Ваня+Даня - ориджинал

[stervaN]

Это, однозначно, не фанфик. При всей моей любви к качественному фанфикшену, произведения данного, согласитесь, в основном любительского уровня, не вызывают желание назвать их шедеврами.
Это - совсем другой уровень произведения. И дело здесь даже не в качестве языка написания, хотя он конечно же, хорош, а в том, какие эмоции и чувства данное произведение вызывает. Не буду скрывать, я давно уже в ПЧ у автора этого произведения, потому что мне безумно нравится позитивная энергетика, которую несет этот человек. Это, в общем-то, получается автобиографичный рассказ. Может, поэтому он впитал волшебную атмосферу тепла и света отношений двух людей? Это о любви. Без пафоса, без сопливой романтики. Это нужно прочитать.

ВаняДаня. Времена года в картинках
Автор: середина лета
Бета: Toffana
Email: [e-mail]
Рейтинг: R
Примечание: драбблы писались в разное время, совершенно разрозненно, но с помощью Мара333 я сложил их в серию. получилась вполне законченная история, пусть в реальности все было и не совсем так)

Осень

*

В сгущающейся темноте видны светящаяся вдалеке высотка Министерства транспорта и поближе — башенка пригородного вокзала. Мы стоим плечом к плечу, облокотившись на металлический поручень, и всматриваемся в город, лежащий за широким окном. В стекле отражаются наши, до смешного серьезные, лица и белые пластиковые стаканчики из кофейного автомата, зажатые в руках. В моем плещутся остатки эспрессо, у него — почти полная порция капуччино.

За нашими спинами суетится и шумит непрерывная вокзальная толчея. Обычно меня легко затягивает людской круговорот, я начинаю чувствовать себя его частью, щепочкой, которую несет течение. Но сегодня мы — два камушка, лежащие на дне. Мы — отдельно. Мы только вдвоем. Когда я думаю об этом, мне начинает казаться, что даже шум толпы стал тише, отдалился. На заднем плане что-то объявляет голос диктора. Броуновское движение за нашими спинами активизируется. Я смотрю на табло: Санкт-Петербург-Киев. За стеклом, внизу, светящейся змеей подползает к платформе поезд.

В отражении я вижу, как он поворачивается ко мне, и наклоняюсь ближе.
— А давай притворимся, что я приехал к тебе на этом поезде, — говорит он мне в самое ухо, щекоча его холодными губами. — Меня не было очень долго, может быть, год. И ты меня целый год ждал…
— Я тебя всю жизнь ждал, — говорю я.

*

На этом маршруте всегда столько маленьких тесных «рафиков», а именно сейчас, как назло, подъехал большой просторный автобус. Это сиденье такое широченное, что между нами можно втиснуть еще одного человека. Я так хотел сидеть к нему вплотную, прижимаясь бедром и локтем, и как бы ненароком класть руку на его колено. А вместо этого вынужден соблюдать пионерское расстояние. Я бы лучше постоял, чем такие мученья, если бы это не выглядело так подозрительно в полупустой маршрутке.
Он тоже отчего-то возится, вздыхает и, в конце концов, отворачивается к окну. Я осторожно, по сантиметру, двигаюсь по сиденью. Ближе, еще чуть-чуть. Нет, еще ближе не решусь. Теперь между нами расстояние шириной в ладонь, и я могу чувствовать исходящее от него тепло.
Я пользуюсь тем, что он смотрит в окно, и беззастенчиво на него пялюсь. На руки, чинно сложенные на коленях. Тонкие пальцы с коротко остриженными ногтями, несколько царапин. Интересно, откуда? Под курткой ничего не разглядеть, перевожу взгляд на шею. Красивая. Натянутые мышцы, подрагивает жилка, адамово яблоко не торчит, а слегка выступает. Лизнуть бы. Устыдившись, отвожу глаза, и…
Я забыл, что окно автобуса — как большое черное зеркало. Он, так же внимательно, как я его, все это время изучал мое отражение. Чувствую, как начинают полыхать мои щеки, и вижу, как стремительно краснеют его уши. Одинаково закусываем губы и всю оставшуюся дорогу напряженно глядим строго вперед.

*

— В азбуке глухих нет ничего сложного. Я тебя научу. Вот, смотри!
Он обеими руками берет мою ладонь. Уууух… Сердце рухнуло куда-то под желудок и забилось там с удвоенной силой.
— Это буква «А».
Ааах… Он держит мое запястье одной рукой, а второй, несильно нажимая, сгибает пальцы в кулак. У него такие теплые, чуть шершавые ладони. Держи меня, держи, не отпускай…
— Запомнил? Теперь буква «Б».
Бляяя…Он что-то такое делает моими средним и указательными пальцами, а я могу только беспомощно раскрывать рот, как рыба в попытке заглотнуть немного воздуха, и радоваться, что в этот момент он не смотрит мне в лицо. Потому что оно пылает, крови к ушам и щекам прилило столько, что я чувствую, как она пульсирует.
— А теперь буква «В».
Вот черт! Он мягко проводит по ладони, распрямляя мои судорожно скрюченные пальцы. Тонкие прозрачные ногти с белыми кромками осторожно пробегаются по линиям судьбы и жизни. Ой, мамочки! Что же он со мной делает? Сердце, кажется, окончательно запуталось где-то в моих внутренностях и уже не бьется, а только вяло подергивается.
— Видишь, как просто? Буква «Г».
Господибожемой! Кажется, сейчас я точно не выдержу. Его правый кулак обхватывает указательный палец, а левая рука пригибает остальные. Хватка неплотная, кулак скользит вниз по пальцу… скользит… В ушах рев авиационных двигателей.
— Только бы не кончить, только бы не кончить, — шепчу я как молитву.
Словно услышав меня, он отпускает мою руку… чтобы взять в ладони мое лицо и повернуть к себе.
— Мне проще, если я вижу твои губы.
А глаза у него синие-синие. И черные-черные.

