Обалденная вещь по Токио Хотел. С этой вещи в общем-то и началось мое увлечение слешем.
Автор: Нефанатка.
Предупреждение: твинцест.
говорят, что дневники начинают вести в одном из двух случаев: когда хотят оставить о себе память, след в истории своей семьи, или когда что-то беспрестанно мучает, не даёт покоя. кажется, мне соответствует второй вариант… но я не веду дневников – я просто не могу перестать думать.
в нашей семье всё изменилось довольно давно. у нас откуда-то появились деньги, мать перестала каждый день уходить на службу (раньше она работала посудомойкой в дешёвом ресторанчике на углу), отчим же, наоборот, почти прекратил появляться дома. он теперь по утрам выглядел жутко серьёзным и хмурым, тщательно завязывал галстук и чуть ли не сдувал пылинки со своего первого в жизни делового костюма. сначала перемены не волновали меня. разговоры о том, что адвокатская карьера отчима стремительно идёт в гору, только развлекали нас, непривычных ни к деньгам, ни к таким громким фразам. но, когда на стол с весёлым звоном упали ключи от автомобиля, когда отчим сменил ежеутренние поездки на автобусе в десятый квартал, где располагалась контора, на использование личного транспорта, мы начали осознавать, что наша жизнь изменяется бесповоротно. мы радовались этому, как дети… да нет, мы ведь и были всего лишь детьми, воспитанными на американских мультфильмах и – одновременно – в лучших традициях немецкой прижимистости.
читать дальшеочень скоро из тесной полуторной квартирки в промышленном районе мегаполиса мы перебрались в симпатичный уютный двухэтажный особняк в пригороде. это был наш первый собственный дом. меня сразу поразили аккуратно подстриженные лужайки перед каждым зданием, неизменно снабжённые устройствами для полива, оглушительная тишина, разбавленная мирным пением птиц, которое мы слушали впервые, яркая зелень, вовсе не пыльная, как в городе. нас удивляло, что каждый день до завтрака мальчишка на велосипеде развозит почту, что соседи приветливо улыбаются, а по утрам садятся в автомобили и катят в город на работу, что всё кругом чистое, светлое, почти игрушечное. это казалось сказкой: прежде я видел подобное лишь в красивых кинофильмах о богатых, очень богатых, как мне казалось, людях. а отчим только самодовольно улыбался и молчал. мать восторженно изучала новую жизнь, училась по утрам подолгу нежиться в постели, а потом отправляться в город, чтобы погулять по магазинам, потому что так делали молоденькие жёны состоятельных толстощёких соседей. теперь и мы сами становились частью этой жизни, немного слащавой и приторной, скучной от полного достатка, отсутствия и прежних проблем, и забав. но тогда мы ещё не знали всего этого. новое было непривычным и оттого восхитительным, а мы не догадывались, что чем больше удовольствий, тем быстрее они приедаются, чем больше развлечений, тем скорее они надоедают, теряется вкус удовольствия, сам вкус к жизни.
но тогда, три года назад, казалось, что всё изменилось к лучшему: мать стала уделять нам больше внимания, тогда как раньше она появлялась дома почти ночью, усталая, пропитанная запахом кухни и чистящих средств, а мы ждали её, потому что с работы можно было унести что-нибудь вкусненькое. раньше язык даже не поворачивался назвать остатки свадебных тортов или целые тарелки, заполнение суши, объедками. не то, что теперь. теперь маленькие радости нашей прежней, скромной, почти нищей жизни кажутся мне отвратительными…
тех денег, что нам стали давать на карманные расходы каждую неделю, прежде хватило бы, чтоб вся наша семья жила месяц. потом у мамы появился автомобиль. а на шестнадцатилетие личную машину получили и мы. она стала третьей в нашем гараже. пришлось поменять школу на ту, где учились такие же дети богатых родителей, где было престижно заниматься, хотя разницы в системе преподавания я не почувствовал. разницу почувствовал бы наш семейный бюджет, если б теперь ему это не было безразлично. ещё отличалось то, что все окружающие оказались довольно заносчивыми типами. впрочем, к этому было легко привыкнуть, ведь и я сам становился ничем не лучше их.
