две недели подряд. Две недели и не меньше, ты меня слышишь? Хиатус, Джаред - это джакузи, это возня с твоими собаками, это барбекю со школьными друзьями, это хороший секс с Сэнди, трэшовые боевики вечерком под пиво и минимум двенадцать часов сна в сутки, крепкого, здорового, спокойного сна. И так четыре месяца. Вот что такое хиатус. А знаешь, почему всё это и ничего, кроме этого? Потому что потом ты вернёшься сюда, и вся эта чёртова свистопляска начнётся по новой, и я хочу, чтобы ты был по крайней мере жив к этому моменту, чувак!
- Ты слишком много болтаешь. Это на тебя не похоже, - мрачно сказал Джаред и уставился на дно стакана. Дженсен щёлкнул перед его носом пальцами
- А что мне ещё остаётся, когда ты сам на себя не похож? Эй, Падалеки, ты всё ещё Падалеки?
- Н-ну... Я не уверен, - пугающе бесстрастно сказал Джаред, и Дженсен подтолкнул стакан к нему поближе.
- Пей давай. И выкинь из головы всякую хрень. Говорю тебе: ты просто переработался, тебе надо как следует отдохнуть, и вся эта дурь мигом вылетит сама.
- Это не дурь.
- А что это, по-твоему? Нет, ты сам себя послушай, что ты несёшь? Какие могут быть съёмки во время хиатуса? Ты же сдохнешь от нервного истощения прямо на площадке. И заметь, это ещё я делаю вид, будто не знаю, где именно ты собрался сниматься!
- В этом всё дело, - внимательно заглядывая в стакан, сказал Джаред.
- Угу, если уж на то пошло, то да, именно в этом. Сэнди, барбекю, собаки, джакузи, видеотрэшак и сон, много-много-много сладкого сна - а ты вместо этого собрался изображать...
Дженсен умолк, и Джаред наконец поднял на него воспалившиеся глаза.
- Хаслера, - закончил он с тем ослиным упрямством в голосе и выражении лица, которое в итоге и обеспечило ему роль Сэма Винчестера. - Это мужчина-проститутка.
- Я знаю, что такое хаслер, Джаред! Просто у меня язык не поворачивается выговорить это слово в присутствии моего друга мужского пола, - сказал Дженсен и, залпом осушив свой стакан до дна, со стуком поставил его на столик. - Я тебе говорю: ты рехнулся. Тебе просто надо хорошенько выспаться.
- Ты что, не понимаешь? - напряжённо спросил Джаред, всё так же глядя на него в упор. Волосы падали ему на глаза, но он был слишком замученным, чтобы убирать их, как обычно, каждые пять минут, и сидел, взлохмаченный, ополоумевший, несчастный, держась за стакан с текилой так, будто иначе замертво повалился бы под стол. - Дженс, это же Хенеке. Меня зовёт в свой фильм Михаэль Хенеке. Ты вообще хоть знаешь, кто это такой?
- Знаю, но лучше бы не знал.
- Ты видел хоть один его фильм? Это же...
- Я видел "Пианистку", мне этого хватило. Там, где баба себе бритвой резала между ног. Я потом полночи обнимался с унитазом и неделю не мог заставить себя лизать свой девушке.
- Какой ты впечатлительный.
- А ты нет, я в курсе... А если он тебе захочет член отрезать прямо в кадре, как, согласишься?
- Дже-енс, - Джаред по-собачьи затряс головой, шмыгнул носом, глядя на него всё так же сосредоточенно и упрямо. - Это кино. Понимаешь? Это большое кино. На самом деле большое. Господи, ну, посмотри на меня... ну что я такое? Мальчик Гилмор, мальчик Винчестер, мальчик-первая-жертва-маньяка из ужастика, который люди запомнили только за спецэффекты, а критики вообще смешали с дерьмом...
- И ты решил расширить репертуар, став впридачу мальчиком-пидорасом? - Дженсен старался говорить насмешливо, но в то же время в достаточной степени жёстко. Джаред снова затряс головой, в его усталом лице мелькнула тень раздражения.