*

Ох, боже мой! Ну, за что мне это? Я же не железный!
Розовый кончик языка высовывается из правого уголка рта, медленно движется, чуть притормаживая на впадинке посередине нижней губы, и исчезает в левом уголке. Мне остается только нервно сглотнуть.
А я все говорю, говорю. Будто у меня кнопку PLAY заело. Нажмите уже кто-нибудь на паузу.
А он так внимательно, не отрываясь, смотрит на мои губы. Господи боже, я ведь знаю, что ничего ТАКОГО в этом нет. Просто сломан слуховой аппарат, и так он лучше понимает мою речь. Но от его взгляда у меня температура поднимается, и пересыхает во рту. И я невольно облизываю губы. А он автоматически повторяет мое движение. И я снова не могу удержаться. Заколдованный круг какой-то!
Хотя мне хочется облизать не свои губы, а его.
Но я, конечно, этого не сделаю.
И я все говорю, говорю… Лишь бы он продолжал вот так на меня смотреть.

*

Блин, там наверху столько этих гребанных звезд! Они, как миллион светодиодов, слепят меня сквозь черный ажур веток. Меня колотит дрожь, то ли от вечернего ветерка, то ли от его близости, и затылку жестко лежать на деревянных планках скамейки. И я почему-то не решаюсь взглянуть на него и смотрю строго вверх, на дурацкие звезды. Но в здешней нереальной тишине я отлично слышу его дыхание. Он вдыхает шумно, глубоко, а потом длинно, прерывисто выдыхает. А я дышу коротко и быстро. И ничего не могу с этим поделать. И дрожу. И так стискиваю край скамейки, что она, наверное, скоро рассыплется щепками в моих кулаках. И продолжаю молча смотреть на яркие светодиодные звезды. И думать о том, что уже очень поздно, и что нам еще до метро добираться, и о том, как шумно он дышит. И внезапно понимаю, что уже не вижу чертовых звезд, а вижу его смутно блестящие в темноте глаза. И его дыхание щекочет мне лицо. А потом уже ничего не вижу, и только чувствую на губах его вдох и выдох. А потом миллион гребанных звезд вспыхивает прямо у меня в голове…

*

Я люблю на него смотреть.
На то, как он говорит — старательно артикулируя, чуть наклонив голову влево. Как он улыбается: сначала еле-еле, только растягивая губы, а потом вдруг вспыхивая улыбкой весь — от глаз до ямочек на щеках. Как он трет подбородок, задумавшись. Как сжимает кулаки, когда злится. Как облизывает губы…

Я люблю его трогать.
Он нежный и шелковистый на щеках и животе. А на локтях и коленках — грубоватый и шершавый. Его волосы спереди пушистые и легкие, а на затылке более упругие и плотные, в них хорошо зарываться пальцами. У него твердые пятки и мягкие ладони.

Я люблю его слушать.
У него очень странный голос, словно идущий не изо рта, а из горла. А когда он злится, то всегда шумно дышит носом. И он говорит «Умммм…», когда чем-то восхищается. И «Пфф!», когда ему что-то не нравится. И я полюбил свое имя за то, как он его произносит: «Ванечка» — растягивая «а», чуть запинаясь на «ч» и заканчивая еще одним долгим «а».

Я люблю его…

*

У него синие радужки с фиолетовой каемкой, белые пушистые ресницы и маленькое рыжее пятнышко возле левого глаза, будто одинокая заблудившаяся веснушка.
Он стоит возле зеркала и внимательно изучает свою внешность. Крутит головой, поднимает и опускает руки, приглаживает волосы, извернувшись, рассматривает свою задницу, надувает губы, улыбается и щурит глаза.
Я наблюдаю за ним поверх книжки, но молчу. Мне ужасно интересна цель этих телодвижений, но если спрошу, он ни за что не признается. Поэтому я жду, пока он наобезьянничается и расскажет сам. Напоследок показав язык своему отражению, он оборачивается ко мне.
— Знаешь, если меня накрасить, то я сойду за девчонку. Плосковатую, — он оттягивает свитер на груди, — но такую, вполне «девачковую», девочку.
— Если честно, то «мальчиковым» мальчиком ты меня больше устраиваешь.
— Зато девочкой я смогу брать тебя за руку на улице, и никто не будет оглядываться, — говорит он и краснеет.





Зима

*

— Отпусти мою руку!
— Не отпущу.
— Дань, отпусти, на нас уже люди смотрят!
— Пусть смотрят, мне все равно.
— А мне не все равно, отпусти, я сказал!
— А я хочу держать тебя за руку. И пусть хоть весь город знает!
— Ч-черт! Ну почему ты так усложняешь мне жизнь?
— Без меня тебе проще?
— Намного! Может, уже отпустишь меня?
— Может, мне тебя совсем отпустить?
— Буду счастлив!
— Тогда прощай.
— Ну и вали!
Я так хочу, чтобы последние слова застряли у меня в горле, потому что он смотрит мне в лицо совершенно больными глазами, в которых злость и обида мешаются с растерянностью… и вдруг выскакивает из вагона. Двери с шипением съезжаются, едва не прищемив ему куртку.
«Наступна станція — Театральна»
Правая ладонь ощущает непривычную пустоту и холод. То же самое я чувствую внутри. Понимание того, что я только что совершил самую большую ошибку в своей жизни, придавливает меня настолько, что я сползаю на пол и утыкаюсь лицом в колени. И мне уже все равно, что на меня смотрят.