изменялась не только внешняя сторона наших жизней. что-то внутри стало другим, всё сразу как-то пошло наперекосяк… я не был готов, чтобы вся моя жизнь оказалась предметом пристального внимания со стороны матери, которой, кроме как следить за нами и воспитывать нас, больше нечем было заняться. она стала резче и требовательнее, хотя, казалось бы, достаток и отсутствие волнений должно было бы, наоборот, успокоить и смягчить её. мама, казалось, решила дать нам всё, чего не успела в детстве, но, чёрт возьми, тогда, три года назад, нам было уже по четырнадцать лет, мы как раз особенно остро нуждались в свободе и независимости, а не в мелочной опеке. будучи совсем детьми, мы успели почувствовать, что значит жить без присмотра, каково самим отвечать за свои поступки, всё решать за себя. теперь было уже поздно что-то менять, но мама не понимала этого. она сердилась, что мы не ценим её заботы и усилий, ей казалось, что мы отдаляемся, что не хотим доверять ей. прежде всё было хорошо. дистанция между нами казалась вынужденной, а от этого менее очевидной. теперь же от нас требовалось срочно начать проявлять сыновнюю любовь, моментально и беспрекословно подчиняться. мы не умели этого и, откровенно говоря, не хотели уметь. мама злилась, периодически впадала в депрессию, обрушивая на нас потоки нотаций, а после, вечерами, донимала отчима тем, что в нашей семейной жизни нагрянул кризис. он молчал, кивая, потому что думал о своих служебных делах, о новых процессах, а вовсе не о её женских капризах. так продолжалось довольно долго. были истерики, скандалы, крики, угрозы, которые сменялись причитаниями и сюсюканьями, затем вновь перераставшими в ссоры. материнская опека превращалась в навязчивую, чуть ли не маниакальную идею.
и ты не сдержался первым. почему? не знаю, моё терпение тоже начинало подходить к концу, но ты, взорвавшись, выручил меня, потому что всё негодование, вся обида и ярость матери наконец-то нашли один-единственный конкретный объект приложения, коим и стал ты. центр тяжести сместился, и вместо старой аксиомы "мои сыновья не любят свою мать" появилась другая - "у меня два сына: один хороший, а второй… ах, лучше не говорить!"
ты никогда не умел скрывать своих эмоций: не мог терпеть боль, не мирился с обидами, всегда стремился выяснять отношения до конца. ты ненавидел, когда оставалась недосказанность, не мог жить, если не всё было кристально ясным и строго упорядоченным. ты не умел быть зависимым, не терпел упрёков и поучений, не принимал заботы даже от меня, хотя я был старше… почти на час. ты привык жить с душой, открытой всем и каждому. ты почему-то не хотел скрываться, таить свои чувства, мысли, идеи… тебя не пугало, что в открытую душу легче наплевать. и это в конечном итоге подвело тебя. вместо благоразумного молчания, потакания прихотям мамы, искусственного, показного подчинения ты решился на открытый протест. но что ты мог сделать? я помню тот день, когда после очередного, особенно серьёзного спора между вами, ты убежал, громко хлопнув дверью, а возвратился спустя часа четыре гордый, светящийся злорадством – и с волосами длиной чуть ниже плеч, выкрашенными в чёрный цвет. ты знал, насколько важно для матери, чтобы мы выглядели, как подобает выглядеть хорошим мальчикам из состоятельного семейства. ты знал, что этот шаг будет достойной местью за все придирки, за её привычку навязывать своё мнение, беспрестанно раздавать советы. и не ошибся. последовал период затишья, мне даже стало казаться, что твоя выходка положительно повлияла на мамино мировосприятие, но это вымученное спокойствие лишь предвещало новый взрыв негодования. тогда она припомнила тебе всё, в том числе и волосы, которые ты нарастил и покрасил в "совершенно неприемлемый, дикий цвет". но ты не сдавался. в ход шли всё новые и новые меры: ты проколол правую бровь и язык, начал каждое утро перед отправлением на занятия подводить глаза чёрным карандашом, пользоваться лаком для ногтей. не знаю, задумывался ли ты, что происходит с твоей внешностью, или ты только наслаждался тем, как болезненно переносит мать каждый твой новый шаг. ты со временем стал носить нелепые и странные, на мой взгляд, украшения и одежду. не могу сосчитать, сколько раз мама резала, сжигала, выбрасывала на помойку твои, мягко говоря, своеобразные тряпки, собирала по всему дому флакончики с подводкой для глаз, лаки для ногтей и волос, чтобы выкинуть всё в мусорный бак. но это не помогало. мы больше не были нищими, и у тебя появлялась всё новая и новая одежда, косметика, нелепые безделушки, которыми ты обвешивался, как новогодняя ёлка.
ты делал всё, чтобы разозлить мать, и, надо сказать, тебе это прекрасно удавалось. пока я вежливо врал, что иду с друзьями на репетицию школьного спектакля, а сам отправлялся на вечеринку, пока я исподволь, намёками, выпросил разрешение сделать дреды и пирсинг нижней губы - ты постоянно спорил, лишался карманных денег, залезал в долги, хотя затем исправно расплачивался… потом сидел под домашним арестом, добиваясь того, чтобы мама проявляла больше изобретательности в придумывании очередного наказания, терял выходные, будучи запертым в своей комнате наверху в полном одиночестве, даже без телефона и интернета. однажды в сердцах мама даже схватила ножницы и клоками выстригла твои изрядно отросшие волосы. она не догадывалась, что это только поможет тебе придумать ещё более странную причёску, один вид которой ужасал меня и до боли в животе смешил полшколы, после чего ты додумался отбелить несколько прядей на фоне остальных, чёрных, и стал делать на затылке что-то непонятное, что я назвал про себя вороньим гнездом…