- Нет. В этот раз всё будет по-другому. Это может стать для меня по-настоящему звёздной ролью, чёрт... это же Хенеке. Это же, мать его, культ уровня Кустурицы и Полански. Я могу никогда в жизни не дождаться больше приглашения от режиссёра такого уровня, а ты мне говоришь про Сэнди и барбекю?
- И про собак. Не забывай про собак. Ты представляешь, как они будут по тебе тосковать?
- Фигня, я их возьму с собой, как всегда. Дженсен, ну правда... я думал, что ты меня поддержишь. Никому даже не сказал, тебе первому, - обиженно добавил Джаред и посмотрел на него отлаженным, отработанным взглядом надутого Сэмми. После таких марафонов, как тот, в которых их втянул Крипке за последние три недели, они оба начинали слегка путать игру с реальностью.
- И слава богу, что никому, - вздохнул Дженсен. - И никому не говори, понял? Съешь этот чёртов сценарий и забудь, как страшный сон. Или дай мне, я сам его съем.
- Если бы я не знал тебя так хорошо, то решил бы, что ты мне просто завидуешь.
- Да уж, всю жизнь мечтал сыграть педика под присмотром психа с садомазохистскими наклонностями, - согласился Дженсен и постучал пальцами по ободку джаредова стакана с текилой. - Хватит мечтать, принцесса, пей давай. Это тебе сейчас точно не повредит.
Джаред выпил, а потом спросил, когда Дженсен собирается лететь в Даллас, и больше они не заговаривали обо всём этом бреде, чему Дженсен был искренне рад. Он знал Джареда пятый год, он знал его, как облупленного, и был на сто процентов уверен, что уже послезавтра, как следует отоспавшись, Джаред примчится к нему и спросит, как насчёт того, чтобы смотаться на озеро Мичиган вчетвером - он, его собаки и Дженсен. И Дженсен ответит: "Окей, только после вечеринки по случаю закрытия сезона, лады?" После чего Джаред изменится в лице и скажет: "Вечеринка... твою мать... она сегодня?! Я так и знал, что о чём-то забыл..." Ну да, это - Джаред. Такому Джареду может стрельнуть в бошку сыграть хоть хаслера, хоть Марию Антуанетту, хоть пасхального кролика в римейке "Зубастиков". На последний Хэллоуин он, помнится, вообще вырядился блохой. Блоха ростом в шесть футов и под двести фунтов весом - это действительно было страшно.
Поэтому Дженсен не сомневался, что уже назавтра Джаред всё забудет. А потому и сам всё забыл. И лишь намного, намного позже осознал, что ему не следовало так поступать.

Прошло две недели с небольшим, прежде чем ему пришлось вспомнить об этом снова. Премьера финального эпизода, побившего все рекорды рейтингов, шквал интервью, большая пресс-конференция в Лос-Анджелесе и, как венец, грандиозная попойка, где Дженсен обнимался и упивался с Самыми Большими Шишками из руководства CW - всё это наконец-то осталось позади. Несколько дней он просто отсыпался, отключив все имеющиеся телефоны, а потом стал неторопливо, смакуя процесс, собирать вещи и предвкушать сцену расставания с Тришей. Триша - это была его нынешняя девушка, сменившая на сём ответственном посту Даниль. Дженсен никогда не встречался ни с одной девушкой дольше года, Даниль, к слову, была единственный исключением, а Триша продержалась уже восемь месяцев, и то лишь потому, что в последние недели Дженсен был слишком занят, чтобы послать её к чёрту. Он собирался сделать это перед отъездом домой - так, как делал всегда: нежно, деликатно, после ужина в ресторане и очень-очень хорошего секса в ванной, да так, чтобы Триша осталась в полной уверенности, будто это она бросает его, а не наоборот. Она была хорошей девушкой; все девушки Дженсена были хорошими, даже Даниль, которая скрывала свои положительные качества лучше прочих, и именно поэтому продержалась с ним рядом дольше всех. Но Триша - не Даниль; она, конечно, душка, однако восемь месяцев - это более чем достаточно, пора бы и честь знать. Дженсен предвкушал, как откинет в сторону её длинные, тяжёлые каштановые локоны, едва касаясь губами мягкой кожи под ушком, как пробормочет в них, тяжело вздыхая: "Я тебя не стою, ты заслуживаешь лучшего..." - и млел от этих мыслей, параллельно перетряхивая комод в поисках чистых носков, которые можно было бы положить в чемодан и взять с собой в Даллас, когда на столе завибрировал мобильник. Дженсен включил его всего десять минут назад, в первый раз за последние сутки - и вот нате вам, пожалуйста.