*

Стекло ужасно грязное, но мне сейчас не до брезгливости. Я буквально прилипаю к нему, когда эскалатор выплескивает новую волну людей. Внутри у меня все дрожит. Я издалека вижу его светлую лохматую макушку. Господи, только бы он меня выслушал! У него такой усталый, потерянный вид. Плечи печально опущены, и между бровей горькая морщинка.
Неожиданно где-то в груди гадким червяком шевелится удовлетворение: ему тоже плохо без меня. Мне тут же становится стыдно, и я торопливо отгоняю эти мысли. Но помню, что они были, и от этого мне гадко вдвойне.
Смотрю на него, не отрываясь. Боюсь даже моргнуть, чтобы не упустить из виду. Дырочка на джинсах, возле левой коленки, кажется, стала больше. Он любит ковырять ее пальцем, когда задумается. На рюкзаке по-прежнему висит брелок, который я подарил. Это хороший признак или плохой? Взгляд в пол, так что глаз не разглядеть.
Он уже почти у выхода. «Данечка, пожалуйста, дай мне все объяснить! — мысленно молю я. «Это ведь не я выпалил те злые слова, это говорили мои усталость и раздражение. Я так, так сожалею! Позволь мне все исправить!»
И тут он поднимает глаза и замечает меня. На мгновение застывает с растерянным выражением на лице, потом его плечи выпрямляются, подбородок трогательно-гордо вскидывается вверх. Он разворачивается на пятках и исчезает в толпе. Я бросаюсь за ним, но меня ударяет раскачивающимися дверями и потоком людей выносит обратно на улицу.
Болит в груди. Так ноет, что меня тошнит. На аллее фонари горят через один. Темно и холодно. Начинает накрапывать дождь, но я даже рад этому. Намокают волосы, воротник. Постепенно противная сырость начинает просачиваться под пальто. Я встаю в лужу обеими ногами и жду, когда промокнут ботинки. Мне нужно равновесие. Я хочу, чтоб моему телу снаружи было так же плохо, как и внутри.

*

Ключ сухо щелкает в замке. Я вхожу, привычно спотыкаясь о высокий порожек. В прихожей опять кто-то забыл выключить свет. Зеркало отражает отца в кресле перед телевизором. Рядом стоят пивные бутылки. Две пустых и одна полная. Еще одна, уже ополовиненная, на подлокотнике. Из кухни журчит голос матери. Наверняка она, как всегда, сидит под форточкой, телефонная трубка прижата плечом, в левой руке сигарета, в правой — чашка кофе. За дверью комнаты обманчивая тишина. Брат, натянув наушники, торчит за компьютером. На мониторе взрывы, падают, испуская фонтаны крови, фигурки солдат, дуло гранатомета мечется из стороны в сторону. Все ясно — Контрстрайк. Это надолго.
Никто из них даже не замечает, что я разворачиваюсь, выхожу и закрываю за собой дверь.
На улице тоскливо и депрессивно пахнет скорой весной. Все правильно, думаю я, именно в такое время и совершается большинство самоубийств. Почему-то именно в этом вопросе мне не хочется быть оригинальным. Тысячная колонна невидимых мертвецов за моей спиной необъяснимо придает мне решимости. Я даже знаю, КАК это сделаю. Главное — проскользнуть мимо консьержки. Но все снова складывается в мою пользу — стеклянная будка совершенно пуста. Я поднимаюсь на второй этаж, вызываю лифт и еду на самый верх. Преодолеть решетку, закрывающую лестницу на чердак, не проблема, я лазил через нее сотню раз.
Толкаю дверь, и в лицо летит песок. От неожиданности едва не шагаю обратно. Надо же, внизу ветра не было! А здесь просто пронизывает до костей. Но я специально ослабляю хватку шарфа на шее и вытаскиваю руки из карманов. Я тут вроде умирать собрался, теперь глупо думать о холоде. Наоборот: чем хуже мне будет, тем проще сделать последний шаг. Хотя мне и так хуже некуда. Все время чувствую себя больным и избитым, хотя организм в полном порядке. Функционирует, хочет двигаться, есть и спать. Только я не хочу. Без него не хочу ничего.
Как-то же я раньше жил без него. Как? Зачем это было? Наверное, для того, чтоб однажды я его все-таки встретил. Точно, я жил ради этих нескольких месяцев с ним. А теперь все закончилось, и пора прекратить своё бессмысленное функционирование. Я — как фонарик с севшей батарейкой. Лампочка есть, проводки не оборваны, а светить уже не будет, потому что другие батарейки к нему не подходят. Не подходят мне другие батарейки! Теперь только выбросить.
И почему бы не с крыши этой высотки? Я хватаюсь за хлипкие сварные перильца и усаживаюсь на крытый жестью бортик, свешивая ноги. Задница начинает мерзнуть. И ветер толкает в спину, когда я нагибаюсь посмотреть вниз. Уже совсем стемнело. Отсюда видны только черные, спутанные клубки тополиных крон с желтыми пятнами падающего на них из окон света.
Сверху, сквозь разрыв в тучах, мимолетно вспыхивает луна. Я представляю себе, как мое тело летит мимо окон, бесформенным мешком проламывается сквозь ветки и глухо ударяется об асфальт. Наверное, мне будет больно в последние секунды жизни. Думать об этом почему-то приятно. Боль — это правильно. Умереть без боли — словно списать ответы в контрольной.
По ассоциации тут же вспомнилась школа. Черт, пацаны расстроятся. Будут переживать, что не были рядом в нужный момент, не отговорили, не помешали…
Я знаю, он тоже расстроится. Нет, это слабое слово — ему будет больно. Ведь он один будет точно знать, почему я так сделал. Маленький мой, как же он справится с этим грузом? Это я уже перестану чувствовать что-либо, а ему будет больно. Очень больно, он же любит меня, я знаю. Как он сможет жить с этой болью? А если не сможет? Мне вдруг становится страшно до черноты перед глазами, до мути в желудке. Я не могу скользнуть туда, вниз, не зная, что потом будет с ним. Не могу, просто не имею права!
А если я еще не все сделал, чтоб вернуть его? Может быть, мне не хватило всего лишь одного шага, а я сдался! Во мне просыпается здоровая, колючая злость. Она пузырьками разбегается по венам. Я ударяю кулаками по коленкам, перекидываю ноги обратно на крышу, и спрыгиваю с бортика. Занемевшее от холода и неподвижности тело подводит, я неловко плюхаюсь на четвереньки, но это только раззадоривает меня. Я поднимаюсь и решительно шагаю к выходу. Я еще поборюсь!

*

Коридорчик, ведущий к пожарной лестнице, выкрашен в грязно-розовый, и поэтому мне кажется, что он похож на слепую кишку. А может быть, из-за того, что я торчу в нем всю ночь. Сижу на полу, и вокруг меня серые рыхлые кучки сигаретного пепла. Щелчком отправляю в дальний конец коридора очередной окурок. Теперь, когда уже светло, я вижу, сколько их там валяется. А наплевать. Я сейчас не в том состоянии, чтоб заботиться о чистоте или о собственном здоровье. Я сегодня чуть не шагнул с крыши, и, если у меня и в этот раз ничего не выйдет, видит бог, все-таки это сделаю. Даже ходить далеко не буду — прямо с балкончика этой самой пожарной лестницы.
Мобильный разрядился, и я не знаю, который час. Лифт гудит, хлопают двери, люди разбредаются из теплых квартир. Я терпеливо жду, когда выйдет он. И, конечно, едва не пропускаю момент. Выглядываю из-за угла и вижу, как он, ссутулившись, ковыряет ключом в замке. Наконец дверь заперта, он разворачивается, на ходу вскидывая рюкзак на плечо. Я едва успеваю отпрянуть. Сердце колотится, как после долгой пробежки, и бухает в ушах, так, что я перестаю слышать что-либо, кроме шума крови. Выдыхаю и вытираю о штаны взмокшие ладони. Он, не замечая, проходит мимо меня к лифту. Молниеносный рывок за рукав — и я уже прижимаю его к себе. Черт, как же я по нему соскучился. Он вырывается, как зверек, попавший в капкан. Но я сильнее и рад этому, чуть ли не впервые. Все происходит молча. Я просто целую его, куда придется, он сопит и сопротивляется. Стискиваю крепче, и неожиданно он перестает дергаться, обмякает. «Пусти» — шепотом просит он через минуту, и я покорно ослабляю хватку. Он высвобождает руки и обнимает меня за шею. И тут я уже не выдерживаю. Наверное, это и называют истерикой. Из моих глаз начинают литься слезы. Горячие, едкие, обильные. Они текут нескончаемым потоком, словно копились во мне долгие годы и только ждали момента, чтобы прорваться. Его лицо расплывается, но я вижу, что он улыбается. А потом я перестаю его видеть, потому что он держит руками мою голову и целует мое лицо. Брови, щеки, нос, губы, щеки, лоб, опять губы… И мне уже не стыдно, что я реву, потому что я знаю — теперь все будет хорошо.



Весна

*

Смотрю в его глаза, будто в небо на просвет. Он улыбается, хмурится, жмурится от солнечных зайчиков, которые пускают проезжающие мимо машины, и снова улыбается.
Невозможно не улыбаться, потому что весна. Потому что под ногами лужи зеркалят облака, на оттаявшем газоне пасется стадо деловитых, желтолапых грачей, под балконом расселся целый разномастный кошачий хор, в котором солирует серый мордатый котяра с порванным ухом, а в кустах, перекрывая мяуканье, орут ошалевшие от тепла и солнца воробьи.
Я тоже ошалел от внезапной весны. Я пьян от запаха мокрой земли, от сырого ветра с ароматом бензина и талой воды, от неба в его глазах и от его влюбленной улыбки. Я люблю его так, что сердце не помещается в груди. Но от времени года это не зависит.

*

Первое, что я вижу, открыв утром глаза, — это большая зеленая кружка, стоящая на полу. На ручку намотан хвостик чайного пакетика — пожалуй, самая дурацкая из его привычек.
Вчера было холодно, и он ходил по квартире смешным привидением в одеяле, с этой самой кружкой в руках. Мы о чем-то спорили, и он порывисто жестикулировал, роняя капли чая на линолеум.
Потом мы выключили свет, и стало слышно, как где-то далеко гудит и лязгает лифт. Под одеялом было душно и уютно, и у меня торчали наружу ноги, мерзнущие в тонких носках. А у него был вкус чая — горький и терпкий, и вкус шоколадных конфет — сладкий и нежный.
Мы поставили будильник, потому что ему еще надо было возвращаться домой. А когда мобильный заиграл, то пару минут не могли сообразить, кто это звонит, и чего он от нас хочет. Потом он нарочно тянул время, разыскивая то тетрадку, то носок, то телефон, и жалел, что нельзя так и пойти — в одеяле.
Когда я вернулся, проводив его, кружка одиноко стояла на полу, а на разворошенной постели темнело одеяло. Я заполз под него, поджимая ноги, чтобы поместились, и лежал, вдыхая запах крепкого чая.