Сграбастав мобильник со стола и взглянув на определитель номера, он даже не удивился.
- Джаред? Ну ты как там, очухался? Что, не стоило мешать ликёр с абсентом? - спросил он, усмехаясь в трубку, зажатую между ухом и плечом, и продолжая перетряхивать комод.
- Приезжай, - последовал ответ глухим, прерывистым голосом. - Срочно. Немедленно. Прямо сейчас.
Может показаться, что любой хороший друг на месте Дженсена немедленно перестал бы возиться с носками, вцепился в трубку и выдохнул бы: "Что случилось?" Также можно предположить, что затем хороший друг бросил бы все свои дела и помчался бы на выручку товарищу, очутившемуся в беде. Дженсен был хорошим другом Джареду. Временами им обоим казалось, что лучшим. Именно поэтому Дженсен знал Джареда очень хорошо. Когда он знал его хуже, в первый год их знакомства, то в подобных ситуациях поступал именно так, как следует хорошему другу: всё бросал и мчался на выручку. Вламывался в квартиру Джареда, задыхаясь и на ходу суя ключи от машины в топорщащийся карман джинсов, спрашивал: "Ну, что?!" После чего наблюдал Джареда, пытающегося сдвинуть с места платяной шкаф и вопящего: "Что стоишь столбом, помоги! Я уронил за него свою любимую порнуху!" Или Джареда, обложившегося каталогами с продукцией ремонтных компаний и мучительно выбирающего линолеум для своей ванной. "Что стоишь столбом, иди сюда! - рявкал он и требовательно хлопал ладонью по дивану рядом с собой. - Я никак не могу решить, кремовый брать или всё-таки кофейный. Кстати, ты не взял по дороге пива?"
Это - Джаред. Поэтому на джаредово "Приезжай-срочно-немедленно-прямо-сейчас-вопрос-жизни-и-смерти!" Дженсен лениво ответил:
- Ага. Скоро буду, - и дал отбой в тот самый момент, когда выудил наконец из недр комода пару чистых носков, с трудом сдержав ликование по этому поводу.
Если бы не это ликование, он бы, пожалуй, даже немножко рассердился на Джареда. Этим вечером Дженсен собирался увидеть с Тришей - прощальный ужин и прощальный изумительный секс в джакузи. Триша думала, что они расстаются на хиатус - она работала в Ванкувере и не могла поехать с Дженсеном в Даллас, чему он был очень рад, скрывая свои чувства с умением, делавшим честь его профессионализму. Натягивая куртку и бросив взгляд на часы, Дженсен рассудил, что если у Джареда не прорвало трубу и он не сидит, зажимая хлещущий водосток обеими руками, то за часок-другой его проблему они разгрести успеют. Поэтому выходя из дома и садясь в машину, он всё ещё пребывал в отличном настроении, будто школьник в первый день летних каникул.
Времени до вечера было завались, так что по дороге Дженсен зарулил в супермаркет и взял упаковку пива. Что бы ни стряслось у Джареда на этот раз, пиво совершенно точно будет не лишним. Заодно заскочил в бутик нижнего белья и купил Трише соблазнительный красный лифчик - она любила яркое, броское бельё, а он любил её в ярком и броском белье. Дженсену вообще нравились раскрепощённые женщины, не стыдившиеся своей природы; если подумать, то именно это его так привлекало в Даниль, раскрепощённей которой у него, кажется, вообще никого не было. Триша на её фоне выглядела всё-таки немножечко слишком пресной. Даже в красном белье.
Дома у Джареда было темно, свет горел только в одном окне - в гостиной внизу. Это обнадёживало - по крайней мере он не потерял свою самую ценную бейсбольную карточку и не собирался заставить Дженсена перерывать в её поисках весь дом. Дженсен припарковался, вышел из машины, не забыв про пиво, неторопливо поднялся на крыльцо и едва успел занести руку для стука, когда дверь распахнулась с такой силой, что порывом ветра Дженсена чуть не вынесло с крыльца на газон.