*

У меня от жесткого ворса ковра болят лопатки, и ноет поясница. А у него на лице ехидная усмешка. Он приподнимает бровь и с вызовом облизывает губы.
— Еще три раза, и я тебя отпущу, — говорит он и ерзает на моих ногах, устраиваясь удобнее.
— Не могу больше, устал, — канючу я, но послушно сцепляю руки на затылке и тянусь вверх и вперед, к нему.
— Качать пресс, оказывается, очень увлекательно, — изрекает он, глядя, как на моем животе напрягаются мышцы.
— Ага, если это делаешь не ты.
Я получаю заслуженную награду и стараюсь подольше задержать его в поцелуе, но он безжалостно толкает меня назад.
— Еще два раза.

*

— А что тебе во мне нравится?
Он сидит рядом со мной на ступеньках Гостиного двора и разглядывает свои вытянутые ноги. Я неопределенно хмыкаю.
— Ну, скажи, что тебе — жалко, что ли? Вот как про девчонок говорят: классная попка…
— Угу-у-у… — тяну я с плотоядной ухмылкой.
— Или там — красивые ножки… Тебе нравятся мои ножки? — он складывает ногу на ногу и смотрит на них оценивающе.
— Угу, — снова угукаю я.
— Так не честно! Отвечай развернуто! Почему тебе нравятся мои ножки? — он опять любуется на свои конечности и даже поглаживает себя по бедру.
— Они длинные, — говорю я первое, что приходит в голову. Подумав, ехидно добавляю: — И цепкие…
Он слегка краснеет, но упрямо продолжает допрос.
— А что еще? Руки, например? — Он выставляет перед собой ладони с растопыренными пальцами тем жестом, с которым женщины оценивают маникюр.
— И руки нравятся, — покладисто соглашаюсь я. — Особенно, когда они не для скуки.
— Пошляк! — Он бьет меня кулаком по коленке, но меня уже понесло.
— Еще мне очень нравятся твои уши, потому что они всегда тебя выдают…
— Неправда!
— Правда! И мне нравятся твои глаза, потому что они бесстыжие, в отличие от ушей!
— Эй, ну все, прекрати!
— Я только начал! — пыхчу я, отбиваясь. — Губы! Мне нравятся твои губы, потому что они знают много неприличных слов и умеют целоваться! Ай, больно! За что?
— За многословие!
— Ты сам спросил! А я еще не перешел к самому интересному… — Он такой смешной, когда возмущенно пытается дотянуться, чтобы ладонью закрыть мне рот. — Рот! Ох, как мне нравится твой рот…
— Хватит тебе, дурак, перестань!
Он внезапно сникает и, с совершенно расстроенным видом отвернувшись, садится на ступеньки. Я придвигаюсь к нему и пытаюсь обнять. Он дергает плечом, сбрасывая мою руку.
— Буся, ну ты чего? Ну, извини!
Я все равно его обнимаю и притягиваю к себе. Он вздыхает и утыкается лбом мне в шею.
— Я тебя всего люблю, целиком, — шепчу я.
— Правда?
— Правда, зуб даю!
— Хорошо…

*

Желтый шарф лежит на спинке дивана, как полоса утреннего солнца. Только за окнами темно и тянет холодной весенней сыростью сквозь приоткрытую балконную дверь. Он берет шарф в руки, на мгновение сжимая, чтобы почувствовать его мягкость, а потом начинает медленно и аккуратно обворачивать им мою шею. Я наклоняю голову, и он вытягивает сзади из-под шарфа мои волосы. У него теплые пальцы.
Потом он приносит таблетки, и я послушно подбираю их губами с его ладони. Чай слишком горячий, он долго размешивает сахар, разминает ложечкой дольку лимона. Когда мне, наконец, позволено пить, он внимательно наблюдает за процессом, будто это невесть какая лечебная процедура. Это так забавно, что я начинаю смеяться, но сбиваюсь в хриплый кашель. Он хмурит брови и укоризненно смотрит, наклонив голову. Мне остается только сдаться на его милость и терпеть растирание пахучей мазью и укрывание жарким одеялом до самого подбородка.
— В детстве, когда я болел, мама ложилась рядом со мной в кровать и читала мне вслух. Хочешь, я тебе почитаю? — спрашивает он, присаживаясь рядом.
Я молча киваю и двигаюсь, освобождая ему место. Мне абсолютно все равно, что он будет читать, достаточно его голоса. Тихо щелкают на стене часы, он перебирает пальцами мои волосы, время от времени отвлекаясь на переворачивание страниц. Я прислоняюсь щекой к его боку, чтобы ощущать, как его приподнимает дыхание. Голова немного кружится, нос щекочет эвкалиптовый запах мази, а еще боковым зрением я вижу солнечное пятно желтого шарфа. Если так болеть, то и выздоравливать не хочется.

*

На этой остановке тоже никто не вошел. Двери троллейбуса с астматическим шипением закрываются.
Он тянет за конец шарфа, заставляя меня нагнуться, и снова целует. Мне нравится подчиняться этому приятному насилию.
Мои руки в карманах, его — одна крепко держит мой шарф, второй он ухватился за поручень. Мы соприкасаемся только губами. Только губами. Он не позволяет углубить поцелуй, чтобы на следующей остановке можно было быстро отпрянуть и отвернуться к окну, будто мы просто два парня, случайно севшие в один троллейбус.
Эти легкие касания губ, это добровольное подчинение возбуждают меня безмерно, до черных точек перед глазами. Так, что я не вижу ничего вокруг. О приближении очередной остановки я узнаю, только когда притормаживающий троллейбус заставляет меня по инерции сделать пару шагов назад, чтобы удержаться на ногах.
Он улыбается и тянет за шарф. Потом достает мою руку из кармана и кладет на поручень рядом со своей.
— Знаешь, из нас двоих это я должен быть больше и сильнее. Потому что я УЖЕ умнее и серьезнее. А за тобой нужно присматривать, заботиться о тебе, защищать тебя. Ты без меня пропадешь.
— Пропаду, — соглашаюсь я, отцепляюсь от поручня и берусь за конец его шарфа.
Двери с тяжелым вздохом закрываются за спиной, троллейбус трогается, и я притягиваю его к себе.

*

Невзрачная сизая голубка неторопливой солидной походкой шествует по дорожке, аккуратно обходя выбоины в асфальте, что-то деловито поклевывая, останавливаясь, чтобы попить воды из лужи или почистить крылышко. Вокруг нее вьется шикарный белоснежный красавец-голубь. Он распушил перья и зазывно курлыкает, но своим поведением напоминает мне мальчишку-третьеклассника: постоянно норовит забежать вперед и продемонстрировать свою красоту избраннице. Голубка снисходительно поглядывает на глупого ухажера и идет дальше.
— Гули-гули-гули!
Перед голубем шмякается на землю кусок булки, и он, забыв о любовных играх, принимается жадно поглощать пищу.
— Что ты наделал? — «возмущаюсь» я. — Такая любовь была, а ты все испортил.
— Если он ее на хавчик променял, то это не любовь, — скептически заявляет он. — Вот я тебя ни на какую еду не променяю…
— Да ну? — не верю я.
— Ну да, — важно кивает он и откусывает от бутерброда сразу половину.

*

— Выплюнь ты эту гадость!
— Это не гадость, это тополиные почки.
— У тебя потом губы будут клейкие и горькие.
— Это твои проблемы, лично мне вкус нравится.
Но он все-таки выплевывает рыжие липкие чешуйки и тянется целоваться. Я пытаюсь сделать недовольное лицо, но у меня никогда не получается долго сопротивляться. И, конечно, я оказываюсь прав. На его губах темные пятнышки клейкой смолы, а на языке — пронзительная горькая свежесть. От этой горечи меня даже слегка протряхивает.
Он неловко переступает, стоя на цыпочках, и, словно опасаясь, что я сбегу, цепляется за мой воротник. Но, господи, куда же мне бежать, если от блеска его глаз кружится голова, и у поцелуя острый вкус тополиных почек?

*

— Знаешь что? — задумчиво говорит он.
— Что? — спрашиваю я, придерживая на своих коленях сложную конструкцию: подушка, на ней толстый журнал, на журнале тетрадка, в которой я пишу.
— Когда я стану богатым престижным юристом, — он забирается мне за спину, обхватывает руками и уютно пристраивает подбородок на моем плече, — я построю нам дом… и запру тебя в нем!
— Фигасе, — откликаюсь я без возмущения. Я еще наполовину в своей писанине. — Чего вдруг?
— Будешь сидеть дома, жарить курицу, лазить в интернете и кропать свою гениальную ерунду, — мурлычет он мне в ухо. — А я буду потихоньку ее издавать. Никто, конечно, покупать не станет, но зато я смогу хвастаться, что мой бойфренд — писатель.
— А запирать-то меня зачем? — недоумеваю я и трусь носом об его щеку.
— Чтобы никто на тебя не позарился и не увел у меня моего гения, — он прикрывает глаза и позволяет себя поцеловать.
Ручка с дребезжанием катится по полу, шелестят страницы тетрадки, журнал падает на линолеум с тихим шлепком.



Лето

*

Сейчас чихну. Точно чихну. Чихну обязательно.
Осторожно приоткрываю один глаз, изучаю обстановку. Убираю его волосы из-под своего носа. Он спокойно сопит в подушку. А я уже проснулся. Если не встану, начну распускать руки, разбужу. Жалко, он так замечательно спит. Еще пару минут любуюсь румяными щеками, по-детски приоткрытым ртом и дрожащими тенями от ресниц. Потом аккуратно вылезаю из-под одеяла и шлепаю на улицу.
Мокрая веранда сияет серыми облаками и голубыми просветами. Вчера мы не закрыли окна. Иду прямо по небу. На подоконнике — клякса свечки. В восковую чашечку набралась вода, огарок фитиля похож на утонувшего червячка. Перегибаюсь в сад, навстречу умытым черешням, и срываю малину прямо с куста под окном. Она еще терпкая, еле спелая, но пахнет одуряюще, и на вкус — сахар пополам с дождем. Объедаю все ягоды, до которых могу дотянуться, и потом просто лежу животом на мокром подоконнике.
Раннее утро. Впереди у меня так много времени. Целый бесконечный летний день. И длинное лето… И долгая-долгая жизнь…
Иду обратно в дом. Тщательно вытираю ноги о старый ковер и заползаю под одеяло. Там тепло и уютно. Он сразу приваливается, обнимает, и в нос снова лезут его вихры.
Счастье.

*

От воды пахнет тиной, лягушками, свежесрезанной травой и немножко химией. Лопасти катамарана тихо плюхают за спиной. Да и все остальные звуки доносятся приглушенно, будто разогретый воздух отказывается проводить звуковые волны.
Я лениво кручу педали и смотрю, как рядом ходят вверх-вниз его коленки. Они гладкие, золотистые, и к одной прилип листик клевера. Я хочу протянуть руку и смахнуть его, но мне лень.
Он достает бутылку с минералкой, тонкие пальцы откручивают крышку, ногти кажутся почти белыми на загорелых руках. Потом он пьет, запрокинув голову. Кадык медленно вздрагивает, блестящие капельки сползают по шее и впитываются в ворот футболки.
— Будешь? — он протягивает мне бутылку.
Я отрицательно качаю головой. Пить мне тоже лень. Тогда он зажмуривается и льет воду себе на лицо.
— Солнце, — говорит он, пожимая плечами, как будто это все объясняет.