- Наконец-то! Где тебя носит?!
Он был взъерошенный и страшно возбуждённый чем-то. Это, с одной стороны, обрадовало Дженсена - наконец-то парень распрощался с несвойственной ему отмороженностью, в которой проходил последние недели и которая уже начинала всерьёз беспокоить Дженсена. От неё теперь не осталось и следа: глаза Джареда лихорадочно поблескивали, как будто он только что ограбил банк, щёки порозовели, и во всём его облике сквозила та напористая решимость, которая и сделала им в итоге блестящий финал третьего сезона.
- Салют, - сказал Дженсен, приподнимая пиво в знак приветствия. - Я тут по дороге заскочил в маркет, подумал, тебе не помешает освежиться.
Он был несколько озадачен, когда вместо ответа Джаред сгрёб его за грудки и практически перетащил через порог. Дженсен кинул вокруг быстрый взгляд и, не увидев свидетельств локального Апокалипсиса, требовавшего его немедленного вмешательства, снова умиротворяюще кивнул на упаковку в своих руках:
- Пива?
Ответ Джареда потряс его до глубины души.
- К чёрту пиво! - изрёк Джаред и поволок Дженсена в глубь комнаты, где швырнул на диван и принялся нервно сгребать какие-то листки бумаги, разбросанные по журнальному столику. Дженсен осторожно поставил упаковку с пивом на пол, краем глаза наблюдая за Джаредом с нарастающим беспокойством. Уж как-то чересчур возбуждённо он выглядел, чересчур нервно рылся в листках и чересчур часто отбрасывал с глаз взлохмаченные волосы. Сейчас он больше всего был похож на самого себя с того ужасного скрин-теста, где он пробовался на роль Сэма. Дженсен в своё время очень порадовался, что Ким потом заставил Джареда сбросить накал вдесятеро против начального - а то такого Сэма Дин придушил бы своими руками ещё в пилоте.
Джаред наконец кончил барахтаться в бумагах и, выудив тощую пачку листков, сунул их в руки Дженсену.
- Вот. Читай. Отсюда, сверху.
- Что... - Дженсен машинально посмотрел на лист, который держал в руках, скользнул взглядом по первым строчкам и осёкся. - Что это такое?!
- Сценарий.
- Я вижу, что сценарий, это... Чёрт! Джаред! Ты всё-таки согласился?!
- Ну конечно, - с удивлением отозвался тот. - Я тебе разве не говорил?
- Говорил, но... я думал... чёрт, это не смешно! - с досадой воскликнул Дженсен, отбрасывая листки. Настроение, ещё совсем недавно приподнятое, моментально упало до абсолютного нуля.
- Кто говорит, что смешно? Ну давай, помоги мне, мне нужна твоя помощь...
- Помощь в чём?
- Да в репетициях, конечно! Ты что, ещё не проспался с позавчерашнего?
- Так. Стоп. Тайм-аут, - Дженсен откинулся на спинку дивана и, проведя рукой по лицу, посмотрел на Джареда, стоящего над ним с напряжённым и требовательным видом. - Давай-ка я это проговорю вслух, чтобы быть уверенным до конца. Ты согласился на роль мужика, который спит с другими мужиками за деньги. Ты собираешься сниматься в этом кошмарище во время хиатуса. И ты хочешь, чтобы я помогал тебе репетировать. Всё верно?
- В целом да.
- В целом... А в частности - не пошёл бы ты нафиг, Джаред! Ты, я вижу, и вправду сбрендил, но видит бог - я не собираюсь в этом участвовать.
Он уже почти всерьёз злился, говоря эти слова, и собрался встать, когда Джаред вдруг подался вперёд. Была безумная секунда, когда Дженсен решил, что тот сейчас бухнется перед ним на колени - и эта мысль его не на шутку испугала, потому что окончательно поставила бы крест на здравом рассудке Джареда. Но Джаред просто сел с ним рядом и сгрёб листки, только что возмущённо отброшенные Дженсеном.
- Дженс. Послушай меня, я очень прошу. Я знаю всё, что ты мне хочешь сказать. Знаю, ты это не одобряешь, и не только ты... Мой агент сказал мне почти то же самое: что я рехнулся, что только через его труп и так далее...
- Передавай ему моё искреннее рукопожатие - он толковый парень.
- Но, Дженс, попробуй посмотреть на это с другой стороны. Это та роль, за которую дай бог если один из сотни решился бы взяться. И её будет дьявольски сложно сыграть, я это знаю. Это вызов для меня. Настоящий вызов, даже если забыть, что это Хенеке, что это, может быть, почти гарантированная номинация на "Оскар"...
- Ага, прям так и вижу тебя на Аллее Звёзд: Джаред Падалеки, вошедший в историю кинематографа звёздной ролью уличной шлюхи.
- Смейся, если хочешь, - без улыбки сказал Джаред - чёрт, и это его Джаред? Его старина Джаред, дёргавший Джима Бивера за пальцы ног под простынёй во время дубля? Дженсен глазам своим поверить не мог. - Я одно знаю точно: это однозначно шанс проверить, чего я стою на самом деле. Может быть, мой первый и последний шанс. И если я хотя бы не попробую сейчас, то потом буду жалеть всю жизнь. А ты - ты, Дженсен, будешь жалеть, что не помог мне в этом.
- Офигеть, - сказал Дженсен после долгой, томительной, драматической паузы. - Знаешь, когда ты толкаешь вот такие пафосные телеги на пресс-конференциях - я ведь был почти на все сто уверен, что ты играешь. А ты... ты не играешь, что ли? - он внимательно посмотрел на Джареда, быстро затрясшего головой и снова ставшего похожим на здоровенного пса. Дженсен вздохнул. - О, Господи, ну ты посмотри на себя в зеркало - какая из тебя, к чёртовой матери, шлюха? Шкаф два на шесть футов, и ты потеешь, и из носа у тебя вечно течёт... у этого твоего Хенеке что, совсем повылазило?
- Он говорит, ему как раз нужен такой типаж. Что-то такое большое и несуразное со смазливой мордашкой. Ну пожалуйста, Дженс. Помоги мне. Тут всего несколько реплик.
Он смотрел так умоляюще и втискивал листки в руки Дженсена так настойчиво, и так усиленно сдувал с глаза прядь волос, которую не мог убрать, потому что у него руки были заняты - словом, так умело пользовался тяжёлой артиллерией из арсенала Сэма, что Внутренний Дин Дженсена попросту не выдержал. О, кто бы знал, как ненавидел Дженсен Эклз своего Внутреннего Дина! Джаред слишком хорошо знал к нему подход.
- Ладно, - сказал Дженсен.
- Ладно? - радостно переспросил Джаред.
- Ладно! - раздражённо повторил Дженсен и вырвал из его рук распечатку, которую тот ему так старательно подсовывал. - Хотя всё равно не понимаю, почему это должен делать я? Почему не Сэнди? Почему, наконец, не твой партнёр по съёмкам?
- Рассел сейчас в реабилитационном центре, лечится от запоя. А Сэнди я не сказал. Я... я никому не сказал, только ты один про всё это знаешь.
Последние слова прозвучали как-то неловко, будто Джаред совершил что-то постыдное и чувствовал вину из-за того, что втянул в это Дженсена. Впрочем, так оно и было. Тем не менее, Дженсен был поражён - второй раз за день. Джаред сказал "к чёрту пиво". Джаред не сказал Сэнди.
Только спустя минуту до него дошло, что самая жесть - не это.
- Погоди-ка... Рассел? Какой ещё...
- Рассел Кроу. У него опять были какие-то проблемы, но Михаэль говорит, он будет в форме через пару недель. Как раз к началу съёмок.
Дженсен молча кивнул, переваривая информацию.
- Ты будешь играть с Расселом Кроу... гхм... И с Хенеке ты уже, я так понимаю, встречался?
- Позавчера.
- И как он?
- Нормальный мужик, без рогов и копыт. Мы вполне мило поговорили. Он спросил, найдётся ли мне с кем порепетировать пока что.
- И что ты ответил?
- Что да, найдётся.