*

Тополиный пух грязными сугробами лежит вдоль тротуаров.
Девочки ходят красивые, полуодетые. Мальчики все, как один, в майках и уродливых трикотажных шортах. Он презрительно обзывает их «семейниками» и принципиально носит только льняные штаны, которые вечно выглядят мятыми. Он засовывает руки в глубокие карманы и позволяет брюкам низко сползать на бедра.
И когда я вижу, как над ремнем мелькает белая полоска его трусов, я тоже вынужден засовывать руки глубоко в карманы.

*

Пыль мягкая, прохладная, она просачивается между пальцами, как тонкая пудра. Проселочная дорога уходит в закат, как в дурацком романтическом фильме. По обе стороны до самого горизонта тянутся поля, колосящиеся неизвестными нам, горожанам, злаками. Обочины заросли травой и васильками. Мы молча бредем, загребая пыль ногами, каждый по своей колее.
Я срываю цветок, в точности повторяющий своим цветом его глаза. Закладываю стебелек ему за ухо и говорю:
— Волошка моя…
Неожиданно он не фыркает, не смеется над моей глупой сентиментальностью. Он поднимает на меня свой васильковый взгляд и просто улыбается — нежно и чуть смущенно.
В этот момент меня накрывает ощущением острого, пронзительного счастья.
— Ванька, дурак, ну ты что?
Его грязные пальцы вытирают мне щеки, и только поэтому я понимаю, что из моих глаз катятся слезы.
— Дурак, — невпопад соглашаюсь я, беру его за запястья и тяну к себе.
Он повисает на мне, крепко обхватив руками и ногами, прижимается щекой, сопит в ухо. Цветок падает куда-то в пыль. Небо пылает красным и лиловым. Оглушительно стрекочут кузнечики.

*

Четыре утра.
Мы стоим на веранде и наблюдаем, как светлеет небо, словно кто-то подливает молока в чернильницу.
— К чему ты прислушиваешься? — спрашивает он.
— Птички, — улыбаюсь я.
Он сейчас без слухового аппарата, поэтому внимательно смотрит на мой рот, когда я отвечаю.
— А у меня тишина, — говорит он. — Но тебя я слышу.
Я вопросительно приподнимаю брови.
— Не ушами, — объясняет он, берет мою руку и прикладывает к своей голове. — А здесь. И здесь…
Он тянет руку ниже и прижимает к своей груди. Потом улыбается слегка виновато — он не любит пафос, отворачивается и отходит к окну. Я, как привязанный, иду вслед за ним, становлюсь за спиной и кладу руки на подоконник рядом с его ладонями.
— Я тебя люблю, — шепчу в пушистую макушку.
— Я тебя тоже, — говорит он, накрывает мои ладони своими и переплетает наши пальцы.

*

Это невозможно — нацеловаться на три недели вперед. Но мы хотя бы попытались. Этот, последний, поцелуй почти болезненный. Губы саднит, мне кажется, я даже чувствую вкус крови. Он отстраняется, и в глазах слезы.
— Что, больно? Я сделал тебе больно? — пугаюсь я.
Он качает головой и пытается улыбнуться. Мы впервые расстаемся так надолго. Мне страшно, как и ему. Я не знаю, как пережить эти недели без него. Я боюсь, что он обо мне забудет. Меня ужасает мысль, что он может найти мне замену.
У него на шее россыпь красноватых пятнышек. Завтра они станут лиловыми. Мне и стыдно, и не стыдно. Я почти сознательно наставил на нем меток. Пусть все знают, что он мой.
— Дождись меня, — говорит он и вытирает ладонями мои щеки.
Впереди неизвестность длиной три недели.

*

— У тебя дождь идет?
— Идет, а у тебя?
— И у меня. А ты в курсе вообще, что мне уже пора спать?
— А ты в курсе, что это я тебе еще полчаса назад сказал?
— Но ты ведь до сих пор со мной болтаешь.
— А не должен?
— Ну конечно! Если ты заявляешь кому-то, что ему пора спать, то надо сказать «Спокойной ночи» и положить трубку.
— Спокойной ночи, Даня.
— Эй, только не бросай трубку!
— Тебе спать пора. Действительно пора.
— Я знаю. Но я просто так не усну. Расскажи мне сказку!
— Чего?! Я не знаю сказок.
— Ну, стихи.
— Тем более. Ты забыл, с кем говоришь? У меня по укрлит была четверка. Я не учил стихов.
— А по зарубежке?
— А по зарубежке тройка.
— Хоть по какому-нибудь предмету у тебя была нормальная оценка?
— Да, восьмерка по географии. Мое главное школьное достижение.
— Ладно, расскажи что-нибудь из географии. Мне все равно, главное — слышать твой голос.
— Хорошо, слушай. Ориентирование на местности…
— Замечательно. Я загадал: если ты начнешь рассказ со слова на букву «О», то мы совсем скоро увидимся, и все будет классно.
— А если бы я начал с буквы «А»?
— Тогда тоже все было бы хорошо.
— А с «Ы»?
— Тогда, сто процентов, все у нас будет замечательно. Это моя любимая буква. Особенно в начале слова.