Дженсен возмущённо вздохнул, встряхивая распечатку. Джаред посмотрел на него со смесью вины и безграничной любви - то ли дружеской, то ли братской, сложно было сходу разобрать. Ладно, подумал Дженсен. Он как дитя малое, пусть поиграется немного, чёрт с ним... кто я такой, чтобы отнимать у ребёнка конфетку?
Он снова вздохнул и перебрал листки со сценарием.
- Откуда начинать?
- Вот отсюда... верхняя реплика.
- Так... так, Джаред. Я не буду это читать.
- Дженс!.. Блин, ну что опять такое?!
- Сам посмотри, что такое!
- Я знаю, что там, нечего мне их под нос совать. Да ладно тебе, ты сто раз меня так обзывал на "Сверхъестественном"!
- Да, но не в таком же контексте!
- Забей на контекст и просто сделай это, ладно? Ну сделай это ради меня, ты друг мне в конце концов или кто?!
Это его доконало. Сцепив руки на груди и играя выступившими желваками, Дженсен глубоко вздохнул, и тогда наконец сказал так равнодушно и бесстрастно, как только мог:
- Эй, сучка, почём берёшь за отсос?
Прозвучало невероятно глупо, но ему-то что - не ему тут страсти изображать. Джаред моментально подобрался, выражение его лица изменилось резко и кардинально - с него разом сошли все "сэмовские" ужимки, оно стало расслабленным, вялым, но только на секунду, пока он пытался собраться. А потом...
То, что было потом, Дженсен не мог забыть долго. Джаред прикрыл глаза, медленно, очень медленно взмахнул ресницами, и сказал томным, прерывистым, высоким голосом:
- Обычно полтинник, но тебе, красавчик, обойдётся в двадцатку.
Дженсен пялился на него, открыв рот, секунд, наверное, десять.
После чего повалился на спину, прижав руку к глазам, в приступе дикого, буйного и неудержимого хохота.
Когда он наконец очухался и сумел сесть прямо, задыхаясь и вытирая проступившие на глазах слёзы, Джаред снова стал другим. Слава богу, собой на этот раз.
- Чего ржёшь? - мрачно спросил он, сидя на самом краешке дивана и глядя на Дженсена так, будто ненавидел его до глубины души.
- Ничего... извини... о, боже, Джаред, ты прости, конечно, но я бы тебе не дал и пятидесяти центов! - сказав это, он снова вспомнил этот жеманный взмах ресничками, голосок кастрата и... это было выше его сил - он опять смеялся, хотя видел, что Джаред страшно разочарован и подавлен его реакцией. Это заставило его ощутить укол вины.
- Прости, старик, правда, прости, - с трудом проговорил Дженсен, и Джаред мотнул головой.
- Ничего. Я и не думал, что сразу получится. Давай-как ещё разок.
Дженсену моментально расхотелось смеяться. Он сел прямо.
- Что? Ты же сказал - всего пара реплик!
- Всего пара реплик, но кто говорил, что всё выйдет с первого раза? Давай опять, Дженс, ну, я попробую теперь по-другому...
Он был так убийственно серьёзен, что Дженсен сдался. Они попробовали ещё раз. Потом ещё. И ещё, и ещё, и каждый раз получалось всё хуже и хуже. Джаред не был похож на шлюху - он был похож на плохую, очень плохую пародию на Дастина Хоффмана в "Тутси", и Дженсен честно сообщил ему об этом. Впрочем, не сказать, что сам Дженсен по этому поводу был особенно огорчён - в отличие от Джареда, который уже чуть не плакал и после пятой попытки вскочил и принялся нервно мерять комнату шагами.
- Чёрт, - бормотал он, остервенело ероша волосы - какое счастье, подумал Дженсен, что стилистка CW его сейчас не видит. - Чёрт, я не смогу... не смогу.
- Да ладно, не расстраивайся, - пытаясь скрыть охватившее его облегчение, бодро сказал Дженсен. - Я бы на твоём месте тоже не смог. Да и мало кто смог бы. Сядь, давай-ка дунем по пивку и...
- Я понял, - внезапно остановившись посреди своей трассы от столика к телевизору, сказал Джаред.
Дженсену это не понравилось.
- Что ты понял?
- Понял, что не так. А ну-ка давай ещё раз. Ту же реплику.