Он говорит это абсолютно серьезно, и я вдруг ощущаю, как меня накрывает десятибалльной волной нежности. Дышать и произносить слова становится совершенно невозможно.
— Спокойной ночи, — хихикает он в трубку. И тихо-тихо добавляет: — Спокойной ночи…

*

«Встретимся у тебя».
Я так его ждал, но его приезд все равно неожиданность.
У меня бардак, разбросана одежда, не убрана постель и в кухне на полу — разбитая кружка. Шваркнул сгоряча, когда он не брал трубку.
Но это все ерунда.
А постель, кстати, не убрана…
Мне кажется, что я иду слишком медленно, но люди, идущие навстречу, удивленно смотрят на меня. Мне хочется побежать, я еле сдерживаюсь.
«Встретимся у тебя».
Трясущиеся пальцы не сразу попадают по кнопкам кодового замка на парадном. Лифт где-то застрял. Я несколько секунд пританцовываю возле закрытых створок, потом не выдерживаю и несусь по лестнице на седьмой этаж, перескакивая через три ступеньки.
Ключ тоже мой враг — не хочет вставляться в замочную скважину.
В квартире тишина. От порога я вижу: в кухне пусто. Сердце выпрыгивает из груди. Неужели он передумал? Или обиделся на что-то и ушел? В комнате на подушке спит кошка, возле шкафа горой вывалены футболки, на кресле висят джинсы. И пусто.
Сердце останавливается. Я прячу в карманы дрожащие руки и в последней надежде шагаю на балкон.
Выдыхаю.
Он стоит, облокотившись на перила.
— Я тебя ждал, — говорит он, и по его спине я чувствую, как он улыбается.

*

С моего балкона не видно, куда садится солнце. Но приближение сумерек можно угадать, и не глядя на закат. Кругом разливается томно-золотистое сияние, воздух и время становятся густыми и тягучими, и кажется, что этот летний вечер никогда не закончится. И через миллионы лет нас найдут застывшими в нем, как доисторических мух в янтаре.
Босые пятки такие трогательно розовые по сравнению с темным, бронзовым загаром. Они так прочно, деловито упираются в кафельную плитку балконного пола, что это меня умиляет. Он стоит вплотную к перилам, в руках кружка с чаем, ступни наполовину свисают с края, и я знаю, что пальцами ног он сейчас забавно шевелит в воздухе, хотя с моего места не могу этого видеть. Но я знаю, что это так, потому что ему всегда нравилось это делать. А сейчас он поднимет левую ногу и почешет ею правую. Угадал! На загорелой коже остаются светлые полоски. Перед глазами на несколько мгновений мелькает совсем белая, нежная кожа свода стопы. Хочу поцеловать его туда. Чтобы он хихикал, дурачился, вырывался и дрыгал ногой. Но я не буду делать этого прямо сейчас.
Мы не виделись целый месяц. Он сильно изменился: подрос, загорел до черноты, подстригся. И стал как будто немного чужой. Будто мы снова вернулись в первые дни нашего знакомства. Отстраненный, сдержанный, стеснительный. Я не знаю, как себя вести с ним, таким. Подхожу и встаю у него за спиной. Смотрю на дорожку светлых волосков, выходящую из-под коротких белобрысых завитков на тонкой бронзовой шее, на чуть выступающие бугорки позвонков. Я хочу поцеловать их все, от самого первого, скрытого под волосами, до самого последнего.
Вместо этого наклоняюсь и целую его в затылок. Пушистая макушка пахнет им. Этот запах настолько родной, что я не выдерживаю и со стоном утыкаюсь в нее носом. Он, не глядя, ловит мою руку, притягивает к лицу ладонь и целует мокрыми от чая губами. Меня протряхивает почти оргазмом.
Он разворачивается, неловко — мешает кружка с чаем — обнимает, вжимается лицом в мою грудь и бормочет:
— Ваня, Ванька, Ванечка!
Я отбираю у него кружку, перегнувшись через подоконник открытого окна, ставлю ее на кухонный стол и стискиваю его, даже не пытаясь убрать с лица глупую счастливую улыбку.


******************************************************************
А я ведь действительно не помню, как это было в первый раз. И было ли вообще. Мне сейчас кажется, что вот так официально мы никогда и не признавались друг другу.

Вроде бы это произошло так.
Мы сидим в жухлой траве на Поскотине и смотрим вниз на пряничные домики Воздвиженки. Я стесняюсь глядеть на него, хотя мне очень хочется. Поэтому я кручу в руках ключи на брелке и украдкой любуюсь его лицом. А потом обнаруживаю, что мой палец застрял в колечке, на котором висят ключи. И он снисходительно вздыхает, освобождает мой палец и говорит:
— Ты такая бестолочь, не понимаю, за что я люблю тебя.
И я заглядываю ему в глаза и недоверчиво спрашиваю:
— Ты и правда меня любишь?
— Люблю, — подтверждает он.
— Я тебя тоже.

Но, кажется, это было не так.
— Можешь считать меня девчонкой, но я хочу это услышать. Давай, скажи это!
Я краснею весь, от ушей до кончиков пальцев.
— Ну, ты ведь и так это знаешь, — канючу я.
— Я не уверен. Я хочу услышать.
Не понимаю, почему мне так сложно произнести три коротких слова. А он смотрит почти отчаянно, в синих глазах ожидание. И губа прикушена. Господи, как же я люблю его! И я говорю, от волнения переходя на украинский:
— Я кохаю тэбэ.

Или нет, все было по-другому.
Настольная лампа освещает забытый учебник. Мы лежим на неразобранной кровати, не касаясь друг друга, только держась за руки. Губы распухли и слегка онемели от поцелуев.
— Я тебя люблю очень сильно. На всю жизнь, — шепотом, но очень твердо говорит он.
— Это я тебя люблю на всю жизнь. А ты еще маленький. Ты сто раз разлюбишь и полюбишь снова.
— Я люблю тебя, даже несмотря на то, что ты такой идиот, и что ты сейчас меня обидел.
— Я не хотел тебя обижать. Ты прав, я идиот. Разве можно любить меня такого всю жизнь?
— Я однолюб. Я точно знаю, что не разлюблю тебя, даже если ты на всю жизнь останешься таким идиотом.
— Приготовься к тому, что останусь. И никогда не перестану любить тебя своей идиотической любовью.
— Это хорошо. Мне нравится постоянство.
И мы шепотом хихикаем.

Хотя, скорей всего, я снова наврал, и все было совсем не так…

Конец