- О, Господи... Джаред, я вообще-то обещал сегодня заехать к Трише и...
- Один только разочек, последний, Дженс, ну пожалуйста!
Дженсен вздохнул. Люблю тебя, сволочь ты этакая, потому и терплю, подумал он обречённо и сказал:
- Эй, сучка, почём берёшь за отсос?
Джаред посмотрел ему прямо в глаза. Прямо, спокойно, без этого идиотского картинного взмаха ресницами. Чуть отстранённо, как будто мыслями был где-то очень далеко. И сказал равнодушным, металлическим голосом, как будто был чертовски уставшим кассиром в мини-маркете в конце рабочего дня:
- Обычно полтинник, но тебе, красавчик, обойдётся в двадцатку.
Он замолчал. Дженсен тоже молчал. Смеяться ему больше не хотелось. Пауза начала становиться напряжённой.
- Ну как? - не выдержал наконец Джаред. - Так уже лучше, правда? Ты по крайней мере не ржёшь, как конь.
- Лучше, - не стал отпираться Дженсен. - Только...
- Только что?
- Не знаю, - он слегка нахмурился. Ладно, раз уж они затеяли эту идиотскую игру, почему бы не сыграть в неё по всем правилам. - Это однозначно лучше, чем то, что ты делал в начале, но всё равно... как-то деревянно выходит. Понимаешь, о чём я?
Джаред смотрел на него несколько секунд тем напряжённым взглядом, который появлялся у него всегда, когда Ким Мэннерс или ещё кто-то из режиссёров на площадке объяснял ему его ошибку, и он судорожно думал, как бы её исправить. И когда придумывал, его глаза прояснялись и становились как будто даже светлее по оттенку, словно на них изнутри падал луч от бесплотного источника света.
Так было и в этот раз, вот только Дженсена это вовсе не так обрадовало, как обычно.
- Вроде... я понял... точно! Ох, Дженс, ты гений!
- Я?
- Ты! Точно. Деревянно выходит, и я знаю, почему. Я пытаюсь быть бабой и смотрю на тебя, как на мужчину, а надо не так, надо наоборот!
- Что? Как наоборот? - испугался Дженсен. - Не пугай меня, парень...
- Так, всё, а ну иди сюда, - Джаред подскочил к нему и вздёрнул на ноги. - Ну-ка давай прижмись ко мне. Вот так.
- К тебе ЧТО? Джаред, да ты точно рехнулся?! - завопил Дженсен, когда Джаред сгрёб его в медвежьи объятия и тесно прижал к себе, так, что они соприкасались грудью, пахом и бёдрами. Конечно, на конференциях, дабы потешить фанаток, Джарде себе всякое позволял, но настолько, хм, тесного контакта у них ещё никогда не было... ну не считая разве что съёмок сцены братских объятий во втором сезоне, но тогда Джаред не лапал его за задницу!
- Что ты делаешь, ты сдурел?! - Дженсен поёрзал, безуспешно пытаясь высвободиться - Джаред держал его крепко, с душой.
- Тихо. Да не дёргайся ты! Мне надо это почувствовать...
- Что почувствовать, мой член?!
- Мужское тело. Тихо ты! Положи руки мне на задницу.
- Ты совсем очумел.
- Да, очумел, а теперь положи руки мне на задницу! - рявкнул Джаред, и Дженсен подчинился, понимая, что иначе его просто раздавят, и он так и не сможет вручить Трише прощальный красный лифчик.
Джаред положил подбородок ему на плечо и глубоко вздохнул, втискиваясь в него всем телом, будто возжелавшая ласки кошка - здоровенная, правда, как мамонт. Дженсен чувствовал сквозь рубашку каждый его мускул, и сам машинально сжимал его задницу, как было велено. Задница у Джареда была что надо, крепкая, аккуратная, и хотя Дженсену никогда раньше не приходило в голову её облапить, он вынужден был признать, что это не самое неприятное, что ему приходилось делать в жизни.
Джаред, похоже, вполне разделял его чувства.
- Так. Это Дженсен, - пробормотал он Дженсену в шею, деловито обшаривая его поясницу и спину. - У Дженсена классное тело. Дженсен ещё месяц назад обещал мне подкинуть номерок своего тренера...
- Да ладно, - фыркнул Дженсен ему в плечо, изо всех сил пытаясь не расхохотаться. Джаред нёс кромешную чушь, но голос его при этом оставался совершенно серьёзен, а прикосновения к спине, талии, плечам, бёдрам Дженсена были осторожными и вдумчивыми, как у слепого, изучающего предмет на ощупь. Дженсен задумался, нравится ли ему быть предметом, и пришёл к выводу, что не очень.
- Так... ладно, - в десятый раз повторил Джаред и вдруг оттолкнул его. Дженсен отступил на шаг, расцепив руки и глядя на него скорее с любопытством, чем с удивлением. Он совершенно не понимал, что это такое только что было, и ему страшно хотелось посмотреть, что произойдёт дальше.
Джаред отвернулся от него и постоял немного, покачиваясь на носках и рассеянно ероша волосы на затылке. Дженсен терпеливо ждал, пока тот всё обдумает и скажет: "Ну. давай-ка теперь ещё разок повторим, и тогда уже точно всё".
И обомлел, когда Джаред без малейшего предупреждения вдруг обернулся и сказал совершенно нормальным, обычным своим голосом:
- Обычно полтинник, но тебе, красавчик, обойдётся в двадцатку.
И может быть, дело было в том, как он при этом на Дженсена посмотрел. За долю секунды обшарил взглядом - с ног до головы, снизу вверх, задержавшись взглядом на пахе, почти так, как только что облапливал руками, но только намного быстрее и неизмеримо более... непристойно? И в то же время так небрежно, так мимоходом, будто ничего скучнее этого нельзя было представить. И, может быть, от всего этого у Дженсена внезапно возникло чёткое ощущение, что Джаред обращается именно к нему. Персонально к нему. Что вот это вот презрительно-равнодушное "красавчик" - это именно он. И что он уже третий такой за эту ночь, и Джаред каждому отвечает одно и то же.
Все эти ощущения от сочетания одного-единственного взгляда и одной короткой реплики сконцентрировались в секунде, бившей навылет. Дженсен сказал: "Чёрт" и сел на диван. Джаред проследил за ним всё тем же отсутствующим, усталым взглядом, который затем расфокусировался и, слава Господи Иисусу Христу, наконец-то вернул Дженсену его Джареда. И Джаред улыбался, довольно и слегка смущённо.
- Ну как? - спросил он. - Теперь ты бы дал мне двадцатку?
И разве мог теперь Дженсен ему соврать?
Они продолжили репетировать и дошли до третьей страницы, когда Дженсен уронил взгляд на часы и опомнился наконец.
- Ох, ёлки зелёные! Мне же надо сегодня к Трише. Ещё домой бы заскочить переодеться, и в ресторан позвонить, подтвердить заказ... Но это было круто, чувак, правда! В каком-то смысле даже очень круто, - заверил он, похлопав Джареда по плечу, и тот как ни в чём не бывало сказал:
- Окей, тогда завтра опять у меня, и продолжим?
Рука Дженсена, приподнявшаяся для финального дружеского похлопывания, зависла в воздухе.
- Ты сказал - пару реплик.
- Да, но я подумал... Ну мне же надо репетировать с кем-то! Это ненадолго, правда, ну что, если ты задержишься всего на несколько дней? А потом полетим в Техас вместе.
- У меня билет на завтра.
- Ну так сдай его, - потребовал Джаред с упоительной самоуверенностью младшего брата, свято убеждённого в том, что любой его каприз будет тут же исполнен. Да, это Джаред. В этом весь Джаред. Сперва умоляет, а потом, стоит показать хоть малейшую слабину - не оставляет никакого выбора.
- Три дня. Ровно три и ни минутой больше.
- Спасибо, Дженсен, я знал, знал, знал! - завопил Джаред и облапил его второй раз за день, на сей раз не из профессиональных соображений, а от полноты чувств. У него была дурацкая привычка, которую он, видимо, подцепил от своих собак - чуть что, сшибать с ног и облизывать шершавым языком с головы до ног. Фигурально выражаясь, конечно. Хотя иногда и не очень-то фигурально.

@темы: J2